Подпишитесь на , чтобы всегда быть в курсе событий.

Комментарии

• Алексей Шишков: Спасибо за отзыв, Сергей. Написал эту статью в день первого минтинга и до сих пор на сем стою))
• Сергей: Алексей, спасибо за статью! Разделяю Вашу мысль. Так или иначе мы должны стать государственниками! Людьми,...
• Pakmajya: Спасибо большое за работу, за смирение и кротость, которые позволяют любить и служить….
• Сергей: 6 минут жизни… А я уши развесил, думал на полчаса… ))) Спасибо! Это прекрасно, что такое...
• петр: без любви и смерть твоя БОГУ не нужна

Метки

Как нас легко найти!

Мы в контакте

Великий понедельник: Хронология событий

	Проклятие смоковницы на пути в город Плачет над Иерусалимом Очищает храм во второй раз в Его служении В конце дня, учит в храме, а затем покидает город Ночует в Вифании Евангелие от Матфея 21:12-22 Марка 11:22-26 Лука 19:45,46

 

Великий понедельник Страстной недели. Хронология библейских событий

«Есть одно событие, о котором евангелисты не упоминают, и которое столь явно контрастирует с входом Иисуса в Иерусалим, что его нельзя было не заметить… Это торжественный въезд Пилата в Иерусалим, — верхом на коне, а не на осле, во главе наемных войск и кавалерии. Его раболепно приветствовали первосвященники, старейшины и книжники, и славили некоторые в толпе. Он останавливался в бывшем дворце Ирода Великого, где расквартировывались и пришедшие с ним солдаты. Так поступали каждый год на Пасху, на случай волнений. Пилат приходил не «во имя Господне», и в сравнении с этой пышной помпой и низкопоклонством вождей иудаизма, въезд Иисуса на осле — это действия подлинного еврейского пророка».
(M. Casey, Jesus of Nazareth (London: T & T Clark, 2010, 410)

 

Бесспорно – это была запланированная политическая акция, эдакий демонстративный протест. Маркус Борг считает, что въезд в Иерусалим на осленке — это еще одна «провокация», что-то на подобии поступков, несущих символический смысл, ветхозаветных пророков. Например, Исаия три года ходит нагим по улицам Иерусалима (Ис. 20), предупреждает о последствиях союза между египтянами и евреями — победители уведут евреев в плен нагими

а Иеремия разбивает глиняный сосуд на глазах священников и старейшин (Иер. 19:11). показывает, что Бог сокрушит свой народ, подобно тому, как горшечник в гневе разбивает свой сосуд.

Въезд Иисуса также являлся пророческим действием. В отличие от въезжающего на боевых конях воинствующего римского легиона, который напускал страху на всех жителей, Иисус въезжает, как Царь мира, отказавшийся от общепринятых политических методов

 

Процессия Пилата воплощала силу, славу и насилие империи, правившей миром. Процессия Иисуса — совсем другой взгляд на мир, представление о Царстве Божием. 

 

Почему же римляне не вмешались, не остановили  въезд Христа?

Тезисы на воротах и другое о Мартине Лютере

Мы все слышали что Мартин Лютер прибил свои знаменитые тезисы к церковным вратам.

«Трудно найти столь же неприступные крепости ошибочных представлений, как
знаменитые лютеровские тезисы, приколоченные к церковным вратам»

, — пишет историк Герхард Праузе.
Между тем, похоже, что это замечательное событие вообще никогда не имело места.
Свидетелей нет никаких. Сам Лютер ничего подобного не говорил, современники не
вспоминают об этом. Единственным свидетельством является написанный по-латыни отчет
ученика Лютера Агриколы, который с течением времени был неправильно переведен и ложно
понят. Правильная версия звучит следующим образом: «В 1517 году Лютер предложил к
обсуждению по старинному университетскому обычаю в городе Виттенберге на Эльбе
несколько тезисов, но сделал это очень скромно, не желая кого-либо обвинить или очернить».
Ни здесь, ни где-либо еще ничего не говорится о пригвожденных к дверям таблицах. Вся
история была выдумана впоследствии.

Чертеж Вавилонской башни

 

Учёные впервые нашли прижизненный чертёж Вавилонской башни

 В правой руке царя – либо свиток с планами реконструкции башни, либо гвоздь. Перед ним изображено легендарное строение. Эта стела украшала когда-то сам зиккурат, предполагают авторы работы (фото Schøyen Collection).

 

Древнейшее в мире изображение Вавилонской башни, вернее — реального прототипа библейского сооружения, обнаружено на одной из стел Нововавилонского царства, давно хранящейся в частной коллекции.

Международная команда учёных завершила перевод большой порции древних клинописных текстов из уникальной коллекции норвежского бизнесмена Мартина Шейена (Schøyen Collection). Она охватывает десятки тысяч рукописей, простирающихся во времени более чем на пять тысяч лет.

В собрание входят часть свитков Мёртвого моря и древние буддистские документы, надписи, оставленные аборигенами Австралии, и большое число клинописных табличек и каменных плит из древней Месопотамии.

 

Новейшие результаты исследования последних группа историков и языковедов изложила в недавно изданной книге «Королевские клинописные надписи и связанные с ними тексты из коллекции Шейена» (Cuneiform Royal Inscriptions and Related Texts in the Schøyen Collection).

В ней в частности впервые детально описывается «Стела Вавилонской башни». Эндрю Джордж (Andrew George), профессор Лондонского университета (University of London) и редактор новой работы, охарактеризовалнаходку как «звезду на небосводе книг».

Надписи на этом чёрном камне датированы 604-562 годами до нашей эры. На плите изображены царь Навуходоносор II, правивший Вавилоном более 2500 лет назад, и легендарная Вавилонская башня.

Если говорить точнее, то, конечно, перед нами не она буквально, а зиккурат Этеменанки. Это 91-метровое сооружение историки считают прообразом легендарной башни из Библии.

Колоссальное семиярусное здание с храмом на вершине не только представлено в виде сбоку, но и снабжено планом внутренних помещений.

Сопротивление и покорность

Скачать все книги автора

Библиотека Нового Завета 

Скачать эту книгу

 

Бонхеффер Дитрих «Сопротивление и покорность»

Бонхёффер Д. Сопротивление и покорность

ОГЛАВЛЕНИЕ

О письмах из тюрьмы Дитриха Бонхёффера (Е. В. Барабанов) ….3

Спустя десять лет …..25

Без почвы под ногами ..26

Кто устоит? ……27

Гражданское мужество? ..29

Об успехе …31

О глупости ……33

Презрение к человеку? ..36

Имманентная справедливость ….37

О действии Бога в истории. Несколько пунктов моего кредо ……39

Доверие ….39

Чувство качества ….40

Со-страдание ……42

О страдании ……44

Настоящее и будущее ..44

Оптимизм …45

Опасность и смерть …46

Нужны ли мы еще? …47

Письма к родителям ….49

Отчет о тюремных порядках …..102

Письма другу (1)…110

Письма другу (2)

Письма другу (3)

Письма другу (4)

Письма другу (5)

Письма другу (6)

МОЛИТВЫ ДЛЯ СО-УЗНИКОВ Рождество 1943

Весточки из тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе . .296

Последние дни (Э. Бетгё) ..303

Примечания (А. Б. Григорьев) …..314

Именной указатель …..338

Москва., ИЗДАТЕЛЬСКАЯ ГРУППА «ПРОГРЕСС» 1994

Дитрих Бонхёффер—один из наиболее известных протестантских теологов XX в., человек необычайного личного мужества, активный антифашист, казненный в немецком концлагере за несколько недель до капитуляции Германии.

«Меня постоянно волнует вопрос о том, чем является для нас сегодня христианство и кем— Христос? Давно миновало время, когда людям все можно было рассказать словами (будь то теологические рассуждения или благочестивые речи); прошло также время интереса к внутреннему миру человека и совести, а значит, и к религии вообще. Мы приближаемся к абсолютно безрелигиозному периоду: люди просто уже не могут оставаться религиозными. Даже те, кто честно называют себя «религиозными», на деле вовсе не таковы: видимо, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские возвещение и теология, насчитывающие 1900 лет, опираются на «априорную религиозность» людей. «Христианство» всегда было одной из форм (быть может, истинной формой) «религии». Если же в один прекрасный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это была временная, исторически обусловленная форма самовыражения человека, если люди и в самом деле станут радикально безрелигиозными—а я думаю, что в большей или меньшей степени это уже произошло (по какой, например, причине эта война, в отличие от всех предшествующих, не вызывает «религиозной» реакции?),—то что же все это будет значить для «христианства»? У всего нашего теперешнего «христианства» будет выбита почва из-под ног, и нам останется довольствоваться в «религии» лишь несколькими «последними рыцарями» да еще кучкой интеллектуально нечестных людей. Неужели они и есть немногие «избранные»? Должны ли мы со всем пылом, раздражением или возмущением обрушиться именно на эту сомнительную группу людей, пытаясь сбыть им наш залежалый товар? Неужели мы набросимся на нескольких несчастных в минуту их слабости, чтобы, так сказать, «религиозно» изнасиловать их? Если же мы не хотим этого, если нам в конце концов даже западную форму христианства приходится рассматривать лишь как предварительную стадию полной безрелигиозности, что же за ситуация складывается тогда для нас, для Церкви? Как может Христос стать Господом и для нерелигиозных людей? Существуют ли безрелигиозные христиане? Если религия представляет собой лишь внешнюю оболочку христианства (да и эта оболочка в разные времена выглядела совершенно по-разному), что же это такое— безрелигиозное христианство?»

Существенно: все эти бескомпромиссные вопросы, как и следующие за ними тезисы Бонхёффера о безрелигиозном христианстве в совершеннолетнем мире, не нуждающемся более ни в «гипотезе Бога», ни в его опеке, наконец, неиссякаемая оптимистическая вера в здоровье и разум человека—все это вовсе не досужие фантазии прикованного к письменному столу прекраснодушного прожектера, не гностические игры для посвященных, не апологетические сети и не любовь к эпатирующим парадоксам. Приведенные выше слова писались в фашистской Германии 1944 г., перед лицом смерти, в тюрьме, под вой сирен и грохот непрекращающихся бомбежек. Писались с ответственностью, в твердой и трезвой решимости продумать все до конца. Писались человеком, прочно стоящим на земле, знающим и любящим жизнь столь же глубоко, сколь и литературу, поэзию, музыку, Библию, науку.

Что же давало Бонхёфферу силы исповедовать христианство и наряду с занятиями теологией и пасторскими заботами верить в будущее взрослого свободного от религии человека? В эпоху апокалиптического саморазрушения всех основ культуры, этики, гуманистических ценностей, межличностных связей, наконец, самой человечности человека—на что он опирался, чем руководствовался, когда говорил, что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, что нужно отказаться от всех «поповских уловок» и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах (ибо Иисус призывал не к культивированию болезней, а к здоровью, не к новой религии, а к новой жизни), что совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего и именно потому ближе к Богу?

Его имя стоит в одном ряду с именами Карла Барта, Пауля Тиллиха, Рудольфа Бультманна—мыслителей, в значительной мере определивших своими идеями фундаментальные переориентации сознания внутри западноевропейской культуры нашего столетия.

О ПИСЬМАХ ИЗ ТЮРЬМЫ ДИТРИХА БОНХЁФФЕРА

В одной из заметок, посвященной теме «европейского нигилизма», Фридрих Ницше предрек гибель христианства от его морали: «Эта мораль обращается против христианского Бога (чувство правдивости, высоко развитое христианством, начинает испытывать отвращение к фальши и изолганности всех христианских толкований мира и истории)»1.

Прав ли Ницше? Николай Бердяев, христианский апологет и одновременно страстный борец за интеллектуальную честность в религиозной философии, с горечью цитировал Константина Леонтьева: христианин может быть святым, но не может быть честным.

Дитрих Бонхёффер—один из наиболее известных протестантских теологов XX в., человек необычайного личного мужества, активный антифашист, казненный в немецком концлагере за несколько недель до капитуляции Германии,—не только принял допущение Ницше, но, повинуясь интеллектуальной честности, пошел значительно дальше в своих вопрошаниях и выводах: ‘ Ницше Ф. Воля к власти. М., 1910, с. 7.

«Меня постоянно волнует вопрос о том, чем является для нас сегодня христианство и кем— Христос? Давно миновало время, когда людям все можно было рассказать словами (будь то теологические рассуждения или благочестивые речи); прошло также время интереса к внутреннему миру человека и совести, а значит, и к религии вообще. Мы приближаемся к абсолютно безрелигиозному периоду: люди просто уже не могут оставаться религиозными. Даже те, кто честно называют себя «религиозными», на деле вовсе не таковы: видимо, под «религиозностью» они понимают нечто иное. Наши общие христианские возвещение и теология, насчитывающие 1900 лет, опираются на «априорную религиозность» людей. «Христианство» всегда было одной из форм (быть может, истинной формой) «религии». Если же в один прекрасный день окажется, что этой «априорности» вообще не существует, что это была временная, исторически обусловленная форма самовыражения человека, если люди и в самом деле станут радикально безрелигиозными—а я думаю, что в большей или меньшей степени это уже произошло (по какой, например, причине эта война, в отличие от всех предшествующих, не вызывает «религиозной» реакции?),—то что же все это будет значить для «христианства»? У всего нашего теперешнего «христианства» будет выбита почва из-под ног, и нам останется довольствоваться в «религии» лишь несколькими «последними рыцарями» да еще кучкой интеллектуально нечестных людей. Неужели они и есть немногие «избранные»? Должны ли мы со всем пылом, раздражением или возмущением обрушиться именно на эту сомнительную группу людей, пытаясь сбыть им наш залежалый товар? Неужели мы набросимся на нескольких несчастных в минуту их слабости, чтобы, так сказать, «религиозно» изнасиловать их? Если же мы не хотим этого, если нам в конце концов даже западную форму христианства приходится рассматривать лишь как предварительную стадию полной безрелигиозности, что же за ситуация складывается тогда для нас, для Церкви? Как может Христос стать Господом и для нерелигиозных людей? Существуют ли безрелигиозные христиане? Если религия представляет собой лишь внешнюю оболочку христианства (да и эта оболочка в разные времена выглядела совершенно по-разному), что же это такое— безрелигиозное христианство?» 2

Существенно: все эти бескомпромиссные вопросы, как и следующие за ними тезисы Бонхёффера о безрелигиозном христианстве в совершеннолетнем мире, не нуждающемся более ни в «гипотезе Бога», ни в его опеке, наконец, неиссякаемая оптимистическая вера в здоровье и разум человека—все это вовсе не досужие фантазии прикованного к письменному столу прекраснодушного прожектера, не гностические игры для посвященных, не апологетические сети и не любовь к эпатирующим парадоксам. Приведенные выше

2 Bonhoeffer D. Widerstand und Ergebung. Hamburg, 1974, S. 132.

слова писались в фашистской Германии 1944 г., перед лицом смерти, в тюрьме, под вой сирен и грохот непрекращающихся бомбежек. Писались с ответственностью, в твердой и трезвой решимости продумать все до конца. Писались человеком, прочно стоящим на земле, знающим и любящим жизнь столь же глубоко, сколь и литературу, поэзию, музыку, Библию, науку.

Что же давало Бонхёфферу силы исповедовать христианство и наряду с занятиями теологией и пасторскими заботами верить в будущее взрослого свободного от религии человека? В эпоху апокалиптического саморазрушения всех основ культуры, этики, гуманистических ценностей, межличностных связей, наконец, самой человечности человека—на что он опирался, чем руководствовался, когда говорил, что нельзя «охаивать» человека за его мирскую сущность, что нужно отказаться от всех «поповских уловок» и не усматривать предтеч Бога в психотерапевтах или философах-экзистенциалистах (ибо Иисус призывал не к культивированию болезней, а к здоровью, не к новой религии, а к новой жизни), что совершеннолетний мир безбожнее несовершеннолетнего и именно потому ближе к Богу?

Споры вокруг этих и подобных вопросов не утихают по сей день. Одни ищут ответы в биографии Бонхёффера, другие—в его учении, третьи— в общей проблематике «секуляризма», переформулированной протестантской мыслью в начале XX в. Однако ни у кого не вызывают сомнений оригинальность и философская значимость идей Бонхёффера. Его имя стоит в одном ряду с именами Карла Барта, Пауля Тиллиха, Рудольфа Бультманна—мыслителей, в значительной мере определивших своими идеями фундаментальные переориентации сознания внутри западноевропейской культуры нашего столетия.

Дитрих Бонхёффер родился 4 февраля 1906 г. в Бреслау (ныне Вроцлав). Он был шестым из восьми детей в семье Карла Бонхёффера, известного врача-невропатолога После окончания гимназии Дитрих сам выбирает жизненный путь—это тео логия, которую он изучает сначала в Тюбингене и Риме, а после 1924 г. в Берлинском университете, где занимается под руководством всемирно знаменитых Адольфа фон Гарнака, Рейнгольда Зееберга и Карла Холля. В 21 год он защищает диплом, посвященный философскому и догматичеекому исследованию фундаментальных категорий церковной социологии (Sanctorum Communio. 6 Berlin, 1930), а спустя два года—докторскую диссертацию «Акт и бытие. Трансцендентальная фи-• лософия и онтология в систематической теологии» (Akt und Sem Berlin, 1931). После нескольких лет работы за границей (Барселона, Нью-Йорк, Лондон) Бонхёффер, в ноябре 1932 г. ставший на втором, преподает систематическую теологию в Берлинском университете, деятельно участвует в экуменическом движении, печатает множество статей, пишет книги. В 30-х гг. одно за другим появились его исследования: «Творение и грехопадение» (Schopfung und Fall. Еще theologische Auslegung von Genesis 1—3. Munchen, 1934), «Следование за Христом» (Nachfolge. Munchen, 1934), «Жизнь сообща» (Gemeinsames Leben. Munchen, 1939), «Библейская книга молитв» (Das Gebetbuch der Bibel. Salzuflen, 1940).

После прихода Гитлера к власти Бонхёффер сразу же начинает активную борьбу с национал-социализмом и поддерживаемым нацистами церковно-политическим движением «Немецких христиан», которое после победы на июльских церковных выборах 1933 г. провозгласило себя «Евангелической церковью германской нации», призванной явить миру «германского Христа деиудаизированной церкви». Бонхёффер выступает с решительными протестами как против псевдохристианской нордической мифологии, так и против «арийского параграфа» в расовом законодательстве «коричневого» Генерального синода. Эти протесты стали частью программ Чрезвычайного союза пасторов—-начального этапа евангелического движения сопротивления. После синода в Бармене (31 мая 1934 г.) это движение, утвердившее себя как «правомочную Германскую евангелическую церковь», получило имя «Исповедующая церковь».

Из года в год Бонхёффер неутомимо поддерживал дух членов «Исповедующей церкви»; пренебрегая неудобствами и опасностью, он выступает с докладами, проповедями, руководит семинарами проповедников, рассылает многочисленные письма и заметки, в которых проясняет и формулирует сущность происходящего в Германии. В 1936 г. нацистские власти лишают его права

на преподавание в университете, а затем и вовсе увольняют. И в 30-х гг. и в начале 40-х Бонхёффер не раз выезжал за границы Германии, однако упорно не соглашался эмигрировать. Он выбрал движение политического сопротивления на родине. 5 апреля 1943 г. Дитрих Бонхёффер был арестован по подозрению в участии в заговоре против Гитлера. В заключении под следствием Бонхёффер пробыл два года. Незадолго до окончания войны, 9 апреля 1945 г., он был повешен в концлагере Флоссенбюрг.

После войны стараниями друзей Дитриха Бонхёффера, и прежде всего пастора Эберхарда Бетге, были собраны, прокомментированы и изданы не только книги Бонхёффера (в том числе его объемистая, написанная незадолго до ареста «Этика»), но также его статьи, отдельные исследования, лекции, доклады, проповеди, письма, стихи, биографические материалы. В 1958—1974 гг. вышло шеститомное собрание сочинений Бонхёффера; десятками переизданий печатаются отдельные книги и брошюры; почти все они переведены не только на европейские языки, но и на японский, китайский, корейский и арабский; библиография трудов о Бонхёффере занимает десятки страниц.

Одной из самых известных книг Дитриха Бонхёффера стал сборник «Сопротивление и покорность» (первое издание: Munchen, 1951), составленный Э. Бетге. Книга включает материал последних двух с лишним лет жизни Бонхёффера. Она открывается заметкой «Спустя десять лет»,

написанной на рубеже 1942—1943 гг., и продолжена письмами из заключения.

Заметка «Спустя десять лет» была задумана как рождественский подарок ближайшим друзьям. «Уже тогда слышались предостережения, исходившие главным образом от Ханса фон Донаньи, что Главное имперское ведомство безопасности настаивает на аресте Бонхёффера и собирает материал для обвинения,—комментирует Бетге.—Это сочинение, спрятанное между черепицей и стропилами, пережило обыски и бомбежки; оно свидетельствует о духе, которым руководствовались тогда эти люди в своих делах, а позже и в своих страданиях»3.

Безусловно, эта заметка Бонхёффера будет интересна сегодня многим, в том числе и читателям, далеким от религиозно-философской проблематики. Ведь речь идет об изменениях сознания, о сдвигах духовных ценностей, о переиначивании смысла межличностных отношений в условиях тоталитаризма. Все эти перемены проанализированы Бонхёффером с беспощадной точностью, самообладанием и духовной проницательностью. Достойный урок всем нам! Его размышления о глупости, продолжающие христианско-гуманистическую традицию Эразма Роттердамского, несомненно, остаются актуальными и для нас, стремящихся осознать подлинную глубину той антропологической катастрофы, что произошла в нашей стране более семидесяти лет назад.

3 ibid., s. 8.

Письма из заключения распадаются на две части. Первая—подборка писем начального периода из военного отделения тюрьмы Берлин-Тегель, где Бонхёффер провел первые полтора года неволи: с 5 апреля 1943 по 8 октября 1944 г. Это прежде всего письма к родителям, с которыми ему удалось связаться после мучений первых дней тюрьмы. Цензура и следователь читали эти письма, что было известно Бонхёфферу и, несомненно, отразилось на их содержании.

Спустя полгода у Бонхёффера появились надежные люди среди охранников и санитаров, и он смог наладить обширную переписку, в том числе и со своим другом, участником семинара проповедников в Финкенвальде, будущим издателем книги «Сопротивление и покорность» Эберхар-дом Бетге. Разумеется, сообщения о лицах, которым угрожала опасность, сведения о сопротивлении либо о ходе расследования были исключены. Обмен письмами продолжался до тех пор, пока 1 сентября 1944 г. (после того как было совершено покушение на Гитлера и в руки гестапо попали документы, дневники, материалы о деятелях сопротивления, группировавшихся вокруг Канариса, Остера, Ханса фон Донаньи и др.) гестапо не перевело Бонхёффера в тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе, где он содержался в условиях строжайшего режима. «К сожалению,—признается Бетге,—во время этих событий и при аресте издателя (октябрь 1944 г.) письма, написанные в последние месяцы пребывания в Тегельской

тюрьме, были из предосторожности уничтожены, остальные сохранялись в надежном месте»4.

В письмах, которые Бонхёффер посылал на волю, не только отчеты о здоровье, самочувствии, полученных письмах или прочитанных книгах; в них также фрагменты его сочинений, молитвы, стихотворения, отдельные мысли. События личной жизни сплетаются в них с событиями мировой катастрофы, крушение надежд на успех заговора—с решимостью выстоять до конца…

В тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе возможности переписки оказались ограниченными: Бонхёфферу то разрешали, то запрещали передавать весточки о себе или просьбы о самом необходимом. В феврале 1945 г. семье Дитриха стало известно, что в этой тюрьме его уже нет. Гестапо отказалось сообщить, куда его перевели. Только летом 1945 г., много дней спустя после гибели Бонхёффера, его родные и друзья узнали маршрут его голгофского пути; Бухенвальд—Шенберг— Флоссенбюрг.

Книга «Сопротивление и покорность» привлекает к себе читателей нашего времени не только как свидетельство человеческого мужества, высоты духа, чуткого сердца и последовательной, бескомпромиссной, непереиначенной ответственности. Одной из самых острых, дразняще-провокационных, парадоксальных тем этой книги является уже упомянутая нами тема так называемой безрелигиозной интерпретации христианства.

* Ibid, S. 7.

После выхода нашумевшей книги англиканского епископа Джона А. Т. Робинсона «Честен перед Богом» (Honest to God. London, 1963), в которой провозглашение «кризиса доверия» по отношению к традиционной теологии было подкреплено многочисленными ссылками на тюремные письма Бонхёффера, «Сопротивление и покорность» становится чем-то вроде протоевангелия модной в 60-х гг. «теологии смерти Бога». Впрочем, возвещение «смерти Бога» было скорее радикальным лозунгом, нежели теологией. Молодые американские богословы, такие как Габриель Ваханян, Томас Дж. Дж. Альтицер, Уильям Гамильтон, Поль Ван Бюрен или Доротея Зёлле из Германии, пытались осмыслить и перетолковать опыт секуляризации, исходя из кризиса модернистского сознания, не анализируя, однако, ни характера, ни содержания идеологии, ни структуры миропонимания модернизма. Их теология была знамением перемен, знаком кризисного момента в смене культурных парадигм в сторону постмодернизма. Эти одиночки сформулировали наиболее крайние тенденции общего движения, направленного против господствовавшего в послевоенной философии и теологии Запада экзистенциалистски окрашенного антропологизма с его предельным субъективизмом и приватизацией христианской веры. Отсюда поиск опоры то в социологии (Ваханян), то в социальной психологии (Гамильтон), то в Витгенштейне и «лингвистической философии» (Ван Бюрен), то в культурологии (Альтицер), то в Гегеле и марксизме (Зёлле).

Промежуточный характер «теологии смерти Бога», конечно же, не исчерпал всего запаса творческих идей и философских интуиции Бонхёффера. Именно поэтому и остается открытым вопрос о месте Бонхёффера в горизонте современной мысли: является ли его призыв к «безрелигиозной интерпретации христианства» предвосхищением конца эпохи модернизма или началом какой-то новой эпохи?

Разумеется, мысли Бонхёффера о совершеннолетии мира, не нуждающемся ни в Боге как в «аварийном выходе», ни в религии, о полноте смысла по ею сторону жизни имеют свои предпосылки и свою логику. Одни из этих предпосылок, в частности диалектика западноевропейского Просвещения, хорошо известны, другие, обусловленные религиозно-философским истолкованием проблемы секуляризации, нуждаются в специальном прояснении. В предельно краткой, схематичной форме, к которой обязывает предисловие, собственно религиозно-философские предпосылки тезисов Бонхёффера могут быть сведены к двум основным пунктам. Первый—преемственная связь основных его идей с «диалектической теологией»; второй—теология антинацистского сопротивления, логику которого Бонхёффер продумал до конца.

Бонхёффер учился в гимназии, когда в начале 20-х гг. появились манифесты молодых немецких теологов—Карла Барта, Рудольфа Бультманна, Фридриха Гогартена, Эмиля Бруннера, Эдуарда Турнейзена, сгруппировавшихся вокруг журнала «Между временами» (основан в 1922 г.).

Первоначально новое теологическое движение, возвещавшее необходимость возвращения к первоосновам Реформации, называло себя «теологией кризиса», «теологией парадокса», «теологией ‘слова Бога» и только позже— «диалектической теологией». Несомненно, первые именования яснее выражали суть новой позиции: речь шла об осознании глубины кризиса, к которому в период Первой мировой войны пришло европейское религиозное и философское сознание, руководствовавшееся идеями идеализма, либерализма, нравственного, научного и социального прогресса. Новое поколение поставило под сомнение идеалы и ценности своих вчерашних учителей — А. Ричля, А. Гарнака, Э. Трёльча — классиков теологии либерального протестантизма. Были решительно отвергнуты всевозможные попытки редуцировать христианскую весть к морали, культу или идеям социальной справедливости, выделить в христианстве некую «сущность», приспособленную к потребностям современной цивилизации.

Подлинными учителями были провозглашены апостол Павел и Лютер, Кьеркегор и Достоевский, методом мышления—парадокс, исходной позицией—осознание непреодолимого разумом разрыва между Богом и человеком, святыней и грехом, словом Бога и словом человека. Библейская диалектика (или, как позже стали ее называть, экзистенциальная диалектика) отчаяния и

надежды, проклятия и милости, неверия и спасения заступила место рационалистической диалектики отвлеченных категорий. А вместе с рационализмом, рационалистической метафизикой и «естественной теологией» была поставлена под сомнение сама идея религии как некоей «изначально присущей», «естественной» связи посюстороннего, вещного мира и запредельного «не-вещного» Бога. Для диалектической теологии откровение Бога в Иисусе из Назарета—«обращенное к человеку слово Бога, ставшее плотью»,— предполагает веру, ответ, решение, выбор, жизненное «да» и «нет», радикальную перемену, no-следование, а не «религиозный», т.е. свойственный языческому сознанию, способ сакрального опредмечивания, культовой объективации Бога и его откровения. Святость Бога, о которой свидетельствует Библия, означает, что он «абсолютно иной»: беспредельно далекий и беспредельно близкий по отношению к стоящему перед ним «человеку с пустыми руками».

Диалектическая теология решительно отвергала попытки философского идеализма обосновать познание Бога исходя либо из мысли о природном «родстве» между Богом и человеком, либо из представления о некоей общей для Бога и человека «основе», состоящей, скажем, из духа, идеи или разума. Бог—«совсем иной» по отношению не только к миру, do и ко всем попыткам «адекватно» или «исчерпывающим образом» рассказать о нем. И, как совсем Другой и всецело свободный по отношению к миру и человеку. Бог не может

быть «уловлен» и «приведен» к человеку ни средствами культа и канонического права, ни через единственно правильное учение, ни через предание, ни какими-либо иными способами.

Поскольку Бог не является объектом и потому исключен из области объективирующего восприятия, к нему вообще неприменима объективирующая речь, которой издавна злоупотребляют теология и катехизисы. Всякие «прямые» высказывания о Боге как таковом невозможны, истинными и законными могут быть лишь экзистенциальные высказывания. О Боге можно говорить только через затронутость человеческого существования деянием Бога, но даже в этом случае разговор о Боге легко соскальзывает в пересказ мифологических историй о Боге. В этом сходятся К. Барт, Э. Бруннер и Р. Бультманн. «О Боге нельзя говорить в форме общих предложений или всеобщих истин, которые истинны без отношения к конкретной экзистенциальной ситуации говорящего… Когда говорящий это делает, он ставит себя вне фактической действительности своего существования, следовательно, вне Бога, и говорит совсем не о Боге. В этом смысле говорить о Боге не только заблуждение и безумие—это грех»5.

Таким образом, не теологические высказывания, взятые сами по себе, не культ, не отвлеченные догматические конструкции, но сам Бог в его обращенности к человеку через свое откровение

5 BultmannR. Welchen Sinn hat es, von Gott zu reden.-«Theologische Blatter», 1925, IV, S. 130.

и действие является предметом веры. Вне обращенности Бога к человеку, вне конкретного события встречи о Боге вообще ничего нельзя сказать. Однако Богу, способному услышать человека и ответить ему, человек может сказать свое доверительное Ты. Но это относится не столько к сфере знания, сколько к сфере человеческого самопонимания. Ведь только через божественное Ты обретает человек свое подлинное существование, а вместе с ним свою подлинную сущность и свое подлинное Я.

Отсюда понятно, сколь нелепо искать «точку соприкосновения» с откровением Бога в каком-то мифическом «религиозном органе», в особом «мистическом даровании» или—будто речь идет о музыкальном слухе!—в необычайной восприимчивости человека к слову Бога. Нет, «точкой соприкосновения» божественного откровения с человеком является экзистенция, т. е. сам человек во всей конкретной целостности своего существования. Именно к человеку как целому, находящемуся всегда в определенной ситуации, и обращается Бог для того, чтобы открыть ему не «нечто», не новое знание о мире, истории или законах природы, но себя самого. Такое откровение предполагает встречу, личное самораскрытие. А самораскрытие означает межличностную общность, диалог Я и Ты. Возникновение этой новой общности изменяет экзистенциальную ситуацию в самой ее основе, поскольку человек обретает новое самопонимание.

Термин «самопонимание» не подразумевает

какого-то определенного содержания сознания, Или какого-то особого состояния сознания, или специальных интеллектуальных усилий. Самопонимание не вспышка мистического озарения и не результат специального психологического анализа. Самопонимание обозначает и включает в себя всю целостность реальной, телесно существующей экзистенции человека, ибо человек по самой сути своей есть существо понимающее. Понимание не равнозначно интеллектуальному процессу постижения чего-то. Грудной младенец, который еще ничего не постигает, тем не менее уже понимает, существуя, себя самого как дитя, родителей как родителей. Иными словами: он реализует свою ситуацию. Так же реализует свою ситуацию перед вызовом керигмы (христианской вести) и человек веры.

Мысль Бонхёффера движется в русле тех же идей. Правда, в отличие от «позитивизма откровения» К.Барта или «демифологизации Нового Завета» Р. Бультманна, для Бонхёффера «человек веры» реализует свою христианскую ситуацию в полной посюсторонности жизни: «Когда наконец раз и навсегда откажешься от претензий сделаться «чем-то»—будь то претензии стать святым или грешником, обратившимся на путь истинный, или церковным деятелем, праведником или нечестивцем, больным или здоровым,—а ведь это я и называю посюсторонностью—жить в гуще задач, вопросов, успехов, неудач, жить, копя опыт и поминутно убеждаясь в своей беспомощности,—вот тогда-то и очутишься всецело

в руке Божией, тогда ощутишь по-настоящему не только свою боль, но боль и страдание Бога в мире, тогда вместе с Христом будешь бодрствовать в Гефсимании, и я думаю, что это и есть вера, это и есть «метанойя». Тогда только и станешь человеком, христианином» («Сопротивление и покорность», письмо от 21.7.1944).

Борьба Исповедующей церкви с пронацистской фракцией «Немецких христиан», утверждавшей дарованный Богом порядок в лице Нации, Расы и Вождя и заботившейся о сохранении этого порядка, была в значительной мере борьбой с концепциями «естественной теологии» и «религии». С предельной остротой этот важнейший пункт противостояния сформулировал Карл Барт в тексте Барменской теологической декларации 1934 гг.: «Иисус Христос, как он засвидетельствован нам в Священном писании, есть единое Слово Бога, которое мы должны слушать, которому мы должны доверять и покоряться в жизни и в смерти. Мы отвергаем ложное учение о том, что церковь якобы может и должна признавать в качестве источника своего провозвестия помимо этого единого Слова Бога и рядом с ним еще и другие события и силы, образы и истины как откровение Бога».

Этим исповеданием решительно отвергается всякое «и», посредством которого в область христианства входят, а затем с неизбежностью встают на место Слова Бога «естественные», будто бы божественные откровения в образах просвещения, идеализма, гуманизма, позитивистской

научности, народности, империи, нации или «богоданного вождя». Каждое из таких «новых выражений высшей истины» в природе, истории, разуме или современности становится предметом религиозного поклонения и ведет к предательству христианства. В этом смысле предательство и подмена христианской веры со стороны «Немецких христиан»—лишь одно из звеньев в цепи новоевропейской интерпретации христианства на основе «естественной теологии».

Нетрудно догадаться: внерелигиозная интерпретация Бонхёффера—не апология секуляриз-ма, но утверждение изнутри меняющего жизнь мира «сверхприродного» характера христианства. Однако, в отличие от диалектической теологии, «сверхприродное» не отменяет природного, не превращает его в «ничто», но освобождает его от всякого демонизма, в том числе и от демонизма религиозной интерпретации. Согласно Бонхёфферу, человек, осознающий себя взрослым, стоит перед Словом Бога без посредника и без препятствий, именуемых религией (Бонхёффер подчеркивал принципиальную разницу между религией или религиозностью, которые не более чем человеческие представления, и верой, которая есть «пересотворение человеческого существования»). Слово Бога призывает человека не к тому, чтобы он обращался с надеждой и мольбой к потустороннему и отворачивался от жизни, но, напротив, к тому, чтобы он повернулся лицом к миру, в котором он живет. Ответственность человека перед требованиями мира и ближнего «здесь и сейчас» и есть

его совершеннолетие. И, как совершеннолетний, он не нуждается более в собственных «гипотезах Бога», в удвоении мира и культивировании несчастья как аргумента для обоснования идеи индивидуального спасения.

В своем новом толковании вести о спасении— центральной темы исторического христианства—Бонхёффер обращается к Ветхому Завету. Отделение Христа от Ветхого Завета он рассматривает как фундаментальное заблуждение, толкающее религиозное сознание к языческим мифам о спасении. Для Ветхого Завета, так же как и для Христа, по мысли Бонхёффера, спасение происходит по эту сторону границы смерти. «У христианина,—говорит Бонхёффер,—в отличие от верующих в мифы о спасении, нет последней лазейки в вечность для избавления от земных дел и трудностей, но, как Христос («Бог мой, почему Ты меня оставил?»), он должен сполна испить чашу земной жизни, и только в том случае, если он так поступает. Распятый и Воскресший стоит рядом с ним, а он—со Христом распинается и воскресает. Мир этот не может быть снят до срока. В этом общее у Нового и Ветхого Заветов. Мифы о спасении рождаются из человеческого пограничного опвгга. Христос же настигает человека в средоточии его жизни» (письмо от 26.6.1944).

Средоточие жизни, о котором говорит Бонхёффер,—это «существование для другого», «жизнь для других». Жизнь со Христом и жизнь для других сливаются для Бонхёффера в понятие Церкви. Здесь он возвращается к теме своей

дипломной работы, где не без влияния философии Фердинанда Эбнера и Мартина Бубера уже была намечена концепция церкви как реализации христианской субстанции посредством межличностных отношений, глубинной взаимосвязанности Я и Ты.

В письмах же, написанных в последний год жизни, Бонхёффер идет еще дальше: человек, человеческие отношения, переживания человечности обретают у него характер священного, литургического служения Богу: «Едва ли есть чувство, дающее больше радости, чем ощущение, что можешь приносить какую-то пользу людям. При этом главное вовсе не в количестве, а в интенсивности. Ведь в конце концов именно человеческие отношения и есть самое главное в жизни… Сам Бог дает нам возможность служить ему в сфере человеческого. Все остальное приближается к «гордыне»… Это, конечно, не означает, что можно пренебречь миром вещей и материальных достижений. Но что для меня самая прекрасная книга, или картина, или дом, или поместье по сравнению с моей женой, моими родителями, моим другом? Так, однако, может говорить лишь тот, кто нашел в своей жизни человека. Для многих наших современников человек ведь воспринимается просто как часть мира вещей. Это проистекает оттого, что им просто недоступно переживание человеческого. Мы должны быть счастливы, что в нашей жизни были щедро наделены этим переживанием…» (письмо от 14.8.1944).

Являются эти слова выражением какой-то новой «веры будущего» или верности древнему исповеданию предвечной человечности Иисуса Христа? Как они соотносятся с традициями христианской и гуманистической антропологии? В какой мере воплощают опыт современного человека? Обсуждение этих и других тем, с предельной остротой и честностью сформулированных Бон-хёффером, безусловно, следовало бы продолжить—правда, после встречи читателя с книгой «Сопротивление и покорность».

Е. В. Барабанов

СПУСТЯ ДЕСЯТЬ ЛЕТ

 

В жизни каждого человека десять лет—это большой срок. Время—самое драгоценное (ибо невосполнимое) наше достояние, а потому всякий раз, когда мы оглядываемся назад, нас так гнетет мысль о потерянном времени. Потерянным я назвал бы то время, в котором мы не жили как люди, не собирали опыт, не учились, не созидали, не наслаждались и не страдали. Потерянное время— незаполненное, пустое время. Прошедшие годы, конечно, такими не были. Многое, неизмеримо многое было утрачено, но времени мы не теряли. Надо признать, что знания и опыт, осознаваемые впоследствии, являются лишь абстракциями реальности, самой прожитой жизни. Но если способность к забвению можно, пожалуй, назвать благодатным даром, то память, повторение воспринятого, нужно отнести к ответственной жизни. На следующих страницах я попытаюсь подвести итог тому, что накоплено нами за это время, нашему совместному опыту и знаниям; это не личные переживания, не систематическое изложение.

 

не полемика и отвлеченные теории, а те выводы о человеческой природе, к которым пришли сообща, в кругу единомышленников, изложенные без обдуманного порядка и связанные лишь конкретным опытом; ничего нового здесь нет, все, разумеется, давно известное в прошлом, но для того нам данное, чтобы мы заново пережили и познали его. Невозможно писать об этих вещах, не вкладывая в каждое слово чувства благодарности за испытанную и сохраненную в эти годы общность духа и жизни.

Без почвы под ногами

 

Знала ли история людей, которые не имели в жизни почвы под ногами, которым все доступные альтернативы современности представлялись равно невыносимыми, чуждыми жизни, бессмысленными, которые искали источника силы по ту сторону всех соблазнов текущего момента, всецело погружаясь в прошлое или будущее, и которые—я не стал бы называть их мечтателями—с таким спокойствием и уверенностью могли ожидать осуществления их дела,—как мы Или же отличались ли чувства мыслящих, сознающих свою ответственность людей одного поколения накануне какого-нибудь великого исторического поворота от наших сегодняшних чувств, именно потому что на глазах рождалось нечто поистине новое, чего нельзя было ожидать от альтернатив сегодняшнего дня

Кто устоит

 

Грандиозный маскарад зла смешал все этические понятия. То, что зло является под видом света, благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; для христианина же, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла.

 

Не вызывает сомнений поражение «разумных», с лучшими намерениями и наивным непониманием действительности пребывающих в уверенности, что толикой разума они способны вправить вывихнутый сустав. Близорукие, они хотят отдать справедливость всем сторонам и, ничего не достигнув, гибнут между молотом и наковальней противоборствующих сил. Разочарованные неразумностью мира, понимая, что обречены на бесплодие, они с тоской отходят в сторону или без сопротивления делаются добычей сильнейшего.

 

Еще трагичней крах всякого этического фанатизма. Чистоту принципа фанатик мнит достаточной, чтобы противопоставить ее силе зла. Но подобно быку он поражает красную тряпицу вместо человека, размахивающего ею, бессмысленно расточает силы и гибнет. Он запутывается в несущественном и попадает в силки более умного соперника.

 

Человек с совестью в одиночку противится давлению вынужденной ситуации, требующей решения. Но масштабы конфликтов, в которых он

 

принужден сделать выбор, имея единственным советчиком и опорой свою совесть, раздирают его. Бесчисленные благопристойные и соблазнительные одеяния, в которые рядится зло, подбираясь к нему, лишают его совесть уверенности, вселяют в нее робость, пока в конце концов он не приходит к выводу, что можно довольствоваться оправдывающей (не обвиняющей) совестью, пока он, чтобы не впасть в отчаяние, не начинает обманывать свою совесть; ибо человек, единственная опора которого—совесть, не в состоянии понять, что злая совесть может быть полезнее и сильнее, чем совесть обманутая.

 

Надежным путем, способным вывести из чащи всевозможных решений, представляется исполнение долга. При этом приказ воспринимается как нечто абсолютно достоверное; ответственность же за приказ несет тот, кто отдал его, а не исполнитель. Но человек, ограниченный рамками долга, никогда не отважится совершить поступок на свой страх и риск, а ведь только такой поступок способен поразить зло в самое сердце и преодолеть его. Человек долга в конечном итоге будет вынужден выполнить свой долг и по отношению к черту.

 

Но тот, кто, пользуясь своей свободой в мире, попытается не ударить в грязь лицом, кто необходимое дело ставит выше незапятнанности своей совести и репутации, кто готов принести бесплодный принцип в жертву плодотворному компромиссу или бесполезную мудрость середины продуктивному радикализму, тот должен

 

остерегаться, как бы его свобода не сыграла с ним злую шутку. Он дает согласие на дурное, чтобы предупредить худшее, и не в состоянии понять, что худшее, чего он хочет избежать, может быть и лучшим. Здесь корень многих трагедий.

 

Избегая публичных столкновений, человек обретает убежище в приватной порядочности. Но он вынужден замолчать и закрыть глаза на несправедливость, творящуюся вокруг него. Он не совершает ответственных поступков, и репутация его остается незапятнанной, но дается это ценой самообмана. Что бы он ни делал, ему не будет покоя от мысли о том, чего он не сделал. Он либо погибнет от этого беспокойства, либо сделается лицемернее всякого фарисея.

 

Кто устоит Не тот, чья последняя инстанция—рассудок, принципы, совесть, свобода и порядочность, а тот, кто готов всем этим пожертвовать, когда он, сохраняя веру и опираясь только на связь с Богом, призывается к делу с послушанием и ответственностью; тот, кому присуща ответственность, и чья жизнь—ответ на вопрос и зов Бога. Где они, эти люди

Гражданское мужество

 

Что, собственно, прячется за жалобами на отсутствие гражданского мужества За эти годы мы стали свидетелями храбрости и самопожертвования, но нигде не встречали гражданского мужества, даже в нас самих. Слишком наивно было бы психологическое объяснение, сводящее этот

 

недостаток просто к личной трусости. Корни здесь совсем иные. За долгую историю нам, немцам, пришлось познать необходимость и силу послушания. Смысл и величие нашей жизни мы видели в подчинении всех личных желаний и мыслей данному нам заданию. Глаза наши были уставлены вверх, не в рабском страхе, но в свободном доверии, видевшем в выполнении задачи свое ремесло, а в ремесле—свое призвание. Готовность следовать приказанию «свыше» скорее, чем собственному разумению, проистекает из частично оправданного недоверия к своему собственному сердцу. Кто отнимет у немца, что в послушании, при исполнении приказа, в своем ремесле он всегда показывал чудеса храбрости и самоотвержения. Но за свою свободу немец (где еще на свете говорено о свободе с такой страстью, как в Германии, со времен Лютера и до эпохи идеалистической философии) держался для того, чтобы освободиться от собственной воли в служении целому. Работу и свободу он воспринимал как две стороны одного дела. Но благодаря этому он и просчитался; он не мог представить, что его готовность к подчинению, к самоотвержению при выполнении приказа смогут использовать во имя зла. Как только это произошло, само его ремесло, его труд оказались сомнительными, а в результате зашатались все нравственные устои немца. И вот выяснилось, не могло не выясниться, что немцу не хватало пока решающего, главного знания, а именно знания необходимости свободного, ответственного дела, даже если оно идет против твоего ремесла

 

и полученного тобой приказа. Его место заступили, с одной стороны, безответственная наглость, а с другой—самопожирающие угрызения совести, никогда не приводившие к практическому результату. Гражданское же мужество вырастает только из свободной ответственности свободного человека. Только сегодня немцы начинают открывать для себя, что же такое свободная ответственность. Она опирается на того Бога, который требует свободного риска веры в ответственном поступке и обещает прощение и утешение тому, кто из-за этого стал грешником.

Об успехе

 

Нельзя согласиться с мнением, что успех оправдывает дурные дела и сомнительные средства, но тем не менее не следует рассматривать успех как нечто абсолютно нейтральное с этической стороны. Как ни говори, исторический успех создает почву, на которой только и можно жить в дальнейшем, и еще неизвестно, что является более оправданным—ополчаться ли этаким Дон Кихотом против нового времени, или, сознавая свое поражение и в конечном итоге примирившись с ним, служить новой эпохе. Успех в конце концов делает историю, а Управитель ее через головы мужей—творцов истории всегда претворит зло в добро. Неисторически, т. е. безответственно мыслящие поборники принципов поступают необдуманно, игнорируя этическое значение успеха, и можно только порадоваться, что мы наконец

 

вынуждены всерьез выяснить свое отношение к этической проблеме успеха. До тех пор, пока успех на стороне добра, мы можем позволить себе роскошь считать успех этически нейтральным. Проблема же возникает в том случае, если успех достигнут дурными средствами. В этой ситуации мы узнаем, что для нашей задачи равно бесполезны как теоретическое, созерцательное критиканство и несговорчивость (то есть отказ встать на почву фактов), так и оппортунизм (то есть капитуляция перед лицом успеха). Ни критиками-ругателями, ни оппортунистами мы не хотим, да и не имеем права быть, наша цель—разделенная ответственность в созидании истории, участие в ответственности от случая к случаю и в каждое мгновение, участие в качестве победителя или побежденного. Тот, кто не позволяет никаким событиям лишить себя участия в ответственности за ход истории (ибо знает, что она возложена на него Богом), тот займет плодотворную позицию по отношению к историческим событиям—по ту сторону бесплодной критики и не менее бесплодного оппортунизма. Разговоры о героической гибели перед лицом неизбежного поражения по сути своей весьма далеки от героизма, поскольку им недостает взгляда в будущее. Последним ответственным вопросом должен быть не вопрос, как мне выбраться из беды, не запятнав репутации героя, но вопрос, как жить дальше следующему поколению. Плодотворные решения (даже если они на какой-то период приносят унижение) могут исходить только из такого вопроса, исполненного ответственности перед историей. Короче говоря, гораздо легче выстоять в каком-либо деле, опираясь на тот или иной принцип, чем взяв на себя конкретную ответственность. Безошибочный инстинкт всегда подскажет молодому поколению, какими побуждениями руководствовались в том или ином поступке, что было решающим— принцип или живая ответственность, ибо от этого зависит его будущее.

О глупости

Глупость—еще более опасный враг добра, чем злоба. Против зла можно протестовать, его можно разоблачить, в крайнем случае его можно пресечь с помощью силы; зло всегда несет в себе зародыш саморазложения, оставляя после себя в человеке по крайней мере неприятный осадок. Против глупости мы беззащитны. Здесь ничего не добиться ни протестами, ни силой; доводы не помогают; фактам, противоречащим собственному суждению, просто не верят — в подобных случаях глупец даже превращается в критика, а если факты неопровержимы, их просто отвергают как ничего не значащую случайность. При этом глупец, в отличие от злодея, абсолютно доволен собой; и даже становится опасен, если в раздражении, которому легко поддается, он переходит в нападение. Здесь причина того, что к глупому человеку подходишь с большей осторожностью, чем к злому. И ни в коем случае нельзя пытаться переубедить глупца разумными доводами, это безнадежно и опасно.

Можем ли мы справиться с глупостью? Для этого необходимо постараться понять ее сущность. Известно, что глупость не столько интеллектуальный, сколько человеческий недостаток. Есть люди чрезвычайно сообразительные и тем не менее глупые, но есть и тяжелодумы, которых можно назвать как угодно, но только не глупцами. С удивлением мы делаем это открытие в определенных ситуациях. При этом не столько создается впечатление, что глупость—прирожденный недостаток, сколько приходишь к выводу, что в определенных обстоятельствах люди оглупляются или сами дают себя оглуплять. Мы наблюдаем далее, что замкнутые и одинокие люда подвержены этому недостатку реже, чем склонные к общительности (или обреченные на нее) люда и группы людей. Поэтому глупость представляется скорее социологической, чем психологической проблемой. Она не что иное, как реакция личности на воздействие исторических обстоятельств, побочное психологическое явление в определенной системе внешних отношений. При внимательном рассмотрении оказывается, что любое мощное усиление внешней власти (будь то политической или религиозной) поражает значительную часть людей глупостью. Создается впечатление, что это прямо-таки социологический и психологический закон. Власть одних нуждается в глупости других. Процесс заключается не во внезапной деградации или отмирании некоторых (скажем, интеллектуальных) человеческих задатков, а в том, что личность, подавленная зрелищем всесокрушающей власти, лишается внутренней самостоятельности и (более или менее бессознательно) отрекается от поиска собственной позиции в создающейся ситуации. Глупость часто сопровождается упрямством, но это не должно вводить в заблуждение относительно ее несамостоятельности. Общаясь с таким человеком, просто-таки чувствуешь, что говоришь не с ним самим, не с его личностью, а с овладевшими им лозунгами и призывами. Он находится под заклятьем, он ослеплен, он поруган и осквернен в своей собственной сущности. Став теперь безвольным орудием, глупец способен на любое зло и вместе с тем не в силах распознать его как зло. Здесь коренится опасность дьявольского употребления человека во зло, что может навсегда погубить его.

Но именно здесь становится совершенно ясно, что преодолеть глупость можно не актом поучения, а только актом освобождения. При этом, однако, следует признать, что подлинное внутреннее освобождение в подавляющем большинстве случаев становится возможным только тогда, когда этому предшествует освобождение внешнее, пока этого не произошло, мы должны оставить все попытки воздействовать на глупца убеждением. В этой ситуации вполне очевидна тщетность всех нашей усилий постичь, о чем же думает «народ» и почему этот вопрос совершенно излишен по отношению к людям, мыслящим и действующим в сознании собственной ответственности. «

Начало мудрости—страх Господень» (Пс 110, 10). Писание говорит о том, что внутреннее освобождение человека для ответственной жизни перед Богом и есть единственно реальное преодоление глупости.

Кстати, в этих мыслях о глупости все-таки содержится некоторое утешение: они совершенно не позволяют считать большинство людей глупцами при любых обстоятельствах. В действительности все зависит от того, на что делают ставку правители—на людскую глупость или на внутреннюю самостоятельность и разум людей.

Презрение к человеку?

Велика опасность впасть в презрение к людям. Мы хорошо знаем, что у нас нет никакого права на это и что тем самым наши отношения с людьми становятся абсолютно бесплодными. Вот несколько соображений, которые помогут нам избежать этого искушения. Презирая людей, мы предаемся как раз основному пороку наших противников. Кто презирает человека, никогда не сможет что-нибудь из него сделать. Ничто из того, что мы презираем в других, нам не чуждо. Как часто мы ждем от других больше, чем сами готовы сделать. Где был наш здравый смысл, когда мы размышляли о слабостях человека и его падкости на соблазны? Мы должны научиться оценивать человека не по тому, что он сделал или упустил, а по тому, что он выстрадал. Единственно плодотворным отношением к людям (и прежде всего к слабым) будет любовь, то есть желание сохранять общность с ними. Сам Бог не презирал людей. Он стал человеком ради них.

Имманентная справедливость

К самым поразительным и неопровержимым открытиям я отношу опыт, что зло оказывается на поверку (и очень часто за удивительно короткий срок) глупым и бессмысленным. Этим я не хочу сказать, что за каждым преступлением по пятам следует наказание. Я имею в виду, что принципиальный отказ от божественных установлении якобы в интересах самосохранения человека на земле идет вразрез с подлинными интересами этого самосохранения. Этот опыт можно истолковывать по-разному. Но во всяком случае одно не вызывает сомнения: в совместной жизни людей существуют законы, которые сильнее всего того, что пытается встать над ними, а потому игнорировать эти законы не только неверно, но и неразумно. Отсюда становится понятным, почему аристотелианско-томистская этика возводит благоразумие в одну из кардинальных добродетелей. Вообще благоразумие и глупость нельзя считать этически нейтральными, как это хотела бы нам внушить неопротестантская этика убеждения (Ge-sinnungsethik). В полноте конкретной ситуации среди содержащихся в ней возможностей умный человек сразу распознает непроходимые границы, устанавливаемые любой деятельности вечными законами человеческого общежития; распознав

их, разумный человек действует в интересах добра, добрый—в интересах разума.

Естественно, что нет ни одного сколько-нибудь важного в историческом плане деяния, которое не преступило бы в свое время границ этих законов. Коренное различие состоит в том, что это нарушение установленных границ рассматривается либо как принципиальная их отмена и тем самым подается как своего рода право, либо остается в сознании как неизбежная вина, загладить которую можно лишь скорейшим восстановлением и соблюдением закона и его границ. Не всегда следует говорить о лицемерии, когда за цель политических действий выдается установление правопорядка, а не голое самосохранение. Уж так устроен мир, что принципиальное уважение последних законов и прав жизни благоприятствует и самосохранению и что эти законы допускают лишь краткое, неповторяющееся, необходимое в конкретном случае нарушение, рано или поздно карая со всесокрушающей силой того, кто необходимость возводит в принцип и таким образом утверждает собственный закон. Имманентная справедливость истории награждает и казнит только деяние, сердца же испытывает и судит вечная божественная справедливость.

О действии Бога в истории. Несколько пунктов моего кредо

Я верю, что Бог из всего, даже из самого дурного, может и хочет сотворить добро. Для этого Ему нужны люди, которые используют все вещи в благих целях. Я верю, что Бог в любой беде стремится дать нам столько силы сопротивления, сколько нам нужно. Но Он не дает ее заранее, чтобы мы полагались не на себя, а лишь на Него. Такая вера должна была бы освободить от всякого страха перед будущим. Я верю, что даже наши ошибки и заблуждения не напрасны и что Богу не сложнее с ними справиться, чем с нашими так называемыми благими делами. Я верю, что Бог—не вневременной фатум, Он ожидает искренней молитвы и ответственных дел и не остается безучастным.

Доверие

Предательство едва ли не каждый испытывает на своем опыте. Фигура Иуды, столь непостижимая прежде, уже больше не чужда нам. Да весь воздух, которым мы дышим, отравлен недоверием, от которого мы только что не гибнем. И если прорвать пелену недоверия, то мы получим возможность приобрести опыт доверия, о котором раньше и не подозревали.1 Мы приучены, что тому, кому мы доверяем, можно смело вверить свою голову; несмотря на всю неоднозначность характерную для нашей жизни и наших дел, мы

выучились безгранично доверять. Теперь мы знаем, что только с таким доверием, которое всегда—риск, но риск, с радостью принимаемый, действительно можно жить и работать. Мы знаем, что сеять или поощрять недоверие — в высшей степени предосудительно и что, напротив, доверие, где только возможно, следует поддерживать и укреплять. Доверие всегда останется для нас одним из величайших, редкостных и окрыляющих даров, которые несет с собой жизнь среди людей, но рождается оно всегда лишь на темном фоне необходимого недоверия. Мы научились ни в чем не отдавать себя на произвол подлости, но в руки, достойные доверия, мы предаем себя без остатка.

Чувство качества

Если у нас не достанет мужества восстановить подлинное чувство дистанции между людьми и лично бороться за него, мы погибнем в хаосе человеческих ценностей. Нахальство, суть которого в игнорировании всех дистанций, существующих между людьми, так же характеризует чернь, как и внутренняя неуверенность; заигрывание с хамом, подлаживание под быдло ведет к собственному оподлению. Где уже не знают, кто кому и чем обязан, где угасло чувство качества человека и сила соблюдать дистанцию, там хаос у порога. Где ради материального благополучия мы миримся с наступающим хамством, там мы уже сдались, там

прорвана дамба, и в том месте, где мы поставлены, потоками разливается хаос, причем вина за это ложится на нас. В иные времена христианство свидетельствовало о равенстве людей, сегодня оно со всей страстью должно выступать за уважение к дистанции между людьми и за внимание к качеству. Подозрения в своекорыстии, основанные на кривотолках, дешевые обвинения в антиобщественных взглядах—ко всему этому надо быть готовым. Это неизбежные придирки черни к порядку. Кто позволяет себе расслабиться, смутить себя, тот не понимает, о чем идет речь, и, вероятно, даже в чем-то заслужил эти попреки. Мы переживаем сейчас процесс общей деградации всех социальных слоев и одновременно присутствуем при рождении новой, аристократической позиции, объединяющей представителей всех до сих пор существующих слоев общества. Аристократия возникает и существует благодаря жертвенности, мужеству и ясному сознанию того, кто кому и чем обязан, благодаря очевидному требованию подобающего уважения к тому, кто этого заслуживает, а также благодаря столь же понятному уважению как вышестоящих, так и нижестоящих. Главное—это расчистить и высвободить погребенный в глубине души опыт качества, главное—восстановить порядок на основе качества. Качество—заклятый враг омассовления. В социальном отношении это означает отказ от погони за положением в обществе, разрыв со всякого рода культом звезд, непредвзятый взгляд как вверх, так и вниз (особенно при выборе узкого круга друзей), радость от частной, сокровенной

жизни, но и мужественное приятие жизни общественной. С позиции культуры опыт качества означает возврат от газет и радио к книге, от спешки—к досугу и тишине, от рассеяния—к концентрации, от сенсации—к размышлению, от идеала виртуозности—к искусству, от снобизма—к скромности, от недостатка чувства меры—к умеренности. Количественные свойства спорят друг с другом, качественные—друг друга дополняют.

Со-страдание

Нужно учитывать, что большинство людей извлекают уроки лишь из опыта, изведанного на собственной шкуре. Этим объясняется, во-первых, поразительная неспособность к предупредительным действиям любого рода: надеются избежать опасности до тех пор, пока не становится поздно; во-вторых, глухота к страданию других. Со-страдание же возникает и растет пропорционально растущему страху от угрожающей близости несчастья. Многое можно сказать в оправдание такой позиции: с этической точки зрения—не хочется искушать судьбу; внутреннюю убежденность и силу к действию человек черпает лишь в серьезном случае, ставшем реальностью; человек не несет ответственности за всю несправедливость и все страдания в мире и не хочет вставать в позу мирового судьи; с психологической точки зрения— недостаток фантазии, чувствительности, внутренней отмобилизованности компенсируется

непоколебимым спокойствием, неутомимым усердием и развитой способностью страдать. С христианской точки зрения, однако, все эти доводы не должны вводить в заблуждение, ибо главное здесь— недостаток душевной широты. Христос избегал страданий, пока не пробил его час; а тогда— добровольно принял их, овладел ими и преодолел. Христос, как говорится в Писании, познал своей плотью все людские страдания как свое собственное страдание (непостижимо высокая мысль!), он взял их на себя добровольно, свободно. Нам, конечно, далеко до Христа, мы не призваны спасти мир собственными делами и страданиями, нам не следует взваливать на себя бремя невозможного и мучиться, сознавая неспособность его вынести, мы не Господь, а орудия в руке Господа истории и лишь в весьма ограниченной мере способны действительно со-страдать страданиям других людей. Нам далеко до Христа, но если мы хотим быть христианами, то мы должны приобрести частицу сердечной широты Христа— ответственным поступком, в нужный момент добровольно подвергая себя опасности, и подлинным со-страданием, источник которого не страх, а освобождающая и спасительная Христова любовь ко всем страждущим. Пассивное ожидание и тупая созерцательность—не христианская позиция. К делу и со-страданию призывают христианина не столько собственный горький опыт, сколько мытарства братьев, за которых страдал Христос.

О страдании

Неизмеримо легче страдать, повинуясь человеческому приказу, чем совершая поступок, сделав свободный выбор, взяв на себя ответственность. Несравненно легче страдать в коллективе, чем в одиночестве. Бесконечно легче почетное страдание у всех на виду, чем муки в безвестности и с позором. Неизмеримо легче страдать телесно, чем духовно. Христос страдал, сделав свободный выбор, в одиночестве, в безвестности и с позором, телесно и духовно, и с той поры миллионы христиан страждут вместе с ним.

Настоящее и будущее

Нам до сих пор казалось, что возможность планировать свою жизнь как в профессиональном, так и в личном аспекте относится к неотъемлемым человеческим правам. С этим покончено. Силою обстоятельств мы ввержены в ситуацию, в которой вынуждены отказаться от заботы о «завтрашнем дне» (Мф 6, 34), причем существенно, делается ли это со свободной позиции веры, что подразумевает Нагорная проповедь, или же как вынужденное рабское служение текущему моменту. Для большинства людей вынужденный отказ от планирования будущего означает безответственную, легкомысленную или разочарованно-безучастную капитуляцию перед текущим моментом; немногие все еще страстно мечтают о

лучших временах в будущем, пытаясь отвлечь себя этим от мыслей о настоящем. Обе позиции для нас равно неприемлемы. Для нас лишь остается очень узкий и порой едва различимый путь — принимать любой день так, как будто он последний, и все же не отказываться при этом от веры и ответственности, как будто у нас впереди еще большое будущее. «Дома и поля и виноградник будут снова покупаемы в земле сей» (Иер У. 15)—так, кажется, пророчествовал Иеремия ( парадоксальном противоречии со своими иеремиадами) накануне разрушения священного града; перед лицом полного отсутствия всякого будущего это было божественное знамение и залог нового, великого будущего. Мыслить и действовав не теряя из виду грядущее поколение, сохрани при этом готовность без страха и забот оставит сей мир в любой день,—вот позиция, практически навязанная нам, и храбро стоять на ней нелегко, но необходимо.

Оптимизм

Разумнее всего быть пессимистом: разочарования забываются, и можно без стыда смотреть людям в глаза. Оптимизм поэтому не в чести у разумных людей. Оптимизм по своей сути не взгляд поверх текущей минуты, это жизненная сила, сила надежды, не иссякающая там, где отчаялись другие, сила не вешать головы, когда все старания кажутся тщетными, сила сносить удары судьбы, сила не отдавать будущего на произвол

противнику, а располагать им самому. Конечно, можно встретить и глупый, трусливый оптимизм, который недопустим. Но никто не должен смотреть свысока на оптимизм—волю к будущему, даже если он сто раз ошибется; оптимизм—жизненное здоровье, надо беречь его от заразных болезней. Есть люди, которые не принимают его всерьез, есть христиане, не считающие вполне благочестивым надеяться на лучшее земное будущее и готовиться к нему. Они верят, что в хаосе, беспорядке, катастрофах и заключен смысл современных событий, и потому сторонятся (кто разочарованно и безучастно, кто в благочестивом бегстве от мира) ответственности за дальнейшую жизнь, за новое строительство, за грядущие поколения. Вполне возможно, что завтра разразится Страшный суд, но только тогда мы охотно отложим наши дела до лучших времен, не раньше.

Опасность и смерть

Мысль о смерти за последние годы становится все более привычной. Мы сами удивляемся тому спокойствию, с каким мы воспринимаем известия о смерти наших сверстников. Мы уже не можем ненавидеть смерть, мы увидели в ее чертах что-то вроде благости и почти примирились с ней. В принципе мы чувствуем, что уже принадлежим ей и что каждый новый день—это чудо. Но было бы, пожалуй, неправильным сказать, что мы умираем охотно (хотя всякий знаком с известной усталостью, которой, однако, ни при каких

обстоятельствах нельзя поддаваться),—для этого мы, видимо, слишком любопытны или, если выразиться с большей серьезностью: нам хотелось бы все-таки узнать что-нибудь еще о смысле нашей хаотичной жизни. Мы вовсе не рисуем смерть в героических тонах, для этого слишком значительна и дорога нам жизнь. И подавно отказываемся мы усматривать смысл жизни в опасности, для этого мы еще недостаточно отчаялись и слишком хорошо знакомы со страхом за жизнь и со всеми остальными разрушительными воздействиями постоянной угрозы. Мы все еще любим жизнь, но я думаю, что смерть уже не сможет застать нас совсем врасплох. Опыт, полученный за годы войны, едва ли позволит нам сознаться себе в заветном желании, чтобы смерть настигла нас не случайно, не внезапно, в стороне от главного, но посреди жизненной полноты, в момент полной отдачи наших сил. Не внешние обстоятельства, а мы сами сделаем из смерти то, чем она может быть,—смерть по добровольному согласию.

Нужны ли мы еще?

Мы были немыми свидетелями злых дел, мы прошли огонь и воду, изучили эзопов язык и освоили искусство притворяться, наш собственный опыт сделал нас недоверчивыми к людям, и мы много раз лишали их правды и свободного слова, мы сломлены невыносимыми конфликтами, а может быть, просто стали циниками—нужны ли мы еще? Не гении, не циники, не

человеконенавистники, не рафинированные комбинаторы понадобятся нам, а простые, безыскусные, прямые люди. Достанет ли нам внутренних сил для противодействия тому, что нам навязывают, останемся ли мы беспощадно откровенными в отношении самих себя—вот от чего зависит, найдем ли мы снова путь к простоте и прямодушию.

ПИСЬМА К РОДИТЕЛЯМ

14.4.1943

Дорогие родители!

Прежде всего вы должны знать и действительно поверить в то, что у меня все в порядке. К сожалению, я смог вам написать только сегодня, но так на самом деле было все десять дней. Некоторые лишения, обычно кажущиеся при аресте особенно неприятными, в действительности не играют на удивление почти никакой роли. Утром можно наесться и черствым хлебом (кстати, есть еще масса хороших вещей!), к койке я уже привык, а с 8 вечера до 6 утра можно прекрасно выспаться. Я был особенно удивлен тем, что меня с самого начала практически не тянуло курить; думаю, что во всем этом решающую роль играет психика: резкая внутренняя перестройка—следствие столь неожиданного ареста, необходимость смириться и приспособиться к совершенно новой ситуации,—из-за всего этого телесные потребности отступают на второй план, и их перестаешь замечать; я отношусь к этому как к подлинному обогащению моего жизненного опыта. К одиночеству мне не привыкать, как другим людям, для меня это в самом деле хорошая душевная парилка. Меня мучает только мысль, что вы терзаете себя страхом за меня, что вы неважно питаетесь и плохо спите. Простите, что я доставляю вам столько забот, но думаю, что всему виной не столько я, сколько ужасная судьба. Против всего этого мне очень помогает чтение стихов Пауля Герхардта, которые я сейчас учу наизусть. Кроме того, со мной моя Библия, книги из местной библиотеки; писчей бумаги сейчас также хватает…

Две недели назад было 75-летие. Это был чудесный день. У меня в голове еще звучит утренний и вечерний хорал с многоголосием хора и оркестра: «Хвалите Господа, могучего Царя… В какой беде не укрывал тебя милостивый Бог в тени крыл Своих». Да, это так, и на это мы можем в дальнейшем уверенно положиться.

Вот и пришла весна. Теперь у вас много работы в саду. Здесь в тюремном дворе по утрам, а сейчас и вечерами, так чудно распевает певчий дрозд. Ощущаешь благодарность за самые незначительные вещи, и это тоже приобретение. Прощайте!

Пасха, 25.4.1943

Сегодня, наконец, 10-й день, когда я имею право вам написать. Как бы хотелось, чтобы вы узнали, что и здесь я праздную радостный день Пасхи.

В Страстной пятнице и Пасхальном воскресенье есть что-то освобождающее, уносящее мысли далеко за пределы личной судьбы к последнему смыслу всей жизни, страданий и вообще всего происходящего, и снова рождается надежда. Со вчерашнего дня в здании удивительно тихо. Слышны были возгласы: «Радостной Пасхи!»—и без всякой зависти желаешь исполнения этого всем, кто несет здесь тяжелую службу.

Но сначала я должен поблагодарить вас за все, что вы мне прислали… Вы не можете себе представить, что это значит, когда вдруг говорят: только что здесь были ваша мать и брат с сестрой, они кое-что для вас передали. Даже сам факт близости, вещественное свидетельство того, что вы все время обо мне думаете и заботитесь (о чем я, кстати, и без того знаю),—все это дарит столько счастья, что целый день не чуешь под собой ног. Огромное спасибо за все!

У меня по-прежнему все хорошо, я здоров, имею возможность каждый день проводить полчаса на воздухе, а после того, как я снова смог курить, иногда даже забываю на короткое время, где я, собственно, нахожусь! Отношение ко мне хорошее, я много читаю, кроме газет и романов, в основном Библию. Для серьезной работы мне ещё не хватает сосредоточенности, но на Страстной неделе я все-таки смог наконец основательно заняться тем местом из Страстей—первосвященнической молитвой,—которое, как вы знаете, уже давно меня интересовало, а также разобрать для себя в посланиях Павла несколько глав, посвященных этическим проблемам, что так важно для меня. В общем, мне еще повезло.

Удивительно, но дни летят здесь быстро. Не верится, что я тут уже несколько недель. Я с удовольствием ложусь в 8 часов спать (ужин здесь в 4 часа) и радуюсь предстоящим снам. Раньше я даже не подозревал, какой это счастливый дар. Я вижу сны каждую ночь и все время хорошие. Перед сном читаю стихи, выученные за день, а в 6 часов утра наслаждаюсь чтением псалмов и гимнов, думая о вас всех и зная, что вы тоже обо мне думаете.

Вот и день прошел, на душе у меня покойно, и хочется надеяться, что и у вас тоже; я прочитал множество замечательных вещей, в голове рождались прекрасные мысли и надежды.

5.5.43

Сейчас, после 4 недель заключения, к быстрому, сознательному, внутреннему примирению с ниспосланным испытанием постепенно примешивается бессознательное и естественное привыкание. Оно приносит облегчение, но и свои проблемы, ибо привыкать к подобному состоянию нет ни желания, ни права; с вами было бы то же самое. Вам хочется больше знать о моей здешней жизни: для того, чтобы вообразить себе тюремную камеру, много фантазии не требуется—чем меньше клетушку представите, тем вернее; на Пасху в DAZ была напечатана репродукция дюреровского «Апокалипсиса», я повесил ее на стену; а еще у меня стоят примулы от М.!

Из четырнадцати дневных часов около трех я провожу в хождении по камере—много километров; кроме того, полчаса прогулки во дворе. Читаю, учусь, работаю. Особенное удовольствие получаю, перечитывая Иеремию Готхельфа, от его прозрачного, здорового, спокойного стиля.

До свадьбы у Ш. уже рукой подать. До этого дня я не смогу ничего написать. Сегодня я вычитал у Жан Поля, что «единственные огнестойкие радости—это семейные»… От всего сердца желаю им много радостей в этот день, а я в мыслях и добрых пожеланиях с удовольствием побуду с ними; я бы хотел, чтобы и они только с радостью, добрыми воспоминаниями и надеждами думали обо мне.

Когда человека постигает беда, именно тогда ему хочется, чтобы подлинные радости жизни (а к ним-то и относится свадьба) где-нибудь рядом все-таки взяли свое…

Я часто вспоминаю теперь замечательную песню Гуго Вольфа, которую в последнее время мы много раз пели: «Ночь прошла, ночь прошла, явились радость и беда, не успеешь оглянуться, как покинут тебя обе и отправятся к Господу рассказать, как ты их принял». В этом «как» заключено все, оно важнее всех внешних событий. Оно полностью гасит мучительные порой мысли о будущем.

Еще раз великое спасибо вам за все, за то, что думаете обо мне, за все, что вы для меня делаете
из-за меня переносите. Передайте привет братьям и сестрам, друзьям. Пусть Р. веселится на своей свадьбе, не омрачая ее мыслями обо мне. Скажите ей, что она может быть спокойна и что я даже здесь смогу по-настоящему разделить ее радость.

15.5.43

Когда вы получите это письмо, пройдут последние дни подготовки, да и само торжество уже отзвучит, а с ним и чуточка моего желания на нем присутствовать… Сегодня я с благодарностью вспоминаю о прошедших прекрасных годах и часах и радуюсь со всеми вами. Теперь мне ужасно хочется прочесть текст на бракосочетание, самый замечательный из тех, что я знаю, это из Послания к Римлянам (15, 7), я часто его использовал. Какое у вас великолепное лето. Вы можете по утрам распевать «Златое солнце» Пауля Герхардта.

После долгого перерыва получил от вас письмо… Большое спасибо! Тот, для кого родительский дом сделался частицей собственной души (как для меня), с особенной благодарностью воспринимает всякую весточку с приветом. Ах, если бы хоть на минутку можно было повидаться или поговорить! Это была бы огромная внутренняя разрядка.

Снаружи, конечно, трудно составить верное представление о тюремной жизни. Сама ситуация, то есть каждый момент, здесь не так уж сильно отличается от моей жизни где-либо еще: я читаю, размышляю, пишу, расхаживаю туда-сюда (и совсем не как белый медведь, стирающий до крови бока о стены клетки); главное—держаться за то, что у тебя есть, за то, что ты можешь,—а этого все еще предостаточно; главное—сдерживать в себе возникающие мысли о том, чего ты не можешь, то есть не давать воли беспокойству и злости на свое положение. Между прочим, мне только здесь стало ясно, что Библия и Лютер подразумевают под словом «искушение». Вдруг без всякой видимой физической и психологической причины лишаешься внутреннего мира и спокойствия, которые тебя поддерживали, а сердце становится (как об этом написано у пророка Иеремии) упрямым и робким, так что его и не поймешь. И вправду воспринимаешь это как вторжение извне, как вмешательство злых сил, стремящихся лишить тебя главного. Но и этот опыт, пожалуй, полезен и необходим, учишься лучше понимать человеческую жизнь. Я вожусь сейчас с маленьким этюдом о «чувстве времени», о переживании, весьма характерном для заключенного под следствием. Кто-то из моих предшественников нацарапал над дверью камеры: «через сто лет все кончится»; так он старался избавиться от ощущения незаполненного времени, но об этом можно наговорить много всякой всячины, очень хотелось бы побеседовать на эту тему с папой… «В Твоей руке дни мои» (Пс 30,16)—вот ответ Писания на вопрос, угрожающий здесь вытеснить все остальное: «Доколе, Господи?» (Пс 12)…

Вы непременно должны прочитать «Дух Берна» И. Готхельфа, если и не целиком, то хоть начало. Это что-то необыкновенное и наверняка вас заинтересует! Помнится, старина Шёне всегда нахваливал Готхельфа. Я с удовольствием предложил бы издательству Дидерикса издать хрестоматию Готхельфа. У Штифтера фон также преимущественно христианский (честно говоря, после его описаний леса меня иногда сильно тянет на тихие поляны Фридрихсбруннского леса), однако у него нет силы Готхельфа, и тем не менее в его произведениях столько чудесной простоты и ясности, что чтение доставляет мне массу удовольствия. Ах, если бы можно было снова поговорить с вами обо всем этом! При всей симпатии к vita contemplativa я, однако, не могу назвать себя прирожденным траппистом. И все-таки немного вынужденного молчания тоже благо, да и католики говорят, что проникновеннее всего Библию толковали в чисто медитативных монашеских орденах. Кстати, я читаю Библию просто с самого начала и сейчас добрался до Иова, которого особенно люблю. Псалтирь вот уже много лет подряд я читаю каждый день; пожалуй, нет такой книги, которую бы я так знал и любил; псалмы 3,46 и 69, да и остальные я просто не могу читать, не слыша их музыкальной транскрипции Генриха Шютца, знанием которого я обязан Р., это одно из величайших приобретений в моей жизни.

.. .Я как никогда чувствую себя частицей всех вас и знаю, что все наши переживания—общие, что мы все переносим, делаем друг для друга и думаем сообща, даже если вынуждены жить врозь.

ПРОПОВЕДЬ ПО СЛУЧАЮ БРАКОСОЧЕТАНИЯ, ПРОИЗНЕСЕННАЯ ИЗ ТЮРЕМНОЙ КАМЕРЫ

Май 1943

«…дабы нам послужить к похвале славы Его…»

Ефес 1, 2

Неотъемлемое право новобрачных встретить день их свадьбы с чувством ни с чем не сравнимого триумфа. Если все трудности, препятствия, сомнения и колебания честно выстраданы и преодолены, а не просто отброшены в сторону (это только хорошо, если не все идет гладко), тогда действительно новобрачные добились решающего успеха в своей жизни. Согласием, данным друг другу в свободном решении, они вывели свою жизнь на новый поворот. Радостно и уверенно пошли они навстречу всем сомнениям и проблемам, которые жизнь выдвигает перед любым продолжительным союзом двух людей, и на свой страх и риск завоевали новую землю для своей жизни. Пусть в .каждой свадьбе звучит ликующая нота от того, что люди могут творить такие великие дела, что им дарована безграничная свобода и власть брать в свои руки кормило собственной жизни. И справедливая гордость земных чад за право быть кузнецами своей судьбы должна сливаться со счастьем молодых. Не нужно спешить и заводить смиренный разговор о Божией воле и Провидении. Прежде всего это ваша чисто человеческая воля торжествует здесь свою победу; путь, на который вы вступаете, выбран вами абсолютно самостоятельно, и дело, которое вы сделали и делаете,—дело насквозь мирское, а не исключительно благочестивый акт. А потому несите сами всю ответственность за него, ведь ни один человек кроме вас не может взять ее на себя; а если выразиться точнее, то на вас, молодая пара, возложена вся ответственность за успех вашего предприятия при всем том счастье, которое сокрыто в этой ответственности. Не надо фальшивой набожности, скажите сегодня смело: это наша воля, это наша любовь, это наш путь. «Сталь и железо истлеют, конечно, наша любовь же пребудет навечно».

Потребность в земном счастье, которое вы стремитесь обрести друг в друге и которое состоит в том, чтобы—как поется в средневековой песне—душой и телом друг другу быть утехой,— эта потребность оправдана пред людьми и пред Богом.

Кому как не вам можно с чувством особой благодарности обратить свой взгляд на прошлую жизнь. Вы были буквально осыпаны всеми радостями и приятностями жизни, все вам удавалось, вы грелись в лучах любви и дружбы окружающих вас людей, препятствия на вашем пути во многом устранялись прежде, чем вы к ним приближались, в любой жизненной ситуации вы чувствовали себя под надежной защитой близких и друзей, каждый нес вам лишь доброе, ну, а в конце концов вам было даровано найти друг друга, и сегодня вы у цели ваших желаний.

Вы знаете сами, что ни один человек не в состоянии собственными силами создать и обеспечить такую жизнь и что, мало того, одному дается, у другого отнимается,—это мы называем божественным промыслом. Сколь велико сегодня ваше торжество, что ваша воля, ваш путь близки к цели, столь же велика пусть будет ваша благодарность за то, что Божия воля и Божий путь привели вас сюда; с какой уверенностью вы сегодня принимаете на себя ответственность за ваше дело, с той же уверенностью вы можете вложить эту ответственность в Божий руки.

Бог, прилагающий сегодня свое согласие к вашему согласию, допускающий вашу волю, дарующий вам ваше торжество, восторг и гордость, делает вас в то же время орудием своей волн и своих планов в отношении вас и других людей. Бог на самом деле в своем непостижимом благоволении дает свое согласие на ваше согласие, но; делая это. Он вместе с тем творит из вашей любви нечто совершенно новое. Он творит святой супружеский союз.

Бог ведет ваш брак. Брак—это нечто большее. чем ваша любовь друг к другу. Его достоинстве и власть—выше, ибо его священное учреждение—дело рук Бога, и в браке желает Он сохранять людей до конца дней. В любви вашей вы видите себя одними на целом свете, в браке же вы—звено в цепи поколений, которые приходят и уходят по воле Божией к Его славе и которых Он призывает в свое Царство. В любви вашей вы видите лишь небеса вашего собственного счастья, благодаря браку вы с ответственностью входите в мир и разделяете ответственность людей. Ваша любовь принадлежит вам и только вам, брак же— нечто надличное, брак—это звание, служение. Короля делает королем венец, а не просто охота поцарствовать, так и вы стали супружеской парой перед Богом и людьми не благодаря только вашей взаимной любви, а благодаря браку. Вы сперва обмениваетесь кольцами сами, а потом снова принимаете их из рук пастора, так и любовь исходит от вас, брак же—свыше, от Бога. Насколько Бог выше человека, настолько же святость, права и обетование брака выше святости, прав и обетования любви. Не ваша любовь несет брак, но брак отныне несет вашу любовь.

Бог делает ваш брак нерасторжимым. «Что Бог сочетал, того человек да не разлучает» (Мф 19,6). Бог сочетает вас в браке, это совершает Бог, не вы. Не путайте вашу любовь друг к другу с Богом. Бог делает ваш брак нерасторжимым, Он защищает его от любой опасности, грозящей изнутри или снаружи. Бог желает быть гарантом нерасторжимости брака. Счастлив тот, кто уверен, что ни одна власть в мире, ни одно искушение, ни одна человеческая слабость не могут разъединить то, что Бог сочетал. Да, кто это знает, может спокойно сказать: что Бог сочетал, то человек не может разлучить. Свободные от всяческих опасений, непременно сопутствующих любви, в полной

уверенности, с полной определенностью вы можете теперь сказать друг другу: отныне мы никогда не утратим друг друга, по Божией воле мы принадлежим друг другу до самой смерти.

Бог устанавливает порядок для жизни в браке. «Жены, повинуйтесь мужьям своим, как прилично в Господе. Мужья, любите своих жен и не будьте к ним суровы» (Кол 3, 18.19). Вступая в брак, вы закладываете дом. Для этого необходим порядок, и этот порядок настолько важен, что сам Бог устанавливает его, ибо без него все пришло бы в расстройство. При учреждении вашего дома вы свободны во всем, за исключением одного: жена должна слушаться мужа, муж должен любить свою жену. Тем самым Бог воздает честь, подобающую мужу и жене. Честь жены—служить мужу, быть ему помощницей, как сказано в повествовании о сотворении мира (Быт 2, 20), честь же мужа—любить свою супругу от всего сердца. Он «оставит отца и мать и прилепится к жене своей» (Мф 19, 5) и будет «любить ее как свою плоть». Жена, стремящаяся господствовать над своим мужем, вершит бесчестье себе самой и своему мужу, так же как муж покрывает себя и свою жену бесчестьем, отказывая ей в любви; оба они попирают Божию честь, которая должна венчать брак. Если жена, влекомая тщеславием, стремится стать как ее муж, а муж смотрит на жену лишь как на игрушку своего господства и произвола, то это показатель нездоровых времен и ненормальных отношений. Если женское служение рассматривается как пренебрежение женой и даже как унижение ее достоинства, а исключительная любовь мужа к своей жене воспринимается как слабость или даже глупость, то это начало разложения и распада всех жизненных структур общества.

Дом мужа — вот место, на которое жена поставлена Богом. Многие сегодня уже забыли, что может означать дом, но нам, другим, именно в наше время это стало особенно ясно. Это суверенное царство посреди целого мира, это твердыня в бурях эпохи, прибежище, даже святыня. Не на зыбкой почве изменчивых событий внешней и общественной жизни стоит он, его покой в Боге, дающем ему смысл и ценность, суть и право, назначение и достоинство. Это установление Бога в мире, место, где должны воцариться—что бы ни творилось на земле—мир, тишина, радость, любовь, чистота, порядок, благоговение, послушание, традиции, а во всем этом—счастье. Призвание и счастье жены—строить этот мир в мире мужа и действовать в нем. Счастье, если она поймет все величие и богатство ее удела и задачи. Не новое, но вечное, не изменчивое, но постоянное, не громкое, но тихое, не слова, но дела, не приказание, но привлечение, не домогание, но обладание—и все это согретое и окрыленное любовью к мужу—вот царство жены. В Книге Притчей Соломоновых говорится: «Уверено в ней сердце мужа ее, и он не останется без прибытка; она воздает ему добром, а не злом, во все дни жизни своей. Добывает шерсть и лен, и с охотой работает своими руками. Она встает еще ночью и раздает пищу в доме своем и урочное служанкам своим. Длань свою она открывает бедному, и руку свою подает нуждающемуся… Встают дети и ублажают ее,— муж, и хвалит ее: „много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их»» (Притч 31,11 ел.). Счастье, которое муж находит в настоящей или, как сказано в Библии, «добродетельной», «мудрой» жене, непрестанно прославляется Писанием как высшее земное счастье., «Цена ее выше жемчугов» (Притч 31, 10). «Добродетельная жена—венец для мужа своего» (Притч 12, 4). Но с той же откровенностью говорится в Библии о несчастье, постигающем мужа и весь дом от дурной, «неразумной» жены.

Если муж зовется главой жены и даже с таким добавлением—«как и Христос Глава Церкви» (Ефес 5,23), то тем самым на ваши земные отношения падает божественный отблеск; мы должны увидеть его и воздать ему честь. Звание, в которое здесь возводится муж, связано не с его личными способностями и задатками, но с его служением, которое он принимает, вступая в брак. И жена должна видеть его облеченным этим званием. Для него же самого звание это означает высшую ответственность. Как глава дома он несет ответственность за жену, за брак и за дом. На него возложены забота о домашних и защита их, он представитель своего дома перед миром, он опора и утешение домашним, он домоправитель, который наставляет, наказывает, помогает и утешает и предстоит перед Богом за свой дом. Благо, если жена почитает мужа в его служении, а муж действительно справляется со своим служением,—

таков божественный порядок. «Мудрыми» будут те супруги, которые познают и соблюдают божественный уклад; «неразумен» тот, кто думает, что сможет поставить на его место другой порядок— плод собственной воли и неразумения.

Бог возложил на брак благословение и бремя. Благословение—в обетовании потомства. Бог допускает человека к участию в своем неустанном созидании; но только сам Бог благословляет брак детьми. «Дети—дар Господа» (Пс 126, 3), и мы должны смотреть на них, как на дар. От Бога принимают родители детей, и к Богу они должны их снова привести. Отсюда и божественный авторитет родителей по отношению к детям. Лютер говорит о «золотой цепи», возложенной Богом на родителей, а по Писанию в соблюдении пятой заповеди заключено особое обетование долголетия на земле. Поскольку и до тех пор пока люди живут на земле, Бог дал им воспоминание о том, что над этой землей тяготеет проклятье греха и что земля—еще не конец всего. Над судьбой женщины и мужчины нависла грозная тень Божьего гнева, на них возложено божественное бремя, которое они должны нести. Жена должна в муках рожать детей, а муж—в заботе о своих домашних— пожинать тернии и волчцы и трудиться в поте лица своего. Бремя это должно подвигнуть супругов на призывание Бога, оно должно напоминать им об их вечном предназначении в Его Царствии. Земной союз—лишь начало вечного союза, земной дом—лишь образ Дома Небесного, земная семья—лишь отблеск отцовства Бога по отношению ко всем людям, Его чадам.

Бог посылает вам Христа, который есть основа вашего брака. «Принимайте друг друга, как Христос принял вас в славу Божию» (Рим 15, 7). Одним словом: живите вместе, прощая друг другу грехи, без чего не устоит ни один человеческий союз, а брак и подавно. Не будьте несговорчивыми, не судите и не осуждайте друг друга, не возноситесь, не перекладывайте свою вину на другого, но принимайте себя такими, какие вы есть, и каждый день прощайте друг друга от всего сердца.

С первого дня супружеской жизни и до последнего пусть вашим законом будет: «Принимайте друг друга … в славу Божию».

Вот вы и выслушали Божие слово о вашем браке. Поблагодарите Его за это, принесите Ему благодарность за то, что Он привел вас сюда, просите Его, чтобы Он основал, укрепил, освятил и сохранил ваше супружество, и тогда вы вашим браком принесете «нечто во славу Его великолепия». Аминь.

Вознесение, 4.6.42

…Большое спасибо вам за ваши письма, для меня они всегда слишком короткие, но я, конечно, все понимаю! У меня такое ощущение, словно двери тюрьмы растворились, и можно немного пожить вместе с вами на воле. Потребность в радости здесь, в этом доме скорби, где никогда не услышишь смеха (кажется, что даже у охранников в Тюремной обстановке пропадает охота смеяться), очень велика, так что стараешься как можно полнее зачерпнуть ее из внутренних и внешних источников.

Сегодня Вознесение, день великой радости для тех, кто еще может верить, что Христос правит миром и нашей жизнью. Мысленно я с вами всеми, в церкви, на богослужениях, чего я так давно лишен, но также и со многими неизвестными людьми, молча переносящими свою судьбу в этом доме. Эти и другие мысли не дают мне замыкаться на собственных незначительных лишениях. Это было бы несправедливо и неблагодарно.

Я как раз снова написал кое-что из своих заметок о «чувстве времени», это доставляет мне большое удовольствие, а то, что пишешь на основе своих собственных непосредственных переживаний, идет гораздо легче, и мысли свои выражаешь свободно. «Антропологию» Канта, за которую я тебе, папа, очень благодарен, прочитал; она была мне неизвестна. Я нашел там много интересного, но все-таки это крайне рационалистическая психология в стиле рококо, проходящая мимо многих существенных явлений. Не мог бы ты прислать мне что-нибудь стоящее о формах и функциях памяти? В этой связи меня сейчас это очень интересует. Кант очень мило трактует «курение» как вид саморазвлечения.

Меня очень радует, что вы читаете сейчас Готхельфа; вам наверняка понравились бы … и его «Путешествия». Что касается научной стороны, то я с удовольствием прочитал здесь солидную «Историю христианских деяний любви» Ульхорна, а за «Историей церкви» Холля мне вспомнились его семинары.

Почти ежедневно я читаю что-нибудь из Штифтера. Безмятежная и укромная жизнь его героев (он ведь настолько старомоден, что изображает только симпатичных людей) в этой обстановке благотворно влияет на меня и направляет мысли на важные жизненные смыслы. Между прочим, здесь возвращаешься—внешне и внутренне—к самым простым жизненным вещам; вот Рильке, например, я здесь просто не смог читать. Но может быть, ум тоже чего-то лишается из-за утеснения, в котором живешь? …

Троица, 14.6.43

Вот и Троицу пришлось нам отпраздновать еще в разлуке, а ведь это в особом смысле праздник общности. Когда сегодня рано утром зазвонили колокола, мне так захотелось в церковь, что я поступил как Иоанн на Патмосе и отслужил для себя самого такую замечательную службу, что одиночество просто улетучилось, настолько сильно я ощущал ваше присутствие и присутствие всех общин, с которыми я уже праздновал Троицу». Со вчерашнего вечера я то и дело декламирую для себя «Песнь на Троицу» П. Герхардта, где есть такие чудные строки: «Ты дух радости» и «Даруй силу нам и радость…» Еще радуют меня слова из Писания: «Если ты в день бедствия оказался слабым, то бедна сила твоя» (Притч 24,10) и «Ибо дал нам Бог духа не боязни, но силы и любви и благоразумия» (2 Тим 1,7).

Удивительная история чуда с языками также занимает меня. То, что вавилонскому смешению языков, в результате которого люди перестали понимать друг друга, ибо каждый заговорил на своем языке, наступит конец и что оно будет преодолено божественным языком, который будет понятен каждому и лишь посредством которого люди снова смогут прийти к взаимопониманию, и то, что церковь станет тем самым местом, где это произойдет,—все это великие и крайне важные мысли. Лейбниц всю свою жизнь бился над идеей универсального языка, долженствующего изображать все понятия не словами, а общепонятными знаками. Это можно рассматривать как проявление его стремления исцелить тогдашний разорванный мир и как философский ответ на события Пятидесятницы.

В здании снова полная тишина, слышны только шаги заключенных, меряющих свои камеры,— сколько горьких и чуждых праздничному настроению мыслей носят они с собой. Будь я тюремным пастором, я бы в такие дни с раннего утра до вечера обходил камеры, это хоть кому-нибудь да помогло бы.

Вы, как и я, в ожидании, и должен сознаться, что в каком-то уголке подсознания я все-таки надеялся оказаться на Троицу снова на свободе, хотя сознанием запрещаю себе устанавливать какие бы то ни было сроки. Завтра исполнится всего лишь 10 недель, а ведь по нашему непрофессиональному разумению мы, наверное, и не могли представить себе такой срок для «

предварительного» заключения. Но это безусловно ошибка. Вообще говоря, непростительно быть таким профаном в юридических вопросах, как я. Только здесь ощущаешь, насколько атмосфера, в которой живет юрист, отличается от среды, окружающей теолога; но из этого также можно извлечь урок, и, пожалуй, все оправданно на своем месте. А нам не остается ничего иного, как доверчиво—уповая на то, что каждый делает все, что в его силах, для быстрейшего выяснения сути—и с максимумом терпения ждать и не ожесточаться. У Фрица Ройтера есть прекрасные слова: «Жизнь человека—не прямой и гладкий поток, бывает—натолкнется на запруду, завертится на месте, бывает—люди начинают швырять камни, мутить прозрачные струи; да, случиться-то всякое может, но ведь нужно-то заботиться о том, чтобы вода оставалась прозрачной, а небо и земля могли бы в нее глядеться»,—этим сказано все.

Работа о. чувстве времени вчерне закончена, теперь пусть немного вылежится, посмотрим, как она это перенесет.

Сегодня первый понедельник после Троицы. Я только сел за обед, поесть свеклы с картошкой, как совершенно неожиданно мне передали вашу праздничную посылку, которую принесла Р. Словами не выразишь, как это меня обрадовало. При всей уверенности в духовной связи, существующей между вами и мной, в душе постоянно живет неистребимая потребность зримого свидетельства этой связи в любви и в мыслях, которая превращает самые что ни на есть материальные

предметы в носители духовных реальностей. Думаю, что нечто подобное заключает в себе потребность в таинстве, присущая всем религиям.

24.6.43

Какое богатство иметь в эти тяжелые времена большую, спаянную, прочную семью, где каждый доверяет друг другу и оказывает поддержку. Раньше при… арестах пасторов я иногда думал, что одиноким людям из их числа переносить неволю легче всего. Тогда я еще не знал, что в ледяном воздухе заключения означает тепло, исходящее от жены и семьи, не знал, что именно во времена такой разлуки еще больше растет чувство тесной сплоченности…

Только что пришли письма, за которые я вам очень признателен. Прочитав рассказы о клубнике и малине, о вольных каникулах и планах на отдых, я вдруг почувствовал, что между тем взаправду настало лето. Здесь не ощущаешь смены времен года. Я рад, что температура умеренная. Некоторое время тому назад синица свила гнездо во дворе, в маленькой каморке, и вывела 10 птенцов. Я каждый день радовался, глядя на них. Но однажды какой-то грубый малый все разрушил, несколько мертвых птичек лежало на земле—уму непостижимо. Много радостей доставляют мне на прогулках во дворе муравьиная куча и пчелы на липах. Я иногда вспоминаю при этом историю Петера Бамма, попавшего на дивной красоты остров, где он встречает множество довольно

приятных людей. Во сне он охвачен страхом, что на остров может упасть бомба и все разрушить, и первая мысль, которая приходит ему в голову: жаль бабочек! Видимо, чувство нетронутой, тихой, свободной природной жизни и порождает в тюрьме совершенно особое (в чем-то, возможно, сентиментальное) отношение к животным и растениям. Вот только мухи в камере вызывают эмоции совсем несентиментальные. Заключенный, наверное, вообще склонен к раздуванию в себе эмоциональной стороны, чтобы тем самым компенсировать недостаток тепла и душевности, ощущаемый им в его среде, причем, вероятно, он слегка преувеличенно реагирует на свои душевные движения. Это прекрасно, наконец, снова призвать себя к порядку холодным душем отрезвления и юмора, без чего можно утратить чувство равновесия. Я думаю, что правильно понятое христианское учение может оказать здесь особенно действенную службу.

Милый папа, тебе ведь все это отлично известно из длительного опыта лечения заключенных. Я пока еще сам не познакомился с так называемыми тюремными психозами, ориентируюсь только приблизительно.

3.7.43

Когда субботним вечером начинают звонить колокола тюремной церкви, наступает самый подходящий момент для писания писем домой. Удивительно, какой властью над человеком

обладают колокола, как могут они проникать в душу. С ними связано так много воспоминаний из прежней жизни. Любое недовольство, неблагодарность, эгоизм — все исчезает с их звоном. Вдруг ты оказываешься в толпе милых сердцу воспоминаний, как бы окруженный роем добрых духов. Первое, что приходит мне на ум, это тихие летние вечера во Фридрихсбрунне, потом—множество общин, где я работал, далее—вереница уютных домашних торжеств, обручений, крестин, конфирмации (завтра, кстати, конфирмация моей крестницы!)—всего и не сочтешь, что оживает в памяти. Но это обязательно мирные, исполненные чувства благодарности, вселяющие уверенность воспоминания. Если бы только можно было еще больше помогать другим людям!

Прошла неделя, заполненная спокойной работой и прекрасными книгами, к тому же я получил письма от вас… а сегодня—чудесную посылку. Меня несколько беспокоит, что окна в вашем бомбоубежище придется заложить…

Минуло четверть года, как я в тюрьме. Помнится, в студенческие годы на лекциях Шлаттера по этике шла речь о долге гражданина-христианина вести себя спокойно в ходе следствия. Тогда для меня это были пустые слова. За прошедшие недели я много думал об этом. Давайте с тем же спокойствием и терпением, что и прежде, переждем еще столько времени, сколько на нас будет возложено. Во сне я чаще обычного вижу себя на свободе, среди вас…

Просто великолепны были огненные лилии,

бутоны медленно раскрываются по утрам и цветут лишь один день, на следующее утро придет черед других, а послезавтра отцветут последние.

Воскресенье, 25.7.43

Так, значит, вчера, в эту жару вы сами были здесь и передали посылку! Надеюсь, что вы не очень утомились. Я так благодарен вам за это и за гостинцы. Дары лета здесь, конечно, особенно приятны. Оказывается, и помидоры уже созрели! В эти дни я впервые почувствовал жару, тут в камере она еще не мешает, ведь я мало двигаюсь. Но желание подышат l свежим воздухом растет. Мне бы хотелось как-нибудь провести вечер в саду. Получасовая дневная прогулка, конечно, прекрасна, но все-таки слишком коротка. Вероятно, все простудные явления, ломота, насморк и т. д. пройдут, только когда я снова окажусь на воздухе. Огромную радость мне всегда доставляют цветы, вносящие в серую камеру жизнь и краски…

Со своим чтением я всецело в XIX веке. Готхельф, Штифтер, Иммерман, Фонтане, Келлер—я читал их за этот месяц просто с восхищением. Эпоха, в которую писали на таком простом, ясном немецком языке, должна в своей основе иметь весьма здоровое начало. Описывая самые нежные переживания, не впадают в сентиментальность, в энергичных партиях — не становятся фривольно развязными, высказывая убеждения, избегают патетики—никакого деланного упрощения или усложнения в языке и содержании; все это,

одним словом, крайне симпатично для меня и, как мне кажется, полезно. Но это, разумеется, предполагает серьезную и кропотливую работу над выразительными средствами немецкого языка, а потому—непременную тишину и покой. Кстати, последние вещи Ройтера меня снова сильно захватили, и я с радостью и удивлением ощущаю в себе то же настроение, близость всего, вплоть до языковых средств: ведь очень часто автор своей манерой изложения может приковать к себе читателя или оттолкнуть…

Всякий раз тешу себя надеждой, что письмо, которое я вам пишу, будет последним письмом из тюрьмы. Ведь это, в конце концов, с каждым днем все вероятнее, а здесь мало-помалу становишься сыт по горло всей обстановкой. Я бы пожелал вам провести всем вместе пару хороших летних дней.

3.8.43

Я в самом деле очень рад и благодарен за то, что теперь смогу писать вам чаще, ведь я боялся, что вы беспокоитесь, во-первых, из-за жары в камере под крышей, а во-вторых, из-за просьбы об адвокате. Только что получил вашу восхитительную посылку с помидорами, яблоками, компотом, термосом и пр., а также с фантастической охлаждающей солью, о которой я даже и не подозревал. Сколько забот у вас опять из-за меня! Очень вас прошу, не волнуйтесь, я жил в еще большей жаре—в Италии, Африке, Испании, Мексике, а хуже всего, пожалуй, было в Нью-Йорке

в июле 1939 года,—и более или менее знаю, как лучше всего себя вести. Ем и пью я мало, спокойно сижу за письменным столом и нахожу, что моей работе практически ничего не мешает. Время от времени освежаю тело и душу вашими замечательными гостинцами. О переводе на другой этаж мне бы не хотелось просить, я считаю это непорядочным по отношению к тому арестанту, который в таком случае будет вынужден переехать в мою камеру и у которого, по-видимому, нет помидоров и пр.; кроме того, объективно разница не слишком велика, 34° в комнате или всего 30°. Но я узнал, что Ханс * переносит жару все еще плохо, и очень расстроился за него. Однако я сделал еще одно любопытное наблюдение—то, чего изменить нельзя, человек переносит совсем по-другому, чем если он постоянно занят мыслями о возможности какого-нибудь облегчения своей участи.

Что касается моей просьбы о защитнике, то я очень надеюсь, что вы с вашей стороны не слишком сильно обеспокоены и так же, как и я, спокойно ожидаете исхода событий. Пожалуйста, не думайте, что я в отчаянии или сильно волнуюсь. Конечно, для меня это было сильным разочарованием, как, вероятно, и для вас. Но в каком-то смысле это также и некоторое облегчение: знать, что окончательное рассмотрение дела, чего мы так

* Ханс фон Донаньи, находившийся в то время в тюрьме на Лертерштрассе.

долго ожидаем, уже не за горами. Я каждый день жду более точной информации…

Мне опять попалось кое-что интересное. Читая «Юрга Енача», я с радостью и интересом освежил воспоминания юности. В отношении исторических деталей я нашел книгу о венецианцах весьма содержательной и занимательной. Не могли бы вы мне прислать кое-что из Фонтане: «Госпожа Женни Трайбель», «Пути-перепутья», «Штехлин»? Интенсивное чтение за последние месяцы пойдет на пользу и моей работе. Из этих книг узнаешь по вопросам этики больше, чем из учебников. «Без крова» Ройтера я люблю, как и ты, мама. Но я, наверное, кончил всего Ройтера, или у вас есть еще кое-что особенно интересное?

Недавно я прочитал в «Зеленом Генрихе» очень милое стихотворение: «Сквозь неумолчный моря шум,/Которое несет мне муки,/В многоголосом хоре волн/Я слышу ваших песен звуки».

7.8.43

…Основательно ли подготовились вы к воздушным налетам? После всего, что было в последнее время напечатано в газетах, приходится еще раз продумать все вплоть до мелочей. Мне, например, пришло в голову, что мы как-то говорили о ненадежных перекрытиях в подвале,— надо ведь что-то сделать с центральной балкой? Думаете ли вы еще об этом, и можно ли достать для этого рабочих? Я с трудом представляю сейчас все это. С какой радостью я помог бы вам. Дайте мне обо всем знать, меня ведь интересует каждая мелочь…

Кажется, я еще не рассказывал, что каждый день, когда читать и писать нет больше сил, я немножко занимаюсь шахматной теорией. Это доставляет мне большое удовольствие. Если вы встретите какую-нибудь небольшую и хорошую книжку по теории, может быть, с задачками, я был бы очень признателен, но не тратьте сил на это, я и так обойдусь…

17.8.43

…Главное, очень прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Я переношу все хорошо и внутренне совершенно спокоен. Как хорошо, что из собственного опыта мы знаем, что воздушные тревоги на нас совершенно не действуют. Я очень рад, что суды… останутся в Берлине! … А в остальном у вас, как и у меня, наверняка есть более важные дела, чем постоянно думать о возможных налетах. Отстраняться от событий и забот дня—этому в камере выучиваешься быстро.

Из-за постоянных ожиданий и неуверенности за последние две недели я фактически не мог продуктивно работать, но теперь хочу снова засесть за стол. За прошедшие недели я набросал пьесу, но при этом выяснилось, что сам материал не годится для драматической формы, попытаюсь теперь переделать его в повесть. Это жизнь одной семьи. Само собой разумеется, что привносишь много личного…

Близко к сердцу принял известие о смерти трех молодых пасторов. Буду признателен, если их родственникам как-нибудь дадут знать, что сейчас я не в состоянии им написать, а то они ничего не поймут. Среди моих учеников эти трое были мне ближе всех. Это огромная потеря как для меня, так и для церкви. Из моих учеников погибло уже, наверное, более тридцати, и это большей частью — лучшие…

24.8.43

Ну и беспокойной для вас была эта ночь! Я вздохнул с облегчением, когда капитан велел мне передать, что у вас все в порядке. Из полностью опущенного во время тревоги окна моей камеры, расположенной в верхнем этаже, четко виден ужасный фейерверк над южной частью города, и тут—при том, что не ощущаешь ни малейшего беспокойства за свою жизнь,—наваливается сознание всей бессмыслицы моего теперешнего положения, моего бездеятельного ожидания. Удивительно тронул меня сегодня рано утром лозунг пиетистской (братской) общины: «Пошлю мир на вашу землю, ляжете, и никто вас не обеспокоит» (Левит 26,6).

Как глупо: в воскресенье ночью у меня начался катар желудка, вчера был жар, но сегодня температура снова упала. Я встал, только чтобы

написать письма, и из осторожности лягу тотчас в постель—болеть не хочу ни при каких обстоятельствах. Здесь для таких случаев нет особого питания, поэтому я очень рад, что у меня есть ваши хрустящие хлебцы и коробка кекса, который я уже давно храню на такой случай. Кроме того, санитар поделился со мной своей порцией белого хлеба. Так что я вполне обошелся. Наверное, нужно на всякий случай держать здесь про запас такие вещи, может быть, еще кулек манной крупы или овсянки, чтобы мне могли в лазарете сварить кашу. Когда вы получите письмо, все будет уже позади…

31 августа 1943

…В последние дни я снова мог хорошо поработать и много написал. Когда после нескольких часов полного погружения в материал я поднимаю голову и вижу себя опять в своей камере, мне нужно некоторое время, чтобы сориентироваться. Невероятность моего теперешнего местопребывания все еще не преодолена, несмотря на то, что к внешней стороне жизни я уже привык. Я с интересом наблюдаю в себе постепенный процесс привыкания и приспособления. Когда 8 дней назад я получил для еды нож и вилку (это какое-то новое распоряжение), они показались мне совершенно излишними, настолько естественно стало для меня намазывать хлеб ложкой и т. д. С другой стороны, к тому, что человек воспринимает как нечто противоестественное, например к

тюремному заключению, он, думается, не может привыкнуть или же привыкает с большим трудом. Тут всегда необходим некий сознательный акт, чтобы освоиться. Вероятно, на эту тему есть какие-нибудь работы психологов?

«Всемирная история» Дельбрюка читается прекрасно. Мне кажется только, что это скорее история Германии. С большим удовольствием дочитал «Охотников за микробами». Кроме того, я много читал Шторма, но в целом это не произвело на меня сильного впечатления. Надеюсь, что вы пришлете мне еще что-нибудь Фонтане или Штифтера…

5 сентября 1943

Мы можем, думаю, ничего друг другу не рассказывать о позавчерашней ночи. Вид из окна камеры на жуткое ночное небо я никогда не забуду. Я был очень рад уже утром узнать через капитана, что с вами ничего не случилось… Просто удивительно, как в такие ночные часы думаешь только о людях, без которых не смог бы жить, а то, что касается тебя самого, отступает на задний план или практически гаснет. Только тогда и понимаешь, как тесно переплетена твоя жизнь с жизнью других людей, что центр твоей жизни находится вне тебя самого и что человека с трудом можно назвать отдельной личностью. Выражение «как бы часть меня самого» очень верно, и я сам часто ощущал это, когда до меня доходила весть о смерти моих собратьев по сану и учеников. Я думаю, что это просто заложено в нашей

природе; человеческая жизнь выходит далеко за рамки собственного телесного существования. Сильнее всего это воспринимает, видимо, мать. Вот, кстати, два места из Библии, где, как мне кажется, речь идет все о том же переживании. Одно из Иеремии: «Вот, что Я построил, разрушу, и что насадил, искореню,—всю эту землю. А ты просишь себе великого: не проси; ибо вот, Я наведу бедствие на всякую плоть, говорит Господь, а тебе вместо добычи оставлю душу твою во всех местах, куда пойдешь» (Иер 45,4.5). А другое из псалма 59: «Боже! Ты потряс землю, разбил ее: исцели повреждения ее, ибо она колеблется» (Пс 59,4)…

Хотелось бы узнать, вырыли ли у вас щель и нельзя ли сделать проход из подвала к ней. Капитан М. распорядился сделать так для себя.

У меня по-прежнему все хорошо. Из-за налетов меня перевели двумя этажами ниже. Теперь мое окно выходит прямо на колокольни, и это очень приятно. На прошлой неделе у меня была возможность хорошо поработать. Вот только не хватает движения на свежем воздухе, от чего сильно зависит работоспособность и продуктивность. Но осталось уж немного, и это главное…

13.9 43

В ответ на высказанное мной в последнем письме желание получать побольше писем я получил сегодня, к моей радости, целую груду почты. Я кажусь себе чуть ли не Пальмштремом,

заказывающим для себя «смешанную почту на целый квартал». А кроме шуток, день получения писем весьма ощутимо вырывается из монотонной вереницы остальных. К этому присоединилось еще и разрешение на свидания, так что у меня действительно дела шли хорошо. После досадной задержки писем в последние недели я воспринял все это с чувством благодарности. Меня порадовало, что вы выглядите немножко лучше, чем прежде, ведь во всей моей истории меня больше всего тяготит, что в этом году вы вообще лишились столь необходимого для вас отдыха. До наступления зимы вам непременно надо куда-нибудь выбраться; конечно, лучше всего, если и я смог бы поехать с вами…

Очень странное чувство, когда абсолютно во всем зависишь от помощи других. Но, во всяком случае, в такие времена учишься благодарности, и это, надеюсь, не забудется. В нормальной жизни человеку часто даже не приходит в голову, что принимаешь несравненно больше, чем даешь, что только благодарность делает жизнь богатой. Пожалуй, слишком легко переоцениваешь важность своих дел и своего влияния по сравнению с тем, что повлияло на тебя и сделало тем, кто ты есть.

Вполне понятно, что бурные события в мире, произошедшие за последние дни, потрясли здесь каждого, и всякий был бы рад принести пользу в любом месте. Но этим местом в настоящий момент оказалась как раз тюремная камера, и то, что здесь можно сделать, разыгрывается в области невидимого, так что само слово «делается» здесь, по-видимому, абсолютно неуместно. Я иногда вспоминаю «Монаха» Шуберта и его крестовый поход.

По-прежнему стараюсь читать и писать как можно больше; меня радует, что я более чем за пять месяцев заключения еще ни разу не испытал ощущения скуки. Время постоянно чем-то заполнено, но все это на фоне каждодневного—с утра до ночи—ожидания.

Пару недель тому назад я просил вас достать недавно вышедшие книги: Н. Гартман «Систематическая философия», «Эпоха Мария и Суллы», издательство «Дитерих», а теперь прошу еще об одной: Р. Бенц «Немецкая музыка». Мне очень не хотелось бы пропустить эти вещи, хорошо бы прочитать их здесь, К. Ф. писал об одной популярной книжке по физике, которую он хочет мне прислать. К. также время от времени делает замечательные книжные находки. Здесь я прочитал почти все приличные книги. Может быть, попробую снова взяться за «Зибенкеза» и «Годы шалостей» Жан Поля. Они стоят в моей комнате. Позднее ведь не найдешь, наверное, времени на это, а ведь есть много начитанных людей, которые его очень ценят. Мне же, несмотря на много попыток, он всегда казался слишком пространным и манерным.

Ну, а поскольку наступила уже середина сентября, то я надеюсь, что все эти пожелания устареют прежде, чем будут выполнены…

25.9.43

…Я бы предпочел, чтобы предположительный срок рассмотрения такого дела сообщался бы сразу. Ведь в моей теперешней работе я многое мог бы организовать по-другому и более плодотворно. В конце концов мы же так устроены, что дороги каждая неделя, каждый день. Как это ни парадоксально, но я вчера был по-настоящему рад, узнав сначала о допуске адвоката и затем об ордере на арест. Теперь, должно быть, кажущемуся бесцельным ожиданию скоро наступит конец. Все же именно благодаря длительному сроку моего пребывания здесь я получил такие впечатления, о которых никогда не забуду… Между прочим, в ходе работы я обратил внимание на то, что свободное сочинительство, не связанное с теологией, также доставляет мне удовольствие. Но я только сейчас по-настоящему понял, насколько труден немецкий язык и как легко его испортить! …

Перечитывая письмо, я нашел, что в нем чувствуется некоторая неудовлетворенность. Мне не хотелось бы, чтобы создавалось такое впечатление, потому что это не соответствует действительности. Хотя я всей душой рвусь отсюда, тем не менее я думаю, что ни один день не пропал даром. Как и в чем отзовется этот период в будущем, пока неизвестно. Но он отзовется непременно…

4.10.43

…Стоят чудесные осенние дни, и я пожелал бы вам—и себе с вами—оказаться во Фридрихс-брунне; того же желаю и Хансу с семейством— они ведь все так любят наш домик. Но много ли на свете найдется нынче людей, которые еще могут исполнять свои желания? Честно говоря, я не согласен с Диогеном, что высшее счастье—в отсутствии всяких желаний, а пустая бочка—идеал жилья; зачем говорить на черное, что оно белое? Но тем не менее я считаю, что вынужденная необходимость отказаться от желаний на некоторое время весьма полезна, особенно в молодости; дело только не должно доходить до полного отмирания желаний, когда человека охватывает безразличие. Но такая опасность в настоящее время мне совершенно не угрожает…

Только что получил еще одно письмо от К. Мне кажется удивительным, что он постоянно об этом думает. Какое представление о мире могло сложиться в этой 14-летней голове, если он месяцами вынужден писать письма в тюрьму своему отцу и своему дяде-крестному. В такой голове найдется не слишком много места для иллюзий относительно этого мира. Для него, вероятно, эти события означали конец детства. Передайте ему мою благодарность, я уже радуюсь предстоящей встрече с ним.

Просто прекрасно, что вы еще захватили «Систематическую философию» Гартмана. Я теперь засел за нее и провожусь, наверное, несколько недель, если, конечно, меня не прервет желанное известие…

13.10.43

Передо мной стоит яркий букет георгинов, принесенный вами вчера, и напоминает мне о том дорогом для меня часе, который удалось провести с вами, о саде и вообще о том, как прекрасен мир в эти осенние дни. Одно стихотворение Шторма, с которым я познакомился на днях, как-то связано с этим настроением и не выходит из головы, как навязчивый мотив: «То так, то этак все идет,/Без-грешно ли, греховно—/Но мир земной хорош, а жизнь/Светла и полнокровна!» Для того, чтобы узнать это, достаточно, оказывается, пучка пестрых осенних цветов, взгляда из окна тюремной камеры и получаса «движений» на дворе тюрьмы, где как-никак растет несколько живописных каштанов и лип. Но в конечном счете, по крайней мере для меня, «мир» сводится к тем немногочисленным людям, которых я хотел бы видеть и с которыми хотел бы быть рядом… Если бы ко всему прочему я мог бы по воскресеньям иногда послушать хорошую проповедь (ветер порой доносит до меня обрывки хоралов), то было бы еще лучше…

За последнее время я снова много писал, и для всего того, что я запланировал на день, мне часто не хватает времени, так что у меня иногда возникает забавное чувство, будто здесь—для тех или иных мелочей—«нет времени»! По утрам после

завтрака, т. е. приблизительно с 7 часов, я занимаюсь теологией, потом пишу до обеда, после обеда читаю, затем следует одна глава из «Всемирной истории» Дельбрюка, потом английская грамматика, по которой я все-таки могу кое-чему научиться, и, наконец, в зависимости от настроения, снова пишу или читаю. К вечеру я устаю настолько, чтобы с удовольствием лечь в постель, но не настолько, чтобы уснуть… *

31.10.43

…Сегодня праздник Реформации, день, который именно в наши времена может заставить снова призадуматься. Спрашиваешь себя, почему дело Лютера привело к полной противоположности тому, к чему он стремился, что омрачало ему самому последние годы жизни и даже иногда вызывало у него сомнения в смысле его жизни. Он добивался подлинного единства церкви и Европы, т. е. христианских народов, а результатом был раскол церкви и Европы. Он стремился к «свободе христианина», а следствием было безразличие и одичание. Он хотел восстановить подлинно мирской общественный уклад без церковной опеки, а результатом было восстание уже в Крестьянской войне и вскоре после того—постепенное расстройство всех подлинных жизненных связей

* См также письмо от 22 октября 1943 г Собр соч Т II, с 422 ел

и установлении. Я припоминаю полемику между Холлем и Гарнаком в период моего студенчества вокруг вопроса, пробивают ли великие духовно-исторические движения себе путь благодаря своим первичным или благодаря вторичным мотивам. Тогда мне казалось, что прав Холль, отстаивающий первую точку зрения. Теперь я думаю, что он заблуждался. Еще 100 лет назад Кьеркегор утверждал, что сегодня Лютер проповедовал бы полную противоположность тому, о чем он говорил в свое время. Думаю, что это верно—cum grano salis.

Еще одна просьба: не могли бы вы заказать для меня такие книги: Вольф-Дитрих Раш «Хрестоматия рассказчика» (изд. Кипенхойер, 1943), Вильгельм фон Шольц «Баллады» (изд. Т. Кнаур, 1943), Фридрих Рек-Маллечевен «Любовные письма за 8 столетий» (изд. Кейль, 1943)? Вероятно, тиражи не слишком велики, поэтому хорошо бы заказать сразу.

Недавно у меня был такой приступ ревматизма, что в течение нескольких часов я не мог самостоятельно вставать со стула и даже поднимать руку, чтобы поесть. Меня сразу перевели в лазарет и сделали прогревание. Сейчас мне стало значительно лучше. Но полностью я не могу от него избавиться с мая месяца. Что, собственно, делают в таких случаях?

9.11.43

…Я очень обрадовался антологии Штифтера, это был сюрприз. Она в основном состоит из фрагментов писем, поэтому для меня почти все внове. Последние 10 дней я живу целиком под впечатлением от «Витико», который нашелся в тюремной библиотеке (после того, как я намучился с его поисками), причем в таком месте, где я и не мог предположить! Эта книга на 1000 страниц— пробежать которые нельзя, надо читать спокойно—под силу сегодня, пожалуй, весьма ограниченному кругу людей, и поэтому я не знаю, стоит ли рекомендовать ее вам. Для меня же это одна из самых замечательных книг, которые мне вообще известны. При чтении благодаря чистоте языка и целомудрию персонажей тебя охватывает своеобразное ощущение счастья. Вообще говоря, эту книгу надо читать впервые в 14 лет вместо «Битвы за Рим», а потом расти вместе с нею. В одном ряду даже с добротными современными историческими романами, скажем Боймер, ее не назовешь. Это книга sui generis. Я бы хотел иметь свой экземпляр, но, наверное, достать ее едва ли возможно. До сих пор среди всех известных мне романов подобной силы впечатление произвели на меня только «Дон Кихот» и «Дух Берна» Готхельфа. С Жан Полем у меня и на этот раз ничего не вышло. Меня не покидает убеждение, что он манерен и тщеславен. Думаю, человеком он был тоже достаточно неприятным.

Как прекрасно путешествовать по

литературному морю в поисках нового; удивительно при этом, что после многих годов чтения еще возможны сюрпризы. Может быть, вы поможете мне пережить еще и новые открытия?

Несколько дней назад я получил письмо от Р., за что очень ему признателен. Я с завистью думал о программе фуртвенглеровского концерта, на котором он побывал. Надеюсь, что я не растеряю здесь последних остатков моей техники. Иногда ощущаю настоящий голод по музыкальным вечерам с трио, квартетом или пением. Ухо жаждет услышать что-нибудь иное помимо криков в этом доме. За 7 месяцев, а то и больше, будешь сыт всем по горло. Но все это ведь в порядке вещей, и я мог бы не говорить вам об этом. И, напротив, нельзя назвать естественным тот порядок вещей, когда у меня, несмотря ни на что, дела идут настолько хорошо, что перепадают кое-какие радости, и при всем том сохраняется хорошее настроение—а потому каждый день я исполнен чувства благодарности…

17.11.43

Когда я пишу эти строки, все семейство Ш. слушает в этот покаянный день си-минорную мессу [Баха]. Вот уже много лет она неразрывно связана для меня с днем покаяния и молитвы, как «Страсти по Матфею»—со Страстной Пятницей. Я прекрасно помню тот вечер, когда впервые ее услышал. Мне было 18 лет, я только что возвратился с семинара Гарнака, на котором он весьма

благосклонно обсуждал мою первую семинарскую работу и заметил, что надеется, что я в свое время защищу диссертацию по истории Церкви. Входя в филармонию, я все еще был переполнен этим, но когда зазвучало «Кирие элейсон», все остальное в тот же миг исчезло. Впечатление было неописуемым. Сегодня я перебираю одно за другим все воспоминания и радуюсь, что Ш. могут слушать это прекраснейшее для меня из всех баховских произведений…

Сейчас, к вечеру, в доме наступила тишина, и я без помех могу предаваться своим мыслям. Каждый день я имею возможность убеждаться в том, что все люди выполняют свою работу с различным шумом; наверное, это у них от природы так. Фортиссимо перед дверью камеры не очень помогает спокойной научной работе.

С большим удовольствием перечитал на прошлой неделе гётевского «Рейнеке-Лиса». Может быть, и вам было бы приятно вспомнить его…

Первый Адвент, 28.11.43

Хотя неизвестно, как теперь будут доставляться письма (и будут ли вообще), мне очень захотелось написать вам в этот вечер первого Адвента. «Рождество» Альтдорфера с изображением Святого семейства около ясель посреди развалин полуразрушенного дома (как мог он, 400 лет назад, изобразить все это наперекор всем традициям?) особенно отчетливо встает перед глазами. И так тоже можно и должно праздновать

Рождество,—может быть, именно это хотел он сказать нам, во всяком случае мы так это понимаем. Я с радостью представляю, что вы, наверное, сидите в кругу детей и празднуете с ними Адвент, как много лет назад с нами. Только теперь все это переживается с большей остротой, потому что никто не знает, надолго ли это.

Я с дрожью думаю о том, что вам обоим— никого из нас ведь не было с вами—пришлось пережить такие тяжелые минуты в эту ужасную ночь. В голове не укладывается, что в такое время сидишь в тюрьме и ничем не можешь помочь. Я очень надеюсь, что конец действительно близок и не будет дальнейших проволочек. Прошу вас, не беспокойтесь обо мне. Из всей этой истории я выйду с новыми силами.

Вы уже наверняка знаете, что был ожидавшийся налет неподалеку от нас на Борзиг. Остается только—не очень по-христиански—надеяться, что они не так скоро снова появятся в нашей местности. Приятного было мало, и когда я наконец освобожусь, то сообщу свои предложения—что можно улучшить в таких случаях. Стекла в моей камере, как ни странно, целы, хотя почти везде были выбиты. Там наверняка теперь страшный холод. Поскольку тюремная стена частично обрушилась, о «движениях» на воздухе пока нечего и думать. Если бы только была возможность узнавать после налетов друг о друге! …

В последнее время с интересом читаю «Рассказы о прошлом» старого историка культуры В. X. Риля. Вероятно, вы его помните. Книга

сейчас практически забыта, но читать ее очень приятно. Детям также можно читать ее вслух. Насколько я помню, у нас было несколько томов Риля, но, кажется, мы уже давно отдали их в какую-то библиотеку.

Было бы очень хорошо, если бы вы как-нибудь принесли мне книгу о суевериях. Здесь вовсю гадают на картах: будет тревога или нет! Любопытно, что в такие беспокойные времена пышно цветет суеверие, и многие люди, несмотря ни на что, готовы—хотя бы вполуха—слушать об этом…

17.12.43

Мне, видимо, не остается ничего другого, как на всякий случай написать вам поздравления к Рождеству. Хотя я и считаю невероятным, что меня, возможно, продержат еще и после Рождества, я за прошедшие восемь с половиной месяцев все-таки научился именно невероятное считать вероятным и с sacrificium intellectus принимать то, чего я не могу изменить. Между нами говоря, о sacrificium в полном смысле слова не может быть и речи, a intellectus тем временем движется своими путями.

Вы не должны думать, что это Рождество, проведенное в одиночестве, выбьет меня из колеи, нет, оно просто навсегда займет особое место в ряду самых разнообразных рождественских праздников, отмеченных мной в свое время в Испании, Америке и Англии, а позднее я смогу без стыда и даже с известной гордостью вспоминать об этих днях. Это единственное, чего у меня не отнимешь.

То, что и у вас Рождество омрачено моим пребыванием в тюрьме, и тем самым отравлены немногочисленные минуты радости, выпадающие вам в такое время, я могу преодолеть лишь уверенностью, что и вы будете думать точно так же, как и я, и что мы с твердостью и самообладанием встретим это Рождество, поскольку эти твердость и самообладание есть не что иное, как часть вашего духовного наследия, перешедшего ко мне. Мне не нужно говорить, как я рвусь на свободу, как стремлюсь к вам всем. Но за все эти десятилетия вы устраивали для нас несравненные, чудесные рождественские праздники, и благодарные воспоминания настолько сильны, что могут пересилить своим сиянием одно мрачное Рождество. Лишь в такие времена становится понятным, какое значение имеет обладание прошлым, обладание внутренним наследием, не зависящим от превратностей жизни и случая. Сознание, что тебя несет духовная традиция, уходящая корнями в глубины столетий, позволяет противопоставить всем преходящим бедам чувство укрытости, вселяющее уверенность. Я думаю, что тот, кто обладает такими резервами силы, может не стесняться и более нежных чувств, охватывающих душу при воспоминании о добром и богатом прошлом,— ведь эти чувства, на мой взгляд, можно отнести к самым лучшим и самым благородным человеческим чувствам. Все горести не могут осилить того, кто опирается на ценности, которые не может отнять у него ни один человек.

С христианской же точки зрения Рождество в тюремной камере не должно создавать особых проблем. Вероятно, что здесь, в этом доме многие празднуют Рождество с большей искренностью и большим смыслом, чем там, где праздник этот знают только по названию. То, что горе, страдание, нужда, одиночество, беспомощность и ощущение вины означают перед Божиим оком нечто совсем иное, чем в глазах людей, что Бог обращает свой взор как раз на то место, от которого люди обычно уже отвернулись, что Христос рожден в хлеву, ибо не нашлось для него пристанища на постоялом дворе,—все это узник понимает гораздо лучше, чем кто-нибудь другой, для него это действительно радостная весть, а вера в нее вводит его в общность христианства, взрывающую все пространственные и временные границы, так что тюремные стены теряют всякое значение.

В Сочельник я буду думать о вас всех, и мне бы хотелось, чтобы вы верили, что и на мою долю выпадет несколько действительно радостных часов и что мрачные мысли не возьмут надо мной верх…

Как подумаешь об ужасах, постигших в последнее время многих людей в Берлине, тогда только понимаешь, что мы должны быть еще благодарны. Я думаю, что везде это Рождество будет очень тихое, и дети еще долго будут вспоминать его. Но, может быть, именно тогда и откроется кое-кому, что на деле означает Рождество.

25.12.43

Рождество позади. Оно принесло мне несколько тихих, мирных часов, и многие картины прошлого встали предо мной. Благодарность за то, что вы и все братья и сестры остались целы и невредимы во время тяжелых воздушных налетов, и уверенность в скорой встрече на свободе были сильнее всех гнетущих мыслей. Я зажег свечи, присланные вами и М., читал рождественскую историю, спел про себя несколько красивых рождественских песен, вспоминал при этом вас и надеялся, что вы после беспокойных недель наконец наслаждаетесь мирным вечером…

Новый год также принесет много хлопот и беспокойства, но я верю, что в этот новогодний праздник мы с большей, чем когда-либо, уверенностью можем спеть старинную новогоднюю песню и помолиться: «Затвори врата горя,/и пусть там, где лилась кровь,/заструятся потоки радости». Не знаю, о чем более важном мы могли бы еще просить, чего еще желать…

14.1.44

…Я сижу у раскрытого окна, в которое светит почти что весеннее солнце, и необычайное по красоте начало года кажется мне хорошим предзнаменованием. По сравнению с прошлым годом этот может быть только лучше.—У меня все хорошо.

Снова могу работать с большой сосредоточенностью, с особым наслаждением читаю Дильтея…

20.2.44

Простите, что в последнее время писал нерегулярно. Все откладывал писание писем со дня на день, потому что надеялся сообщить вам что-либо конкретное о моем деле. Если тебе со всей определенностью называют сначала июль 1943 г., а потом—вы сами должны это помнить— сентябрь 1943 г. как крайний срок для завершения дела, а между тем проходит месяц за месяцем, и все ни с места, и если ты к тому же абсолютно убежден, что в ходе процесса, на котором дело будет рассмотрено во всех деталях, все должно очень просто разъясниться, и если, наконец, ты думаешь о делах, ждущих тебя на воле, тогда, несмотря на все старания, терпение и понимание, тобой овладевает порой такое настроение, когда лучше не писать писем, а некоторое время помолчать, во-первых, потому что мысли и чувства, не приведенные в порядок, порождают только несправедливые суждения, а во-вторых, потому что все написанное, пока дойдет до адресата, большей частью безнадежно устаревает. Внутри всегда идет борьба за то, чтобы трезво держаться фактов, прогонять из головы все иллюзии и фантазии и довольствоваться имеющимся, ибо там, где не понимаешь внешней необходимости, начинаешь верить в необходимость внутреннюю и невидимую. И кроме того, наше поколение уже не может

притязать на такую жизнь, которая полностью раскрывается в работе и личной сфере и тем самым становится сбалансированным и заполненным целым, что еще было возможно в вашем-поколении. В этом заключается, видно, самое большое лишение, навязанное нам, более молодым, у которых ваша жизнь еще перед глазами. А потому, наверное, мы с такой силой воспринимаем всю незавершенность и фрагментарность нашей жизни. Но именно фрагмент и может указать снова на более высокую завершенность, недостижимую человеческими силами. Над этим я особенно задумывался, когда узнавал о смерти многих моих лучших учеников. Если даже силой внешних обстоятельств наша жизнь разлетается вдребезги, как наши дома под бомбами, то все-таки хочется видеть замысел и план всего целого, и по крайней мере нужна ясность: из какого материала возводилось или должно было возводиться само здание…

2.3.44

… М., наверное, рассказала вам, что я ей в последний раз сказал (хотя эта тема, вообще-то, не принадлежит к кругу тем наших разговоров), что из-за уменьшения рационов с едой здесь стало несколько хуже и поэтому у меня иногда бывает чувство голода, а это безусловно связано и с тем, что во время гриппа я несколько дней почти ничего не ел. Теперь вы снова снабдили меня всем необходимым; признаюсь, что мир порой выглядит

несколько иначе, когда в желудке что-нибудь есть, и что работа идет тоже веселее. И все-таки меня мучит мысль, что я еще и объедаю вас, у которых столько хлопот за день, ведь силы вам теперь нужнее, чем мне. Снова наступил март, а вы так еще никуда не выехали…

«История Академии» Гарнака произвела на меня сильное впечатление, отчасти отрадное, отчасти тоскливое.

Сегодня так мало людей, ищущих еще душевных и духовных связей с XIX и XVIII веками; музыка стремится к обновлению за счет XVI и XVII веков, теология-—за счет времен Реформации, философия—за счет Аквината и Аристотеля, современное мировоззрение—за счет древнегерманского прошлого, но кто вообще подозревает, что делалось, что достигалось в прошлом столетии, то есть нашими дедами, и сколько уже утрачено из того, о чем они знали! Я думаю, что однажды люди будут поражены продуктивностью этого времени, столь презираемого в наши дни и столь мало известного.

Не могли бы вы мне достать «Мировоззрение и анализ человека со времени Ренессанса и Реформации» Дильтея?

26.4.44

… Вторая весна, которую я провожу в камере, все-таки отличается от прошлогодней. Все впечатления тогда были свежими, живыми, лишения и радости переживались с большей силой. Тем

временем пришло то, что я никогда не счел бы возможным — привычка, и вопрос только, что возьмет верх—отупение или обостренность восприятия; думаю, что в разных областях будет по-разному. Вещи, восприятие которых притупилось, быстро улетучатся из памяти, они безразличны; другие же, напротив, сознательно или бессознательно перерабатываются в душе, их не забудешь, из сферы сильных переживаний они перешли в другую, отлились в форме четких знаний, принципов и планов, в таком виде они сохранят свое значение для будущей жизни. Большая разница, сидишь ли в тюрьме один месяц или один год, ведь тогда получаешь не просто сильное или интересное впечатление, но и вбираешь в себя огромную, совершенно новую жизненную область. Тем не менее, я думаю, что необходимы известные внутренние предпосылки для того, чтобы ассимиляция этой жизненной сферы протекала без вреда, и мне кажется, что очень молодым людям длительное заключение чрезвычайно опасно в отношении их внутреннего развития. Натиск впечатлений настолько силен, что грозит многое смести. Я вам очень признателен за ваши регулярные посещения, письма и посылки, которые во многом облегчили мне жизнь, а радость от каждого привета была с первого раза всегда велика и всегда побуждала еще полнее использовать время моего пребывания здесь. . Не могли бы вы попытаться достать мне новую книгу Ортеги-и-Гассета «Сущность исторических кризисов», а если возможно, то и предыдущую—«История как система», и потом «Британскую империю и США» X. Пфеффера?

Надеюсь скоро увидеться с вами снова.

С сердечным приветом

ваш благодарный Дитрих.

ОТЧЕТ О ТЮРЕМНЫХ ПОРЯДКАХ

Необходимые формальности при поступлении были выполнены корректно. Первую ночь я провел в камере предварительного заключения; одеяла на койке издавали настолько отвратительный запах, что, несмотря на холод, я не мог ими укрываться. На следующее утро мне бросили в камеру кусок хлеба, так что я вынужден был взять его с пола. Кофе на четверть состоял из кофейной гущи. Снаружи до меня впервые донеслась яростная брань персонала в адрес подследственных, эту ругань я слышал с той поры ежедневно с утра до вечера. Когда мы вместе с другими новичками строились, один из тюремщиков обозвал нас бродягами и т. п. Каждому был задан вопрос о причине его ареста: когда же я заметил, что она мне неизвестна, тюремщик с издевательским смехом ответил: «Вы узнаете ее довольно скоро!» Прошло полгода, пока мне не был предъявлен ордер на арест. Когда я проходил разные канцелярии, некоторые унтер-офицеры, узнавшие о моей профессии, иногда хотели со мной немножко поговорить. Но им было указано, что со мной никто не имеет права вступать в разговор. Во время мытья передо мной вдруг вырос один унтер-офицер, не назвавший себя, и спросил, не знаком ли я с пастором Н. *. Когда я ответил утвердительно, он воскликнул: «Это мой хороший друг», и снова исчез. Меня поместили в самую дальнюю камеру на верхнем этаже; на двери была табличка, запрещающая входить без особого разрешения. Мне сказали, что писать и получать письма пока запрещено, что я, в отличие от других арестантов, не буду выводиться на получасовую прогулку во двор, хотя в соответствии с тюремным уставом имею на это право. Я не получил ни газет, ни сигарет. Через 48 часов мне вернули мою Библию. Ее проверяли на предмет проноса пилок, бритв и т. п. В остальном в последующие двенадцать дней камера открывалась только во время раздачи еды и для выноса параши. Ни слова не было мне сказано. Меня не информировали ни о причине, ни о продолжительности моего ареста. Насколько я понял из отдельных замечаний (впоследствии это подтвердилось), я был помещен в отделение самых тяжких преступлений, туда, где находились смертники со скованными руками и ногами.
* Мартин Нимёллер.

В первую ночь в моей камере я почти не мог спать, поскольку заключенный в соседней камере громко рыдал несколько часов подряд, причем никому до него не было дела. Я тогда подумал, что такое, наверное, случается каждую ночь, но в течение последующих месяцев это повторилось лишь однажды.

Самой тюремной жизни в эти первые дни, проведенные в полной изоляции, я не видел; только на основании почти беспрерывных криков тюремщиков я догадывался о том, что происходит. Главное впечатление, которое не изменилось вплоть до сегодняшнего дня, состоит в том, что с подследственным обращаются уже как с преступником и что для арестантов практически не имеется никакой возможности отстаивать свои права в случае беззаконного обращения. Впоследствии я много раз слышал разговоры тюремщиков, в которых они беззастенчиво рассказывали, что при подаче жалобы на плохое обращение или даже на побои (что, вообще говоря, строго запрещено) верят не арестантам, а только тюремщикам, ведь, всегда находится приятель, который под присягой готов показать в пользу последних. Я узнал также о случаях, когда применялась такая практика.

Через двенадцать дней в тюрьме стали известны мои родственные связи. Для меня лично это было большим облегчением, но, говоря объективно, мне было просто стыдно, как в этот миг все изменилось. Меня перевели в более просторную камеру, которая ежедневно убиралась служителем; при раздаче пищи мне предлагались большие порции, от чего я всегда отказывался, поскольку это делалось за счет порций других арестантов; капитан ежедневно выводил меня на прогулку, в результате чего персонал стал обращаться со мной с изысканной вежливостью, некоторые даже приходили извиняться: «Мы, мол, не знали» и т. п. … Невыносимо!

Общий стиль обращения. Тон задают тюремщики, отличающиеся наиболее хамским и жестоким отношением к заключенным. Вся тюрьма оглашается грубейшими ругательствами, затрагивающими честь арестантов; у более мягких и справедливых тюремщиков это вызывает отвращение, но они ничего не могут поделать. Заключенные, которых впоследствии ждет оправдание, вынуждены, как преступники, в течение всего следствия сносить поношения; они абсолютно беззащитны, потому что жаловаться арестантам можно лишь в теории. Деньги, сигареты, посулы на будущее играют немаловажную роль. Маленький человек без связей и т. п. должен здесь все сносить. Те же люди, которые вымещают свою злобу на других узниках, встречают меня с заискивающей вежливостью. Все попытки завести с ними разумный разговор относительно обхождения с другими арестантами обречены на неудачу: они со всем соглашаются^ но через час все идет по-прежнему. Должен сказать, что часть тюремных служащих обращается с заключенными спокойно, объективно и, как правило, дружелюбно, но в основном они занимают подчиненное положение.

Еда. Заключенный не может отделаться от впечатления, что положенный ему рацион выдается
не полностью. Мяса, из которого якобы сварен суп, иногда просто и не заметно. Хлеб и колбаса режутся на очень неравные куски. При взвешивании порции колбасы, что я лично проделал, оказалось, что она весила 15 г вместо 25 г. Рабочие на кухне и унтер-офицеры, отряженные на кухню, становятся свидетелями огорчительных поступков. При общем числе заключенных 700 человек даже самая незначительная недодача дает колоссальные результаты. Мне доподлинно известно, что при пробе арестантской пищи в тарелку врачу или офицеру добавляют густого мясного или белого соуса. Поэтому одобрение арестантского питания не должно удивлять. Я знаю также, что мясо, предназначенное для заключенных, предварительно вываривается в котлах, в которых готовится пища для персонала и т. д., и т. п. Случайное сравнение пищи арестантов и персонала поражает. Ниже всякой критики воскресные и праздничные обеды; они состоят из капустной похлебки, где нет ни жира, ни мяса, ни картофеля. В эти дни никаких проб не снимают. У меня не вызывает сомнения, что для молодых людей при длительном заключении питание совершенно недостаточно. Взвешивание заключенных не производится. Несмотря на то, что здесь содержатся подследственные, да к тому же и солдаты, часть которых в случае их освобождения направляется непосредственно в войска, передача продуктов питания строго запрещена; об этом заключенных уведомляют, угрожая суровыми наказаниями. Еду, даже яйца и бутерброды, которые приносят заключенным посетители, не принимают, что сильно огорчает и посетителей, и узников. Вместе с тем армейские патрули, поставляющие арестованных, в нарущение существующих инструкций подкармливаются на кухне.

О занятости заключенных. Подавляющее число подследственных проводит целые дни без всякой работы, хотя большинство из них просит об этом. Из библиотеки—весьма посредственной—они получают три книги в неделю. Любые настольные игры (шахматы и т. п.) запрещены даже в общих камерах и конфискуются, если заключенные смастерили себе что-нибудь в этом роде, причем виновных наказывают. О том, чтобы заключенные—а их около 700 человек—выполняли общественно полезную работу, например, строили бомбоубежища, никто не думает. Богослужения не проводятся. Арестанты, среди которых есть и очень молодые (в частности, помощники зенитчиков из школьников), из-за праздности и отсутствия надлежащей заботы особенно страдают душой и телом за время длительного одиночного заключения.

Освещение. В зимние месяцы нередки случаи, когда заключенные вынуждены часами находиться в темноте, ибо свет в камерах по нерадивости персонала не зажигается. Если заключенные, камеры которых должны быть по закону освещены, пытаются флажками или стуком обратить на себя
внимание, то в ответ слышат грубую ругань, а свет на следующий день им опять не зажигают. Лечь на нары заключенные имеют право лишь после отбоя, так что им приходится целыми часами сидеть в полной темноте. Это разрушительно действует на человека и вызывает лишь ожесточение.

Воздушные тревоги. Бомбоубежища для заключенных нет. При наличии такого количества рабочих рук ничего не стоило бы своевременно позаботиться об этом. Лишь для начальства сооружен командный блиндаж. Надо сказать, что во время налетов лишь арестанты с верхнего этажа переводятся в камеры нижнего этажа. На вопрос, почему не спускают вниз и обитателей третьего этажа, мне было сказано, что это слишком хлопотно. Санитарного бункера нет вообще. Когда после тяжелого налета санчасть была разрушена, к перевязке раненых смогли приступить только после окончания бомбежки. Из головы не выходят крики и бессильная ярость запертых арестантов во время жестокого налета, а ведь часть этих людей находится, здесь из-за ничтожной провинности, а то и вовсе безвинно. 700 солдат без всякой защиты подвергаются опасности прямого попадания бомбы.

Прочее. В экстренных случаях заключенный может вызвать персонал только с помощью высунутого из камеры флажка. Он может часами торчать из двери, не привлекая ничьего внимания, а кроме того, случается, что проходящий надзиратель просто задвигает его в камеру, не пытаясь даже узнать, в чем дело. Если же заключенный при этом начинает стучать в дверь, то на него обрушивается град ругательств. Если кто-либо из арестантов вне положенного времени заявит о болезни, он тем самым навлекает на себя ярость надзирателей, поскольку доставляет им дополнительные хлопоты; лишь с огромным трудом он может добиться, чтобы его отвели в санчасть. Я дважды был свидетелем того, как заключенных, пиная ногами, вели в санчасть; у одного из них был острый приступ аппендицита, и его надо было срочно отвести в лазарет, у другого— продолжительная истерика. — Все подследственные, в том числе и совершившие незначительные проступки, конвоируются на допросы и следствие в наручниках; для солдат в форме это тяжелейшее оскорбление, угнетающее их во время допроса.

Заключенные, назначенные для выноса параши и раздачи пищи, получают мыло в таких же мизерных количествах, что и остальные арестанты.

ПИСЬМА ДРУГУ

18.11.43

Я должен воспользоваться тем, что ты близко, и написать тебе Ты ведь знаешь, что я лишен здесь даже возможности встречи с пастором… Позволь сообщить тебе кое-что из того, что ты непременно должен знать обо мне. В те первые 12 дней, когда я был изолирован здесь как… преступник с соответствующим ко мне отношением (в соседних камерах до сегодняшнего дня находятся практически только закованные кандидаты на тот свет), неожиданным образом помог мне Пауль Герхардт да псалмы и Апокалипсис. В эти дни я был избавлен от тяжких искушений. Ты— единственный, кто знает, что «acedia»—«tnstitia» со всеми угрожающими последствиями часто преследовали меня, и может быть—я опасался этого—беспокоился обо мне в связи с этим. Но я с самого начала сказал себе, что ни людям, ни дьяволу не доставлю этого удовольствия; если уж им так хочется, пусть сами позаботятся об этом; а я надеюсь и впредь стоять на своем.

Поначалу я ломал голову над вопросом, в самом ли деле то, ради чего я доставляю вам столько забот, есть дело Христово; но быстро отмел этот вопрос как искушение и пришел к выводу, что моя задача как раз и заключается в том, чтобы выдержать в этой пограничной ситуации со всей ее проблематикой, это меня весьма обрадовало, и радость моя сохраняется по сей день (1 Петр 2, 20; 3, 14).

Лично себя я корил за то, что не закончил «Этики» (она, по-видимому, частично конфискована), меня слегка утешало, что самое существенное сказал тебе, и даже если ты уже все забыл, то все равно каким-нибудь косвенным образом это проявится. А кроме того, мои идеи ведь еще не были продуманы до конца

Далее, я воспринял как упущение, что так и не осуществил давнюю мечту—сходить как-нибудь снова с тобой к Причастию … и все-таки я знаю, что мы—пусть и не телесно, но духовно— приобщились дару исповеди, разрешения и причастия, и могу радоваться на этот счет и быть спокойным. Но сказать об этом мне тем не менее хотелось.

Пока было возможно, я приступил, помимо ежедневного чтения Библии (два с половиной раза прочел Ветхий Завет и многое вынес из этого чтения), к нетеологической работе. Статья о «Чувстве времени» выросла в основном из потребности восстановить в памяти мое собственное прошлое в ситуации, когда время с такой легкостью может восприниматься «пустым» и «потерянным».

Благодарность и раскаяние—вот те два чувства, которые постоянно держат перед глазами наше прошлое. Но об этом подробнее скажу позже.

Затем я затеял дерзкое предприятие, которое уже давно манило меня: я начал писать историю одной буржуазной семьи нашего времени. Все бесконечные разговоры, которые велись нами в этом направлении, и все пережитое мною служит фоном; короче, это должно быть реабилитацией бюргерства, знакомого нам по нашим семьям, причем реабилитацией со стороны христианства. Дети двух сблизившихся семей в одном небольшом городке мало-помалу вступают в возраст ответственных задач и обязанностей и сообща пытаются содействовать общественному благу на постах бургомистра, учителя, пастора, врача, инженера. Ты обнаружил бы массу знакомых примет, да и сам выведен здесь. Но дальше начала я не слишком продвинулся, прежде всего из-за постоянных и ложных прогнозов относительно моего освобождения и связанной с этим внутренней несобранности. Но мне это доставляет много радости. Вот только не хватает каждодневных разговоров с тобой на эту тему, и даже больше, чем ты думаешь… Между делом я написал статью «Что значит — говорить правду?», а в данный момент пытаюсь сочинить молитвы для заключенных, которых, как это ни странно, до сих пор никто не написал, и, возможно, раздам их к Рождеству.

А теперь о чтении. Да, Э[берхард], я очень сожалею, что мы не познакомились вместе со Штифтером. Это очень оживило бы наши беседы.

Придется отложить на будущее. Мне многое нужно рассказать тебе по этому поводу. В будущем? Когда и каким оно будет? Я на всякий случай передал адвокату завещание… Но, возможно (или даже наверняка), ты сейчас еще в большей опасности! Я каждый день буду думать о тебе и молить Бога защитить и возвратить тебя… Нельзя ли в том случае, если бы меня не осудили, выпустили на свободу и призвали, устроить так, чтобы я попал в твой полк? Это было бы великолепно! Кстати, если уж я и буду осужден (о чем нельзя знать заранее), не беспокойся обо мне! Это в самом деле меня сильно не заденет, разве что придется еще досидеть несколько месяцев до конца «испытательного срока», а это, честно говоря, не очень приятно. Но ведь многое не назовешь приятным! В том деле, по которому меня могли бы признать виновным, настолько комар носу не подточит, что я могу только гордиться. В остальном надеюсь, что, если Бог сохранит нам жизнь, по крайней мере Пасху мы сможем весело отпраздновать вместе…

Но давай пообещаем быть верными в молитвах друг за друга. Я буду молиться о даровании тебе сил, здоровья, терпения и твердости в конфликтах и искушениях. Молись о том же за меня. И если нам не суждено больше увидеться, то давай до последнего мгновения помнить друг б друге—благодаря и прощая, и пусть Бог дарует нам, чтобы мы предстали пред Его Престолом в молитве друг за друга, славя и благодаря Его.

… Мне (как, думаю, и тебе) внутренне тяжелее всего дается здесь вставание по утрам (Иер 31, 26!). Я молюсь теперь просто о свободе. Но есть также ложное безразличие, которое нельзя считать христианским. Мы как христиане можем ничуть не стыдиться толики нетерпения, тоски, отвращения перед лицом противоестественного, толики жажды свободы, земного счастья и возможности трудиться. В этом, думаю, мы с тобой сходимся.

В остальном, наверное, мы все те же, несмотря ни на что или как раз благодаря всему тому, что—каждый по-своему—переживаем теперь, не так ли? Надеюсь, ты не думаешь, будто я выйду отсюда солдатом «задних шеренг»,—теперь это в еще меньшей степени справедливо, чем когда-либо! Точно так же думаю и я о тебе. Что за радостный день будет, когда мы сможем рассказать друг другу о пережитом! Я все-таки порой так злюсь на то, что я сейчас не на свободе! …

20.11.43

… Не беспокойся, если я на Рождество буду вынужден еще сидеть в этой дыре. Я, честно говоря, не боюсь этого. Рождество христианин может справить и в тюрьме,—легче, во всяком случае, чем семейные праздники. Я очень благодарен тебе за то, что ты подал прошение о свидании. Думаю, что сейчас разрешение будет дано без всяких осложнений. Я вообще-то не рискнул бы попросить тебя об этом. Ну а то, что ты сделал это по собственной инициативе, мне еще приятнее. Я очень надеюсь, что это действительно удастся! Но, » знаешь, если даже будет отказ, то все-таки останется радость от того, что ты сделал попытку, да злость кое на кого из-за задержки процесса станет еще больше, что также не повредит. (Мне иногда кажется, что я еще недостаточно зол из-за всего дела!) Тогда уж придется проглотить и эту горькую пилюлю—к этому ведь мы в последнее время постепенно привыкаем. Я рад, что видел тебя в момент ареста, и не забуду этого…

Вот еще кое-какие сведения о моей внешней жизни. Мы встаем в одно и то же время, день продолжается до 20 часов, я просиживаю штаны, а ты стаптываешь подметки. Читаю ФБ и «Райх»; познакомился с несколькими очень милыми людьми. Ежедневно меня выводят одного на получасовую прогулку. Вечерами меня заботливо лечат в больничке от ревматизма, правда безуспешно.

Раз в 8 дней я получаю от вас восхитительно вкусные вещи. Очень тебе благодарен за все, и за сигары, и за сигареты, присланные из поездки! Только бы вы были сыты! Ты не голодаешь? Это было бы ужасно! У меня есть все, не хватает только вас. Мне бы хотелось сыграть с тобой соль-минорную сонату и спеть кое-что из Шютца, и послушать 69-й и 46-й псалмы в твоем исполнении. Это твой коронный номер!

Камеру мою убирают. При этом я могу дать уборщику немного поесть. Одного сегодня приговорили к смерти. На меня это сильно подействовало. За 7 с половиной месяцев замечаешь, какие тяжелые последствия могут быть у мелких глупостей. Длительное лишение свободы действует, как мне кажется, на большинство людей деморализующе во всех отношениях. Я продумал другую систему наказаний, принцип которой таков: выбирать для виновника наказание из той сферы, в какой он нагрешил. Например, за «самовольную отлучку»—лишение увольнения и т. п., за «ношение чужих орденов»—устрожение службы на фронте; за «кражу у товарищей»—временное ношение «клейма» вора; за «спекуляцию продуктами питания»—ограничение рациона и т. д. Почему, вообще говоря, в ветхозаветном Законе нет наказаний лишением свободы?

21.11.43

Сегодня день поминовения умерших… Потом начнется Адвент, о котором у нас столько чудесных воспоминаний… Тюремная камера, надо сказать, подходящее место для сравнения с тем, что происходит во время Адвента; ждешь, надеешься, делаешь то да се (в конечном счете чепуху), а дверь заперта и открывается только снаружи. Это мне просто пришло в голову, не думай, что здесь много думают о символах! Но о двух вещах, которые, наверное, покажутся тебе странными, я должен рассказать: 1) мне очень не хватает общения за столом; всякое удовольствие от вещей, которые я получаю от вас, превращается для меня здесь в воспоминание о том, как мы вместе ели. Не потому ли застольное общение есть такая существенная часть жизни, что оно представляет собой реальность Царства Бога? 2) Я воспринял указание Лютера «осенять себя крестом» за утренней и вечерней молитвой само собой как какую-то помощь. В этом кроется нечто объективное, необходимое именно здесь. Не пугайся! Я выйду отсюда наверняка не как «homo religiosus», напротив, мое недоверие и мой страх перед «религиозностью» здесь еще выросли. То, что израильтяне никогда не произносили имени Бога, заставляет меня постоянно задумываться над этим, и я все лучше понимаю это.

… С большим интересом читаю теперь Тертуллиана, Киприана и других отцов Церкви! Они в чем-то более актуальны, чем реформаторы, а к тому же могут служить основой для диалога между протестантами и католиками.

…Надо сказать, что я чисто с юридической точки зрения исключаю возможность признания меня виновным.

22.11.43

Скажи, как тебе с твоей готовностью проглатывать несправедливые замечания … удается ладить с людьми в армии? Я здесь уже несколько раз изрядно напускался на тех, кто позволяет себе малейшую невоспитанность, причем это их так ошарашивало, что с тех пор они были как шелковые. Мне это доставляет немалое удовольствие; но я отдаю себе отчет в том, что дело, в сущности, заключается в совершенно невозможной чувствительности, преодолеть которую я едва ли смогу… Я просто теряю самообладание, наблюдая, как на абсолютно беззащитных людей обрушиваются с бранью без всякого повода. Эти подонки-мучители, которые срывают на них свою злость и которые есть повсюду, в состоянии привести меня на несколько часов в бешенство.

… «Новая песнь», которую я получил лишь пару дней назад, будит во мне массу чудных воспоминаний!—Видишь, мне постоянно что-то приходит на ум, что я не прочь был бы обсудить с тобой. Если после такой долгой разлуки начать говорить, то наверняка так и не кончишь…

23.11.43

3. Вчера время

Налет прошлой ночью был не из приятных. Я беспрерывно думал … о вас всех. В такие моменты заключенные становятся просто невыносимыми. Надеюсь, что вы снова поедете ночью я поражался, как нервничают во душной тревоги фронтовики…

24.11.93.

После вчерашнего налета я считаю необходимым вкратце сообщить тебе о тех распоряжениях, какие я сделал на случай своей смерти… Надеюсь, что ты прочтешь их со свойственным тебе хладнокровием!..

Пятница, 26.11.43

Это действительно произошло—пусть и длилось всего одно мгновение; да это и не важно, несколько часов едва ли хватило бы, а здесь, будучи отрезан от всего мира, становишься таким восприимчивым, что можешь долго смаковать недолгие минуты. Этот образ—четверка самых близких в моей жизни людей, окруживших меня на какой-то миг,—долго будет со мной. Возвратившись после свидания в камеру, я целый час бегал взад-вперед, еда остыла, а в конце концов я стал над собой смеяться, поймав себя на том, что время от времени повторял одно и то же: «Как это было прекрасно!» Я всегда вынужден преодолевать интеллектуальный барьер, чтобы употребить слово «неописуемо»; ведь если постараться и добиться необходимой ясности, то «неописуемого», на мой взгляд, окажется весьма мало; но сейчас мне кажется, что сегодняшнее утро как раз сюда и относится. Вот передо мной лежит сигара от Карла [Барта], в самом деле неописуемая реальность—он был так мил? и все понимает? А В. [Виесер'т Хоофт]? Просто грандиозно, что ты его повидал! Потом моя любимая [сигара] «Вольф»—Гамбург—воспоминание о лучших временах; около меня на ящике водружен рождественский венок; на полке для продуктов ожидают завтрака огромные яйца из вашей посылки (толку нет говорить: «Вы не имеете права отнимать столько от себя!» Но я так думаю и все-таки радуюсь!)… Я вспоминаю свое первое посещение тюрьмы—свидание с Фрицем Оннашем, ты тоже был со мной! Это свидание подействовало на меня чудовищно, хотя Фриц был весел и мил. Я очень надеюсь, что у тебя сегодня было не такое ощущение! Это объясняется, видимо, ложным представлением, будто заключение означает непрерывные мучения. Это не так, и как раз вот такие свидания ощутимо и на несколько дней облегчают жизнь, хотя они и пробуждают кое-что в душе, что, к счастью, какое-то время дремало. Но и это не беда. Снова знаешь, каким был богатым, испытываешь чувство благодарности за это и ощущаешь прилив надежд и воли к жизни. Я так тебе и всем вам благодарен!..

27.11.43

… Тем временем здесь был, как и ожидалось, мощный налет на Борзиг. Чувство, надо сказать, ни с чем не сравнимое — видеть, как прямо над тобой спускаются «рождественские елки», это осветительные бомбы на парашютах, сбрасываемые бомбардировщиком-лидером. Страшно вспомнить крики и беснование заключенных в камерах. Убитых у нас не было, только раненые; но до часу ночи мы были заняты перевязкой. После этого я крепко заснул. Люди здесь не стесняются, говоря об испытанном страхе. Не знаю, что и думать по этому поводу; ведь все-таки страх есть нечто такое, чего человек стыдится. У меня такое ощущение, что в этом можно было бы признаться только на исповеди. Иначе тут легко впасть в своего рода бесстыдство. Ради этого ведь не надо долго строить из себя героя. С другой стороны, в такой наивной искренности есть нечто обезоруживающее. Но существует также и циничная, я бы сказал, нечестивая искренность, которая в другое время выливается в пьяные оргии и разврат и которая производит такое сумбурное впечатление. Не относится ли страх все-таки к сфере «pudenda», который нужно скрывать? Мне надо будет еще подумать над этим, у тебя, наверное, тоже есть кое-какой опыт в этой области.

То, что мы теперь с такой интенсивностью вынуждены переживать ужасы военной поры, является, если подумать, необходимой основой воспитания для того, чтобы позднее мы смогли на почве христианства возродить жизнь народов—как внутреннюю, так и внешнюю. А потому мы должны сохранять в себе то, что мы переживаем, переработать, сделать полезным, а не отбросить прочь. Еще никогда мы не чувствовали гневного Бога так близко, и это благо. «Ныне, когда слышите вы Его глас, не ожесточайте ваших сердец!» (Пс 94, 7 ел.) Задачи, навстречу которым мы идем, чудовищно велики; для их выполнения мы должны готовиться теперь и созревать.

28.11.43

Первый Адвент. Ему предшествовала спокойная ночь. Вчера вечером, лежа в кровати, я впервые открыл в «Новой песни» «наши» предрожде-ственские песни. Почти каждая из них, когда я тихонько напевал их, напоминала мне о Финкенва-льде, Шленвице, Зигурдсхофе *. Сегодня утром я прочел воскресные молитвы, повесил на гвоздик рождественский венок и укрепил внутри него картину Липпи «Рождество». Вскоре меня вызвали в лазарет на совещание, которое продолжалось до полудня. После обеда я на основании печального опыта последней тревоги (фугасная бомба разорвалась в 25 м от лазарета, там были выбиты

* Городки в Померании, где Бонхёффер работал в семинарии для проповедников Исповедующей церкви.

стекла, погас свет, арестанты, о которых никто, кроме нас, из лазарета не заботился, кричали; но и мы мало что могли сделать в темноте; кроме того, открывая камеру, где сидели заключенные, совершившие тяжкие преступления, надо бьшо быть начеку, чтобы тебе не заехал по голове ножкой от стула тот, кто задумал удрать,—короче, было несладко!) написал отчет, указав на необходимость врачебной помощи здесь в тюрьме во время воздушных налетов. Может быть, он принесет какую-нибудь пользу. Я рад оказать любое содействие, причем там, где необходима помощь разума.

Совсем забыл сообщить тебе, что вчера вечером во время приятной беседы в лазарете я выкурил сигару «Вольф», издававшую сказочный аромат. Большое тебе спасибо за нее! С куревом, как начались воздушные тревоги, просто катастрофа. Когда перевязываешь раненых, они просят сигарету, да к тому же мы с санитарами перед этим много выкурили. Тем горячее благодарю вас за то, что вы мне позавчера принесли! Кстати, во всем здании выбиты стекла, и люди в камерах трясутся от холода. Несмотря на то, что я забыл, уходя, открыть окна в моей камере, к моему величайшему удивлению, я обнаружил, возвратившись ночью, стекла целыми и невредимыми. Я очень обрадовался, хотя мне ужасно жаль других.

Как замечательно, что ты еще сможешь отпраздновать Адвент среди своих! Сейчас вы только что запели первые песнопения. Мне вспомнилось «Рождество» Альтдорфера и еще стихотворение: «Ясли сияют, ночь приносит новый свет, мраку здесь не место, вера будет блистать вовеки», а

к нему и мелодия. Но не на 4/4, а в неустойчивом, ожидающем ритме, приспосабливающемся к тексту! А потом я прочитаю одну из симпатичных новелл старика В. X. Риля. Они бы тебе тоже понравились, их можно даже читать вслух в кругу семьи. Надо постараться как-нибудь достать их.

29.11.43

Сегодняшний понедельник абсолютно не похож на все предыдущие. Если обычно крики и ругань неистовее всего оглашали коридоры по понедельникам с утра, то, очевидно, события прошлой недели заставили притихнуть самых отчаянных крикунов и доносчиков,—перемена разительная!

Мне, кстати, нужно лично тебе сказать еще вот что: на меня сильно подействовали жестокие воздушные налеты, особенно последний, когда я, после того как взрывом бомбы выбило окна в лазарете и склянки с лекарствами посыпались из mv» фов и с полок, лежал в кромешной тьме на полу и утратил практически всякую надежду на благополучный исход; причем подействовали так, что меня просто потянуло к молитве и Библии. Когда встретимся, я расскажу об этом поподробнее. Пребывание в тюрьме оказалось для меня целительным сильнодействующим средством, причем
в разных отношениях. Но детали всего, пожалуй, можно передать только с глазу на глаз.

30.11.43

Рёдеру * с самого начала ужасно хотелось припаять мне высшую меру; теперь же он должен довольствоваться просто смехотворным обвинительным актом, который много славы ему не принесет…

За прошедшие месяцы мне как никогда стало ясно, что всеми поблажками и помощью я обязан не себе, а другим людям… Желание достигать всего лишь собственными силами есть ложная гордыня. Ведь то, чем ты обязан другим, принадлежит тебе и составляет часть твоей собственной жизни, а подсчеты—что ты сам «заслужил» и что получил от других—явно не христианское дело, да к тому же безнадежное предприятие. Ведь человек—единое целое, включая то, что он собою представляет, и то, что он принимает. Вот что я хотел еще сообщить тебе, так как я это пережил сейчас на собственном опыте, да, пожалуй, не только сейчас, но и в течение многих лет нашей vita communis, просто я не говорил об этом.
* Военный советник юстиции, руководитель следствия.

Второй Адвент

Потребность в беседе с тобой как-нибудь вечерком в воскресенье настолько велика, а мысль, что такое письмо, пожалуй, развлекло бы тебя на час в твоем одиночестве, настолько соблазнительна, что я решился написать тебе, не задумываясь над тем, дойдут ли до тебя эти строчки, каким образом и где… Как и где бы нам встретить на сей раз Рождество? Мое пожелание—чтобы тебе удалось передать хоть немного радости … также и солдатам, которые рядом с тобой. Ибо заразителен не только страх, который я наблюдаю здесь у людей при каждом воздушном налете, но и спокойствие и радость, с которыми мы принимаем возложенное на нас бремя. Да, я считаю, что самый сильный авторитет завоевывается именно благодаря такой позиции, если она не показная, но подлинная и естественная. Люди ищут успокоительного полюса и подстраиваются под него. Думаю, что мы оба не принадлежим к типу отчаянных храбрецов, но он ведь и не имеет никакого отношения к сердцу, которое укрепляется божественной милостью.

Надо сказать, что я на каждом шагу замечаю, насколько сильно мои мысли и чувства связаны по своей природе с Ветхим Заветом; за последние месяцы я как раз гораздо больше читал Ветхий, чем Новый Завет. Лишь тогда, когда осознаешь непроизносимость Божия имени, можно произнести имя Иисуса Христа; лишь тогда, когда полюбишь жизнь и землю так, что кажется, будто с ними погибнет все, можно верить в воскресение мертвых и новый мир; лишь тогда, когда возьмешь на себя бремя Закона, можно позволить себе говорить о божественной милости; и лишь тогда,

когда гневная, карающая десница Бога как явная действительность повиснет над Его врагами, мысль о прощении и любви может коснуться нашего сердца. Тот, кто слишком поспешно и слишком прямолинейно стремится чувствовать и жить в духе Нового Завета, тот, на мой взгляд, не христианин. Мы ведь уже много беседовали на эту тему, и каждый день приносит подтверждение правильности этой мысли. Последнее слово невозможно, да и недопустимо произносить до предпоследнего. Мы живем в предпоследнем, а верим в последнее, разве не так? Лютеран (так называемых!) и пиетистов прошиб бы пот от такой идеи, но она справедлива тем не менее. В «Следовании за Христом» я лишь дал наметки этой идеи (в первой главе), а потом неверно раскрыл ее. Надо будет позднее это упущение наверстать. Эти выводы чрезвычайно важны для многого, в том числе для католической проблемы, для понятия служения, для пользования Библией и т. д., но прежде всего для этики. Почему в Ветхом Завете смачно и зачастую к вящей славе Господа лгут (я составил недавно список таких мест), убивают, мошенничают, грабят, разводятся и даже блудят (см. родословную Иисуса), предаются отчаянию, кощунствуют, богохульствуют, а в Новом Завете ничего подобного нет? Скажешь, религиозная «предварительная» стадия? Это крайне наивный выход из положения. Бог-то ведь один и тот же. Но об этом поговорим позднее и при личной встрече!

Тем временем настал вечер. Унтер-офицер, приведший меня в мою обитель из лазарета, только что сказал при прощании, смущенно улыбаясь, но вполне серьезно: «Вы уж помолитесь, г-н пастор, чтобы сегодня не было тревоги!»

Ежедневную прогулку я вот уже некоторое время совершаю с одним крайсляйтером, регирунгс-директором, бывшим членом церковного руководства Немецких христиан * в Брауншвейге, последнее время был партийным фюрером в Варшаве. Он здесь буквально раздавлен и почти с детской назойливостью липнет ко мне, по всяким пустякам просит совета, рассказывает, что плакал, и т. п. Несколько недель я был весьма холоден с ним, теперь же стал помягче, что он воспринял с трогательной благодарностью, постоянно заверяя меня, что безумно рад встретить здесь такого человека, как я. Короче говоря, каких только странных ситуаций не бывает; если бы я мог тебе все путно рассказать!
* Немецкие христиане были представителями национал-социализма в Евангелической церкви.

Я еще поразмыслил над тем, можно ли говорить о собственном страхе, о чем недавно писал тебе. Думаю, что под видимостью честности и «естественности» здесь подается нечто такое, что в существе своем есть симптом греха; это действительно напоминает откровенные разговоры на сексуальные темы. «Правдивость» ведь еще не подразумевает обнажения всего, что есть в душе. Сам Бог дал людям одежды, т. е. многие вещи in statu corruptionis должны оставаться сокрытыми, а зло, если нет возможности его истребить,

должно, во всяком случае, скрываться; обнажение— цинично; и если циник кажется себе особо честным или выступает в роли фанатического поборника истины, то тем не менее он проходит мимо решающей истины, а именно, что со времени грехопадения должна быть и тайна и сокровенность. Штифтер для меня велик в том отношении, что он отказывается вторгаться во внутренний мир человека, что уважает сокрытое и, если можно так выразиться, лишь очень деликатно рассматривает человека извне, но не изнутри. Всякое любопытство чуждо ему. На меня произвело сильное впечатление, когда госпожа фон К. как-то с неподдельным ужасом рассказала мне об одном фильме, где с помощью замедленной съемки было запечатлено развитие растения; для нее и ее мужа это было невыносимо, они восприняли это как недопустимое вторжение в таинство жизни. Такой образ мыслей близок Штифтеру. Но не ведет ли отсюда мостик к так называемому английскому «ханжеству», которому противопоставляют немецкую «честность»? Я думаю, что мы, немцы, никогда по-настоящему не понимали значения слова «сокровенность», иными словами status corruptionis мира. Кант однажды верно заметил в «Антропологии», что тот, кто не понимает значения видимости в мире и оспаривает ее, тот совершает предательство по отношению к человечеству.

Кстати, не ты ли достал книгу о «Витико», которую мне принесли в пятницу? А кто еще мог бы это быть? Я ее прочел отчасти с большим интересом, хотя написана она скорее добросовестно, чем умно. Большое тебе спасибо!

Возвращаясь к теме: «говорить правду» (о чем я написал статью) означает, на мой взгляд, говорить, как дело обстоит в действительности, т. е. уважая тайну, доверие, сокровенность. «Предательство», например, не есть правда, так же как фривольность, цинизм и т. п. Сокровенное можно раскрывать только на исповеди, т. е. перед Богом. Но об этом когда-нибудь скажу побольше!

Для психологического преодоления всяких мерзостей имеется один относительно легкий способ—«не думать о мерзостях» (я примерно освоил его) и один более трудный: держать их перед глазами и стараться преодолеть (на это я еще не способен). Но последнему способу выучиться надо, ибо первый есть не что иное, как мелкий самообман, пусть и дозволенный.

15.12.43

Когда вчера я читал твое письмо, у меня было такое чувство, как будто источник, без которого моя духовная жизнь начала иссыхать, после долгого, долгого ожидания дал снова первые капли влаги. Тебе, наверное, это покажется преувеличением… Для меня же, в моей отрезанности от мира, все по-иному. Я вынужден жить прошлым… Во всяком случае, твое письмо снова привело в действие мои мысли, слегка заржавевшие и утомившиеся за последние недели. Я ведь настолько привык жить в постоянном духовном обмене с тобой, что внезапный и столь длительный перерыв означал для меня глубокую перестройку и тяжелые лишения. Теперь по крайней мере мы можем вести разговор… Хорошо бы Рёдеру с компанией не удалось еще и разрушить наши столь необходимые личные связи; они и так уже много чего натворили.

…А теперь я с радостью вбираю в себя твою «вечернюю беседу» (здесь снова погас свет, и я как раз сижу при свечах). Я представляю себе, будто мы сидим в те далекие времена после ужина (и регулярных вечерних занятий *) в моей комнате наверху и курим, время от времени подходим к кла-викорду, берем аккорды, рассказываем друг другу о том, что принес сегодняшний день. Я бы до бесконечности расспрашивал тебя о периоде подготовки, о твоей поездке к Каролусу**… А в конце концов я бы стал тебе рассказывать, например, что, несмотря на все то, о чем я писал тебе, здесь мерзко, что жуткие впечатления преследуют меня до глубокой ночи и что отогнать их удается только повторением бессчетных стихов из песен, и что после такой ночи просыпаешься иногда со вздохом, а не с хвалой Богу. К физическим лишениям привыкаешь; можно сказать, что вот уже несколько месяцев живешь, не ощущая тела (даже чересчур); напротив, к психическим нагрузкам привыкнуть нельзя; у меня такое чувство, будто я состарился от увиденного и услышанного, и мир

* Прослушивание иностранных радиопередач ** Карл Барт

становится для меня невыносим и отвратителен. Наверное, ты сейчас удивляешься тому, что я так говорю, и вспоминаешь мои письма; да, ведь ты сам написал так мило, что я «постарался» успокоить вас относительно моего положения. Я часто себя спрашиваю, кто я—тот ли, кто в этих жутких условиях постоянно корчится и мучается, как от похмелья, или тот, кто хлещет себя бичом, вызывая восхищение со стороны (да и в глубине своей же души) выдержкой, спокойствием, невозмутимостью, превосходством (иными словами, всем этим театром, или это не театр?)? Что это такое—манера держать себя? Короче, оказывается, что не знаешь самого себя и уже не придаешь этому значения, а пресыщение всякой психологией и отвращение перед анализом души углубляются с каждым днем. Думаю, что именно поэтому мне были так важны Штифтер и Готхельф. Есть вещи поважнее, чем самокопание.

Потом я бы, наверное, поинтересовался, думаешь ли ты, что этот процесс, в котором я оказался связанным с абвером (и я считаю, что это едва ли останется тайной), поставит под угрозу мою профессиональную деятельность в будущем? Этот вопрос я могу вначале обсуждать только с тобой, и, может быть, если разрешат свиданье, мы сумеем немного поговорить об этом. Подумай и скажи мне правду.

…Иногда мне кажется, что вся жизнь в основном уже позади, и мне осталось только закончить «Этику». Но знаешь, в такие минуты меня охватывает желание, которое не с чем сравнить,— желание не исчезнуть бесследно (пожалуй, это желание скорее ветхозаветное, чем новозаветное).

…Только бы нам повидаться перед твоим отъездом на свободу! Но если уж мне суждено встретить Рождество в тюрьме, то я отпраздную его по-своему, как на фронте, об этом можешь не беспокоиться. Легче выигрывать крупные сражения, чем вести каждодневную изматывающую мелочную войну. Я все-таки надеюсь, что в феврале тебе как-нибудь удастся выбить отпуск на несколько дней, а уж к тому времени меня наверняка выпустят, ведь не будут же они меня держать из-за той чепухи, которую они мне шьют.

Я опять переписываю статью «Что значит говорить правду?». Значение доверия, верности, тайны я стараюсь выделить в противовес «циничному» понятию правды, для которого все эти связи не существуют. «Ложь» есть разрушение, враждебность по отношению к реальности в том виде, в каком она существует в Боге; тот, кто цинично правдив, лжец.—Кстати, как ни странно, но я не могу сказать, что мне недостает богослужения. В чем тут дело?

Твое библейское сравнение с «поеданием письма» очень мило.

Если ты попадешь в Рим, навести там Ш. в отделе Propaganda fide!

Каким тоном разговаривают с тобой солдаты? Грубо, или все-таки они уважают тебя? Здесь в лазарете все делается, конечно, в открытую, но свинства нет. Некоторые из молодых заключенных, как мне кажется, настолько подавлены длительным одиночеством и долгими вечерними часами сидения в темноте, что от этого просто погибают. Безумие держать их месяцами без работы взаперти; в любом отношении это только деморализация…

18.12.43

Ты должен тоже получить хотя бы одно рождественское послание. Я уже не верю в освобождение. По моим расчетам меня должны были выпустить 17 декабря; но они … хотели действовать наверняка, и вот я вынужден сидеть здесь, видимо, еще недели, а то и месяцы. Психологическая нагрузка в последние недели была тяжелее всего, что было раньше. Но тут уж ничего не поделаешь; только приспосабливаться к тому, о чем знаешь, что этого можно было бы избежать, гораздо труднее, чем к неизбежному злу. Но если ты уж оказываешься перед свершившимся фактом, то тут надо приспосабливаться. Сегодня я думаю в основном о том, что и ты вскоре окажешься перед лицом фактов, которые для тебя будут еще более жестокими, чем для меня. Я считаю, что вначале надо сделать все возможное, чтобы как-то изменить положение. Когда все испробовано и все оказалось тщетным, тогда переносить беду гораздо легче. Не все, что случается, есть просто «воля Божия», но в конечном-то счете все происходит не без Его воли (Мф 10, 29), т.е. в любом событии, пусть в самом горестном, есть доступ к Богу. Если человек только что вступил в брак,
счастлив в нем и благодарен Богу за это, то ему безмерно тяжело справиться с мыслью, что тот же самый Бог, который только что основал этот счастливый брак, снова налагает на нас бремя величайших лишений. По опыту моему могу сказать, что нет ничего мучительнее тоски. Многие люди уже с самого детства настолько свыклись с человеческой сутолокой, что просто не могут позволить себе сильно тосковать, они отвыкли сохранять внутреннее напряжение на продолжительное время и в качестве замены довольствуются короткими, легкодоступными радостями. Это судьба пролетарских слоев, это разрушение всякой духовной продуктивности. В самом деле, нельзя сказать, что для человека полезно, если он в жизни рано и часто подвергался наказаниям. В большинстве случаев это портит человека. Конечно, они гораздо закаленнее для таких времен, как наши, но зато и бесконечно тупее. Если нас на продолжительное время насильственно отрывают от тех, кого мы любим, то мы просто не в состоянии, как большинство остальных, довольствоваться дешевым суррогатом в лице других людей,—не из соображений морали, но просто по нашей сути. Суррогат нам отвратителен. Мы вынуждены просто ждать и ждать, испытывать неописуемые мучения от разлуки, мы страдаем от тоски, как от болезни, но лишь этим, как ни мучителен этот способ, мы сохраняем общность с теми, кого любим. Несколько раз в жизни я испытал на себе ностальгию. Эту боль ни с чем не сравнить; и здесь, в тюрьме, мной овладевала порой ужасающая тоска. А так как я знаю, что в ближайшие месяцы тебе предстоит пережить нечто похожее, мне захотелось написать тебе о своем опыте по этой части. Может быть, пригодится. Первым следствием этой тоски всегда является желание любым способом пренебречь обычным течением дня, т. е. в нашу жизнь стремится прокрасться некий беспорядок. У меня иногда было искушение не вставать, как обычно, в 6 утра—что было бы вполне возможно,—а поспать подольше. До сих пор. я все еще могу заставлять себя. не делать этого; мне ясно, что это было бы началом капитуляции, за которым последовало бы что-нибудь похуже; кроме того, внешний, чисто физический порядок (утренняя гимнастика, обтирание холодной водой) дает какую-то опору для внутреннего. Далее: нет ничего более абсурдного, чем в такие дни пытаться найти замену для незаменимого. Все равно ничего из этого не выходит, но в душе воцаряется еще больший хаос; силы же для преодоления напряжения, берущиеся лишь из абсолютной концентрации на предмете тоски, при этом подтачиваются, и ситуация становится еще невыносимей… Далее: я думаю, что лучше не говорить о своем состоянии с посторонними—это еще больше бередит рану, но по возможности надо раскрываться навстречу бедам других людей. Прежде всего не стоит поддаваться self-pity, нельзя жалеть себя. Ну, а что касается христианской стороны дела, то в стихотворении: «… чтобы не забывать,/о чем так охотно забывают./что наша бедная земля/не наш родимый край»,—говорится, конечно, об очень существенном, но все-таки о самом слишком уж последнем. Я думаю, что мы должны любить Бога и настолько доверять Ему в нашей жизни и в том добром, что Он дарит нам, чтобы мы, когда придет пора—но только тогда!—с такой же любовью, доверием и радостью отправились к Нему. Чтобы выразиться пояснее: если человек, даже обнимая свою жену, обязан еще устремляться душой на небеса, то это, мягко говоря, безвкусица, и уж, во всяком случае, не то, чего хочет Бог, Бога нужно находить и любить именно в том, что Он нам дает; если Бог посылает тебе большое земное счастье, то не будь благочестивее самого Бога и не давай высокомерным и дерзким мыслям, безудержной религиозной фантазии, которая никак не может довольствоваться тем, что Бог дает, разъедать твое счастье. Для того, кто найдет Бога в своем земном счастье и будет благодарен Ему, Бог не поскупится на часы, в которые ему вспомнится, что все земное—лишь на срок и что нужно приучать свое сердце к вечности, а в конце концов немало выпадет и таких моментов, когда мы искренне сможем сказать: «Хотел бы я уж оказаться дома…» Но всему свое время, а главное, не нужно обгонять Бога, забегать постоянно на несколько шагов вперед, хотя не следует и отставать .от Него. Превозношением будет желание получить все разом—и счастье в браке и небесный Иерусалим, где нет ни мужа, ни жены. «Всему свое время… плакать и смеяться… обнимать и уклоняться от объятий… раздирать и сшивать… и Бог воззовет прошедшее» (Еккл 3). Последние слова означают, что ничто прошедшее не теряется, что Бог снова взыскует прошедшее, принадлежащее нам. Если же нас охватывает тоска по прошлому (а это может произойти непредвиденно), то мы можем знать, что это лишь один из многих «часов», которые у Бога приготовлены для нас, и тогда мы должны воззвать наше прошлое на свой страх и риск, но с Богом.

Довольно об этом, я уже чувствую, что взвалил на себя непосильное бремя; я ведь не могу тебе сказать по этому поводу ничего такого, чего бы ты еще не знал.

4 Адвент

…Последние недели у меня не выходит из головы стихотворение: «Оставьте, милые братья, все, что вас мучит, чего вам не хватает, я принесу все снова». Что значит: «Я принесу все снова»? Ничто не утрачивается, во Христе все сохраняется, правда, в преображенном виде, прозрачном, ясном, свободном от муки себялюбивого вожделения. Христос возвращает все это снова, причем так, как это было задумано Богом изначально, без искажения нашими грехами. Учение, содержащееся в Еф 1,10. о возвращении всех вещей re-capitulatio (Ириней),—великолепная и крайне утешительная мысль. Здесь исполняется обетование: «Бог воззовет все прошедшее». И никому не удавалось так по-детски просто выразить это, как Паулю Герхардту в словах, которые он вложил в уста младенцу Христу: «Я принесу все снова» *. Может статься, что в ближайшие недели этот стих тебе чем-то поможет. Кроме того, в эти дни я впервые открыл для себя песнь: «Стою я здесь у Твоих ясель». До сих пор я как-то не обращал на нее внимания. Пожалуй, нужно долгое время пребывать в одиночестве и читать ее, медитируя, чтобы воспринять ее. Каждое слово в ней исполнено смысла и бесконечно прекрасно. Есть тут и налет монашеской мистики, но как раз ровно столько, сколько нужно; ведь, помимо «мы», есть еще и «я» и Христос, а что это означает, лучше не скажешь, чем в этой песне; сюда относятся еще несколько мест из «Imitatio Christi», которое я то и дело читаю в латинском издании (надо сказать, что эта вещь по-латыни звучит несравнимо красивее, чем по-немецки); часто вспоминается еще и мелодия из Остинского хорала «О bone Jesu» Шютца. Разве этот ход не назовешь в каком-то смысле (а именно, в его экстатически-страстном и тем не менее чистом молитвенном настроении) «возвращением и исполнением» всех земных желаний? «Возвращение и исполнение» не путать с «сублимацией»! «Сублимация» есть старое (да еще и в пиетистском смысле?!), «возвращение и исполнение»—дух, причем не в смысле «спиритуализации» (что также старое), а в смысле %aivr\ %т:юк; через япебца uyiov. Я думаю, что эта мысль очень важна, когда

* Из стихотворения «Пусть трепещет сердце от радости».

приходится говорить с людьми, спрашивающими нас об умерших близких. «Я принесу все снова»,— т. е. мы не можем и не должны все брать сами, а получим это от Христа. (Кстати, когда меня в свое время будут хоронить, мне хотелось бы, чтобы при этом пели «Одного прошу у Господа» и «Боже, поспеши ко мне на помощь» и «О bone Jesu» *.)

По рассказам, сюда 24 декабря в полдень всегда приходит по собственной инициативе один трогательный старик и наигрывает рождественские песенки. Но, как утверждают рассудительные люди, единственный результат его выступления— слезливое настроение, которое делает этот день еще тяжелее; старик действует «деморализующе», как сказал мне один заключенный, и я могу это понять. В прежние годы, как говорят, арестанты свистели и шумели, по-видимому, чтобы не расчувствоваться. Думаю, что перед лицом несчастья, царящего в этом доме, воспоминание о Рождестве (в большей или меньшей степени все-таки лишь наигранно-сентиментальное) здесь неуместно. Может быть, сюда подошло бы доброе, обращенное к каждому слово, проповедь. Без нее одна музыка может стать просто опасной. И не думай, пожалуйста, что лично я этого опасаюсь, вовсе нет; но мне ужасно жаль беспомощных молодых солдат, запертых по камерам. От гнета каждодневных тягостных впечатлений, наверное, вообще никогда полностью не избавиться; и это,

* Сочинения Шютца.

по-видимому, действительно так. Мысли об основательной реформе юридической системы наказаний не покидают меня и когда-нибудь, будем надеяться, принесут свои плоды.

Если ты еще вовремя получишь мое письмо, постарайся достать мне на праздники что-нибудь хорошее из книг. Я уже давно просил кое-какие книги, но, кажется, их нет. Это может быть что-нибудь захватывающее. Если ты без осложнений сможешь отыскать «Учение о предопределении» Барта (без переплета) или учение о Боге *, передай для меня.

Пропагандиста, с которым я каждый день хожу на прогулку, я уже не могу выносить, это просто какой-то банный лист. Если люди здесь в общем стараются держать себя в руках, даже в тяжелых обстоятельствах, то он полностью сломался и являет собой печальное зрелище. Я стараюсь, по мере сил, быть приветливым и разговариваю с ним, как с ребенком. Иногда это просто забавно. Гораздо приятнее было узнать, что заключенные, работающие на кухне или за территорией тюрьмы, передают друг другу, что я в лазарете, и под тем или иным предлогом поднимаются, чтобы поговорить со мной. Это, конечно, не разрешается, но мне было приятно об этом услышать; тебе, думаю, тоже. Но смотри, чтобы не пошли разговоры.

* «Церковная догматика», т. II, 1 и т. II, 2 Барта, пересланные из Швейцарии, без титульного листа и обложки, поскольку в Германия книга была запрещена.

Это письмо, наверное, последняя возможность (и на долгое время) побеседовать друг с другом без чужого глаза.

МОЛИТВЫ ДЛЯ СО-УЗНИКОВ Рождество 1943

Утренняя молитва

Боже, к Тебе взываю на заре.

Помоги мне молиться

и собрать свои мысли к Тебе; одному мне это не под силу.

Во мне—сумрачно, но у Тебя—свет; одинок я, но Ты не оставляешь меня; малодушен, но у Тебя—помощь; беспокоен, но у Тебя—мир; во мне ожесточение, но у Тебя—терпение; непостижны для меня пути Твои, но знаешь Ты путь для меня.

Отец небесный, хвала и благодарность

Тебе за ночной покой, хвала и благодарность Тебе за новый день, хвала и благодарность Тебе за всю Твою доброту

и верность в жизни моей прошлой.

Ты сделал для меня много доброго, дай мне теперь силы

принять из Твоей руки и тяжелое бремя.

Ты ведь возложишь на меня

не более того, что смогу вынести.

У Тебя все служит на пользу

Твоим чадам.

Господь Иисус Христос, Ты был нищ

и несчастен, схвачен и оставлен, как я.

Ты знаешь все беды людей, Ты останешься со мной, когда все отступятся от меня, Ты не забудешь меня и отыщешь, Ты хочешь, чтобы я познал Тебя и

обратился к Тебе.

Господи, я слышу Твой призыв и следую ему, помоги мне!

Святой Дух, дай мне веру, что спасет меня от отчаяния, страстей и пороков, дай мне любовь к Богу и людям,

что истребит всю ненависть и ожесточение, дай мне надежду, что избавит меня от страха и малодушия.

Святой, милосердный Бог, Творец и Спаситель мой, Судья и Избавитель мой, Ты знаешь меня и все мои дела.

Ты ненавидишь зло и караешь его в том

и этом мире, невзирая на лица, Ты прощаешь грехи тому, кто искренне просит о том, Ты любишь добро и платишь за него

на сей земле утешенной совестью, а в грядущем мире

венцом праведности.

Пред Тобой я думаю о всех своих близких, о соседях-узниках и всех тех, кто

несет в этой обители свою тяжкую службу.

Смилуйся, Боже!

Даруй мне свободу, и пусть я буду жить так, чтобы смог оправдать свою жизнь

пред Тобой и пред людьми.

Боже мой, что бы ни принес день сей,—

Да славится имя Твое.

Аминь.

Когда сплю, не дремлет Его забота

и укрепляет мою душу, ведь каждое утро

зрю я новую любовь и доброту.

Если бы не было у меня Бога, если бы лик Его

не вел меня, я не смог бы

исцелиться от страхов.

Всякая вещь хороша в свое время, Но Божия любовь—вечна.

Пауль Герхардт

Вечерняя молитва

Господь, Бог мой, благодарю Тебя, что Ты день сей привел к концу; благодарю Тебя, что Ты даешь покой

телу и душе.

Рука Твоя была надо мной, ограждала и охраняла меня.

Прости мне все маловерие

и всю неправоту этого дня

и помоги мне прощать всем, от кого я потерпел неправоту.

Дай мне мирный сон

под Твоей защитой

и огради меня от соблазнов тьмы.

Я поручаю Тебе своих близких, дом сей, поручаю Тебе свое тело и душу.

Бог мой, да славится Твое святое имя.

Аминь.

День один говорит другому, что жизнь моя есть странствие

к великой вечности.

О вечность, ты прекрасна, пусть сердце мое привыкнет к тебе; мой дом родной—не от сего времени.

Молитва в большой беде

Господь Бог, великое несчастье обрушилось на меня.

Заботы душат меня.

Я в растерянности.

Смилуйся, Боже, и помоги.

Дай силы снести Твое бремя.

Не дай страху овладеть мною, позаботься отечески о моих близких, о жене и детях.

Милосердный Бог, прости мне все грехи, соделанные мной пред Тобой

и людьми, Я доверяю Твоей милости и отдаю жизнь свою

в Твои руки.

Соделай со мной все, что Ты хочешь

и что есть благо для меня.

В жизни или смерти я с Тобой, а Ты со мной, мой Бог.

Господи, я ожидаю Твоего Спасения

и Твоего Царства.

Аминь.

Где бы ни был христианин, он должен всегда быть мужественным

и бесстрашным.

Даже перед лицом смерти

его мужество не должно

оставлять его.

Ведь смерть не способна убить нас, она вырвет дух наш

из многих тысяч бедствий, замкнет врата горьким страданиям

и продолжит путь, которым можно

прийти к небесным радостям.

Пауль Герхардт

ВЕСТОЧКИ ИЗ ТЮРЬМЫ НА ПРИНЦ-АЛЬБРЕХТШТРАССЕ
28.12.44

Дорогая мама!

Я только что, к моей огромной радости, получил разрешение написать тебе письмо ко дню рождения. Нужно спешить, поскольку письмо тотчас должно уйти. У меня, честно говоря, только одно желание: в эти мрачные для тебя дни доставить тебе хоть немножко радости. Милая мама, знай: я думаю о тебе и папе постоянно и благодарю Бога, что вы есть, что вы живете для меня и для всей семьи. Знаю, что вся твоя жизнь была отдана нам и что собственной жизни у тебя и не было. Поэтому так получилось, что все переживаемое мной может быть пережито только вместе с вами… Спасибо тебе за всю твою любовь, которая наполняла мою камеру в прошлом году и облегчала каждый день моей жизни.

Я думаю, что эти трудные годы еще теснее свяжут нас друг с другом. Желаю тебе и папе … и всем нам, чтобы Новый год хоть иногда приносил бы нам светлый миг и чтобы мы наконец смогли вместе порадоваться. Да сохранит вас Господь здоровыми! Шлет тебе, дорогая, милая мама, поздравления от всего сердца и вспоминает о тебе в день твоего рождения

ваш благодарный Дитрих

Добрые силы

Окруженный в тишине верными, добрыми силами, хранимый и утешенный ими, хочу я эти дни прожить с вами и с вами войти в Новый год.

Еще помучает наши сердца старый год, еще давит на нас бремя трудных дней, о, Господи, дай нашим вспугнутым душам спасение, к которому Ты нас готовил.

И если Ты протянешь нам тяжелую чашу горечи и страданий, налитую до краев, мы примем ее благодарно и без колебаний из Твоей доброй, любимой руки

Но если Ты захочешь, чтобы мы снова порадовались миру этому и блеску его солнца, то вспомним мы все прошедшее, и вся жизнь наша будет принадлежать Тебе.

Пусть тихо и тепло сияют нынче свечи, посланные Тобой в наш мрак, сведи нас снова вместе, коль это суждено. Мы знаем, что свет Твой горит в ночи.

Когда окутает нас глубокая тишина, дай услыхать нам песнопенье, идущее из мира, невидимо простертого вокруг нас, всех чад Твоих высокую хвалу.

Укрытые чудесно добрыми силами, спокойно ожидаем мы грядущего. И вечером и утром с нами Бог и уж конечно в каждый новый день.

Новолетие 1944

17.1.45

Дорогие родители!

…Как мало человеку нужно, узнал я за прошедшие годы… Если подумать 6 том, сколько людей теперь ежедневно теряют все, то просто нелепо претендовать на какое-нибудь имущество…

Полетит ли Х.-В. теперь, в конце концов, на восток? А муж Р.? Большое спасибо за ваше письмо… Здесь читаешь письма, пока не выучиваешь их наизусть.

У меня есть еще несколько просьб: к сожалению, сегодня мне не передали ни одной книги. Комиссар Зондерэггер мог бы их также пронести… Я был бы очень благодарен за это. На сей раз нет ни спичек, ни мочалки, ни полотенца. Простите меня, что я говорю об этом: в остальном все было просто великолепно! Большое спасибо! Нельзя ли прислать мне зубную щетку и немного кофе в зернах? Дорогой папа, не мог бы ты взять в

библиотеке такие книги: Г. Песталоцпи «Лингард» и «Вечера пустынника»; П. Наторп «Социальная педагогика»; Плутарх «Сравнительные жизнеописания»? У меня все в порядке. Главное, не болейте. Спасибо за все…

От всего сердца шлет вам привет

ваш благодарный Дитрих

Иона

Они вопили, чуя приближенье смерти, вцепляясь в мокрые хлещущие канаты, и глаза их, полные ужаса, вперялись в море, где бушевали стихии, вырвавшиеся на свободу.

«О вечные и благие и гневные боги, спасите или дайте знак, чтоб знали мы того, кто оскорбил вас тайным прегрешеньем, убийцу, или клятвонарушителя, или кощунственника, который утаил от нас свой грех

из жалкой корысти тщеславья своего!»

Молили так они. И рек Иона: «Это я!

Я согрешил пред Богом. Жизнь кончена моя.

Избавьтесь от меня! Вина моя. Бог гневается выше меры. Богобоязненный не должен с грешником погибнуть!» Они дрожали. Но вот, схвативши крепкими руками, столкнули виноватого в пучину. И успокоилась она.

Написано в сентябре 1944 года в Тегельской военно-следственной тюрьме.

Прошлое*

Ты ушла, мое дорогое счастье, моя боль.

Как назвать тебя? Бедой, жизнью, блаженством, частью меня самого, моим сердцем,—прошлым?

Захлопнулась дверь, слышу я, как медленно удаляются и затихают твои шаги.

Что остается мне? Радость, мучение, тоска?

Знаю только одно: ты ушла—и все ушло.

Чувствуешь ли ты, как я сейчас хватаюсь за тебя, как вцепляюсь в тебя, так что тебе больно?

Как из этих ран

течет твоя кровь, и все лишь для того, чтобы увериться в близости твоей, земная жизнь во плоти, в полноте

Чувствуешь ли ты, что я теперь испытываю жесточайшее

желание собственной боли? Что я хочу видеть собственную кровь лишь для того, чтобы не все погрузилось в прошлое?

Жизнь, что натворила ты со мной?

Зачем пришла ты? Зачем ушла?

О прошлое, коль ты бежишь от меня, останешься ли ты моим прошлым, моим?

Как солнце все стремительнее склоняется над морем, будто втягиваемое им во мрак, так клонится, клонится, клонится

неудержимо

твой образ в пучину прошлого, и одна-две волны накрывают его.

Как облачко теплого дыханья

тает в холодном утреннем воздухе, так исчезает для меня твой образ, и твой лик, твои руки, твоя фигура

уже неведомы мне.

· Написано после свидания с невестой.

 

Мне видится улыбка, взгляд, привет, но все это распадается, растворяется

без утешения, без близости, распалось

и вот исчезло.

Хотелось бы вдыхать аромат твоего существа, впитывать его, в нем пребывать, подобно пчелам, которых тяжкие соцветья жарким днем манят

и опьяняют, подобно бабочкам ночным, пьянеющим от запаха цветов; но ветра резкий порыв разгоняет аромат, рвет цветы; и я стою, глупец, перед исчезнувшим, ушедшим.

Такое чувство у меня, будто огненные клещи рвут на куски

плоть мою, когда ты, моя прошедшая жизнь, ускользаешь от меня.

Бешеное упрямство и гнев овладевают мной, швыряю в пустоту дикие, бесполезные вопросы.

Почему, почему, почему?—твержу я без конца.

Почему мои чувства не в силах удержать тебя, уходящую, ушедшую жизнь?

Начну я думать и вспоминать, пока не найду того, что утратил.

Но чувствую, как все, что надо мной, подле меня, подо мной, загадочно и безучастно усмехается мне в лицо, смеется над моими безнадежными страданиями.

Поймать ветер, вернуть прошедшее.

Душа и зренье злеют

И ненавижу я, что вижу, все ненавижу я живое и прекрасное, что тщится стать заменою ушедшего.

Хочу я жизнь свою, я требую назад ее, мое прошлое, тебя. Тебя—и глаз слезою застлан,

и я за пеленою слез

твой облик весь

и всю тебя

вновь обрету?

Но я не буду плакать.

Слезы помогают лишь сильным, слабых они делают больными.

Без сил дождался вечера, приятна мысль о ложе мне, что сулит забвение, если уж обладать не в силах я.

О ночь, погаси все, что разлучает, даруй мне всецелое

забвение, будь милостива ко мне, ночь, сослужи твою нежную службу, вручаю себя тебе. Но мощна и мудра ночь, мудрее, чем я, сильнее дня. Пред чем бессильна сила вся земная, пред чем пасуют мысли все и чувства, упорство и слезы, всем этим осыпает ночь меня от щедрости своей. Нетронутой враждебным временем, свободной, чистой, всю тебя приносит сон ко мне, тебя, прошедшее, тебя, о жизнь моя, тебя, о день вчерашний, вчерашний час. От близости твоей пробуждаюсь глубоко за полночь и пугаюсь— ужель ты снова потеряна для меня? Ужели тщетно суждено

искать тебя мне, тебя, мое прошлое? Протягиваю руки и молюсь… и узнаю я новость: прошедшее возвращается к тебе, подобно самому живому фрагменту твоей жизни, через благодарность и раскаяние.

Улови в прошедшем Божие прощенье. Его доброту.

Моли, чтоб сегодня и завтра Бог тебя хранил.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ

Это произошло позднее, во вторник после Пасхи, 3 апреля 1945 года. На западе громыхали американские пушки. Из ворот Бухенвальда выкатил в ночь неуклюжий фургон с газогенераторным мотором. Спереди в машине были навалены дрова для газогенератора. Сзади, где места едва хватило бы на восемь человек, пытались как-то устроиться шестнадцать узников со своим еще не конфискованным скарбом. Если кому становилось дурно, его держали на руках товарищи. Йозеф Мюллер, капитан Гере, генералы фон Фалькенхаузен и фон Рабенау (с которым Дитрих Бонхёффер делил камеру в последние два месяца и играл в шахматы), статс-секретарь Пюндер и Василий Кокорин, племянник Молотова, летчики (англичанин Хью Фэлконер, Пэйн Бест, фон Петерсдорф и другие)—словом, все знаменитые обитатели подземного бункера лагеря Бухенвальд. Каждый час грузовик останавливался: требовалась прочистка газовых труб. В фургоне не было света, заключенным не выдали ни еды, ни питья. Бонхёффер, обнаружив в своих запасах щепотку табака, пустил самокрутку по кругу. К рассвету деревянных чурок в машине поубавилось. Теперь двое узников могли попеременно стоять у окошка в двери фургона. Кто-то узнал промелькнувшую деревню. Направление, в котором они двигались, не сулило ничего хорошего. Путь явно вел на юго-восток. Там был другой лагерь. Заключенные знали его название и его специализацию: Флоссенбюрг. Но охранники даже раздали сейчас завтрак.

Когда время приблизилось к полудню, они добрались до Найдена. Здесь все должно было решиться — повернут ли они налево, в узкую долину, ведущую наверх, к Флоссенбюргу. Машина затормозила. Снаружи послышался говор: «Проезжайте, мы вас не можем принять… все забито!» И в самом деле фургон двинулся дальше—прямо на юг. Так, значит, не в лагерь смерти? Но через несколько километров двое военных полицейских дали знак остановиться. Новый приказ? Выкликнули Мюллера и Лидига, капитана 2 ранга, их пожитки вытащили из груды вещей. Дитрих Бонхёффер отпрянул назад, чтобы его не заметили. Несчастный Гере с черной повязкой на глазу отскочил за ним; он сидел с Мюллером в одной камере. (Йозефу Мюллеру удалось спастись, а Гере разделил 9 апреля судьбу Бонхёффера во Флоссенбюрге.) Наконец, машина снова тронулась в путь, но подавленное настроение в ставшем просторным фургоне не проходило. Но теперь, когда Флоссенбюрг остался позади, охранники стали мягче и приветливее. У одного крестьянского дома они приказали узникам выйти из машины. Свежий воздух после долгих месяцев, проведенных в подземелье! Разрешено было подойти к колодцу во дворе, хозяйка вынесла кувшин молока и краюху ржаного хлеба. Над долиной Наба стоял ясный погожий день.

В сумерках въехали в Регенсбург. И здесь все переполнено. Наконец дверь отворилась, и заключенных повели в здание тюрьмы. На грубость конвоя арестанты ответили протестом. «Опять эти аристократы»,—проворчал один из охранников. «Наверх, к остальным на третьем этаже». Там были размещены недавно прибывшие семейства Гёрделер, Штауффенберг, Хальдер, Хассель,—стар и млад; старики лежали, дети носились по коридорам. Новоприбывших втискивали по пять человек в одиночные камеры; но каждый постарался подобрать сокамерников себе по вкусу. Вместе с Бонхёффером в камере оказались фон Рабенау, Пюндер, фон Фалькенхаузен и д-р Хёппнер, брат генерала Хёппнера. Кухни уже не работали; но арестанты подняли шум и стучали до тех пор, пока оробевший охранник не раздобыл где-то супа и не начал раздавать его порциями с куском хлеба.

Когда утром в четверг этой Пасхальной недели открылись двери, чтобы выпустить заключенных на умывание, в коридорах стало оживленно—неожиданные встречи, знакомства, обмен новостями. Бест рассказывает, что все это скорее напоминало грандиозный светский раут, чем утро в тюрьме. Охранники тщетно пытались загнать заключенных в их камеры. Наконец в камеры понесли еду, и постепенно все узники снова оказались под замком. Бонхёффер проводил время в основном у глазка двери и рассказывал многочисленным членам семей об их родственниках, с которыми он сидел в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе до 7 февраля, в частности, о беседах с Бёмом, Шлабрендорфом и Хансом фон Донаньи. Госпоже Гёрделер он мог рассказать о последних неделях ее мужа, о том, как поделился с ним роскошной рождественской посылкой, переданной родителями Бонхёффера через комиссара Зондерэггера. Бонхёффер был в хорошем настроении, он считал, что вырвался из самой опасной зоны. Правда, никто не мог избавить или отвлечь его от чувства беспокойства за родителей и невесту. Воздушная тревога прервала беседу, но после того, как все возвратились из подвала, повторилась утренняя «ассамблея».

За стенами тюрьмы находилась сортировочная станция—путаница рельсов, толчея паровозов и вагонов.

С заходом солнца все стало успокаиваться, усталость взяла свое. Но вот снова явился один из бухенвальдских охранников и отвел мужчин в хорошо знакомый фургон с газогенератором. Ночь выдалась холодная, шел дождь. Настроение было хорошее; машина ехала вдоль Дуная. Но через несколько километров фургон занесло, он остановился. Фэлконер как специалист заявил, что рулевое управление безнадежно испорчено. На месте его не починить. Надо было вверить судьбу прохожим, закажут ли они из Регенсбурга исправную машину или нет. Охранники, вооруженные автоматами, чувствовали себя не очень уютно среди обгорелых автомобилей на обочине пустынного шоссе. Дождь все сильнее барабанил по крыше.

Наконец, когда стало светать—наступила пятница Пасхальной недели, 6 апреля,— охранники выпустили узников из машины, чтоб они могли размяться и немного согреться. А в полдень из Регенсбурга прикатил на удивление прекрасный автобус с большими неразбитыми окнами. Пожитки перегрузили. У Бонхёффера с собой все еще было несколько любимых книг — Библия, Гёте, Плутарх. Охранники из Бухенвальда, которые привыкли к заключенным и относились к ним уже по-человечески, вынуждены были остаться у испорченной машины. Охрану транспорта приняли десять автоматчиков СД. И все-таки узники испытывали непривычное наслаждение от вида живописной местности, открывавшегося из больших окон. Автобус мчался вдоль Дуная, мимо монастыря Меттен, углубляясь в Баварский лес, воспетый Штифтером. Водитель рассказывал девушкам-попутчицам, что в роскошном автобусе едет съемочная группа, участвующая в съемке агитфильма. Из одного крестьянского дома эсэсовцы вынесли пилотку, полную яиц, которые, однако, съели сами.

Часа в три прибыли на место: Шёнберг под Цизелем, симпатичная деревушка в лесу. Выгружались у деревенской школы; арестованные члены семей были уже здесь. Группа «знаменитостей» была размещена на втором этаже в светлом актовом зале, окна которого с трех сторон выходили в зеленую долину меж гор. Здесь стояли настоящие кровати с лоскутными одеялами. Дверь была заперта, но в зале было тепло и солнечно, и Бонхёффер долго грелся в лучах солнца у окна, поболтал с Пюндером, позанимался русским языком с Кокориным, поговорил с ним о сущности христианской веры.
Все находились в приподнятом настроении от новых, великолепных условий, слышался смех, кто-то торжественно запечатлевал свои имена на стене над койками. Нерешенным оставался только вопрос о питании. В ответ на жалобы они услышали объяснение, в котором была доля истины: деревня, дескать, наводнена беженцами с востока и запада; грузовика для доставки продуктов питания не найти, а бензина и подавно. Правда, позднее и бензин, и машины нашлись, хотя и для» иных целей. В конце концов более свободным членам семей удалось завязать контакт с сердобольными жителями деревни, так что в один прекрасный момент появилась большая миска с дымящимся картофелем в мундире, а на следующий день ели картофельный салат.

Суббота всем принесла радость. Она началась с сюрприза — Бест в своих вещах обнаружил электробритву, и каждый из мужчин получил роскошную возможность улучшить свой внешний вид и самочувствие. Разговоры вращались вокруг Москвы, Берлина и Лондона. День был заполнен изучением языков, отдыхом, сидением на солнце и ожиданием какого-нибудь хорошего выхода из этой необыкновенной ситуации. Непривычно просторное помещение позволяло совершать настоящие прогулки. Все считали, что во всеобщей суматохе никто и не подумает о серьезном судебном процессе. Прочные нити связывали представителей враждующих сторон, собранных под одной крышей; здесь царили доверие и юмор.

Между тем в каких-то сферах механизм работал еще точно и даже был в состоянии исправить вкравшиеся счастливые ошибки.

В ту пятницу Пасхальной недели штандартенфюрер СС и крупный чиновник Вальтер Хуппен-котен возвратился из концлагеря Заксенхаузен в Берлин. Он только что совместно с начальником лагеря приговорил к смертной казни на поспешно проведенном заседании военно-полевого суда лежащего на носилках в полубессознательном состоянии Ханса фон Донаньи, зятя Дитриха Бонхёффера. За день до этого в Берлине после совещания у Гитлера был приведен в действие план, согласно которому часть именитых заговорщиков должна была быть ликвидирована, часть же отправлена дальше на юг. Через день после этого Хуппенкотен, снабженный бензином, с чемоданами, важной документацией и дневником адмирала Канариса снова двинулся на юг. Еще в тот же день он прибыл в концлагерь Флоссенбюрг, чтобы немедленно подготовить общее заседание военно-полевого суда.

В качестве председателя 5 апреля был приглашен судья войск СС д-р Отто Торбек из Нюрнберга. Спеша исполнить свою миссию, он добрался воскресным утром на товарном поезде до Вайдена, а оставшиеся 20 км с трудом преодолел, поднимаясь в гору к Флоссенбюргу на велосипеде. В самом концлагере шла проверка готовности заключительного суда над Канарисом, Остером, Заком, Штрюнком, Гере и Бонхёффером. Однако не все обвиняемые были в наличии. Куда делся Бонхёффер? В ночь на воскресенье в камерах распахивались двери—нет ли где переведенного из Бухенвальда заключенного Бонхёффера. Дважды тюремщики орали на Шлабрендорфа: «Ведь это вы Бонхёффер!» Йозефа Мюллера и Лидига мучили теми же вопросами. Итак, Бонхёффера в лагере не было. Значит, он остался в транспорте, шедшем на юг. Что делать? В этой организации машины были еще на ходу, бензина достаточно. Времени оставалось еще много—целое воскресенье, за этот срок нужно было сделать два конца—почти 200 км по гористой местности до Шёнберга и назад.

В Шёнберге Белое воскресенье отметили и обитатели школы. Пюндеру пришло в голову попросить Бонхёффера отслужить утреню. Но тот отказался. Ведь католиков было большинство. А потом, тут был молодой русский — Кокорин, с которым Бонхёффер сблизился (они обменялись адресами), и Бонхёффер не хотел вынуждать его присутствовать на богослужении. Но Кокорин сам захотел этого, и вот, идя навстречу общему пожеланию, Бонхёффер начал службу. Он читал тексты на Белое воскресенье, молитвы и дал собравшимся лозунг дня: «Ранами Его мы исцелились» (Ис 53, 5) и «Благословен Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа, по великому своему милосердию возродивший нас воскресением Иисуса Христа из мертвых к надежде живой» (1 Петр 1, 3). Он говорил о мыслях и решениях, родившихся у всех в этом общем беспокойном заключении. После богослужения члены семей собирались переправить Бонхёффера в свой зал, чтобы помолиться. Но вот распахнулась дверь, и появились двое в штатском: «Заключенный Бонхёффер, на выход с вещами».

Бонхёффер успел только собрать свои вещи. Плохим карандашом он нацарапал большими буквами свое имя и адрес на первой странице, на последней и в середине Плутарха. Он оставил эту книгу, чтобы в грядущем хаосе она могла послужить весточкой о нем. Один из сыновей Гёрделера взял книгу с собой. Через много лет он передал этот последний след жизни Бонхёффера его близким. Это было то самое издание Плутарха, о котором Дитрих Бонхёффер просил в последнем письме (17 января 1945 г.) из тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе и которое он получил ко дню своего рождения через комиссара Зондерэггера.

Он еще попросил Пэйна Беста, если тому суждено будет добраться до родины, передать теплый привет епископу Чичестерскому. «Это конец, а для меня—начало жизни»,—вот последние его слова, сохраненные Бестом. Бонхёффер торопливо сбежал вниз по лестнице, успев только попрощаться с госпожой Гёрделер.

В дороге этим воскресным днем он пробыл до позднего вечера. Члены военно-полевого суда (председатель Торбек, представитель обвинения Хуппенкотен и начальник лагеря в качестве заседателя) утверждают, что судебная процедура была тщательно соблюдена. Они провели очные ставки, а кроме того, допросили каждого обвиняемого: Канариса и Остера, Зака, военного судью (который в свое время так много сделал для Перельса), Штрюнка, Гере и, наконец, Дитриха Бонхёффера. После полуночи, вернувшись после долгого отсутствия в камеру, Канарис сигнализировал своему соседу, датскому полковнику Лунду, которому суждено было выжить, что его конец близок.

До рассвета из ворот Флоссенбюрга выехал первый фургон, один из тех, кто присоединились к таинственному каравану, следовавшему в Альпы. Тут были Шахт, Хальдер, фон Бонин, семья Шушнигг, генерал Томас. Командовал транспортом Гогалла, начальник тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе, он вез с собой акты с грифом «совершенно секретно», где указывалось, кто из заключенных имеет право на лучшее обращение и должен остаться в живых. По дороге фургон сделал остановку в Шёнберге, забрав партию заключенных, среди которых были фон Фалькенхаузен, Кокорин, Бест, Фэлконер. В Дахау к избранникам присоединился и Мартин Нимёллер.

А во Флоссенбюрге мглистым рассветом понедельника 9 апреля была совершена казнь тех, кто ни при каких обстоятельствах не должен был остаться в живых. Лагерный врач застал Бонхёффера в камере смертников на коленях. Он с жаром молился. Позднее в своей камере Филипп фон Хессен обнаружил Библию и томик Гёте, на них стояла подпись Бонхёффера. Тем же днем в Заксенхаузене был казнен зять Бонхёффера Ханс фон Донаньи.

Боже, карающий грех и дарующий прощение, Я любил этот народ. Я нес его позор и бремя на себе, Видел его спасение,—довольно! Возьми меня! Из рук выпадает посох; Верный Боже, приготовь могилу для меня.

Из стихотворения «Смерть Моисея»

ИМЕННОЙ УКАЗАТЕЛЬ

Альтдорфер Альбрехт—91, 128

Алыпицер Т.Дж.Дж.—13

Альтхаус Пауль—241, 334

Аристотель — 99

Архимед—330

Балашов Н.—315

Бамм Петер (псевдоним Курта Эммриха)—70, 319

Барабанов Е.В.—314

Барт Карл—7, 14, 17, 19, 20,124,135,145,177,206, 241—243, 283, 325, 326, 331

Бах Иоганн Себастьян—90, 91, 175, 261, 316, 324

Белл Джордж, епископ Чичестерский—218, 311, 333, 334

Белый А—320

Бём Ханс—306

Бенц Рихард—83

Бердяев Н. А— 3, 335

Бест Пэйн—303, 305, 308, 311,312

Бетге Дитрих Вильгельм

Рюдигер—218, 334

Бетге Рената (ур. Шляйхер) —54, 69, 165, 317—319, 329, 332, 333

Бетге Эберхард—9, 10, 11, 218, 314, 315, 317, 319, 323, 325, 329, 333, 334, 337

Бетховен Людвиг ван— 189

Бициус Альберт,—см.

Готхельф И. Бодэн Жан—262

Боймер Гертруд—89, 331

Бонин фон—312

Бонхёффер Вальтер—316

Бонхёффер Карл—7, 316

Бонхёффер Карл-Фридрих—316, 321

Бонхёффер Клаус —167, 251,261,316,321,335,336

Бонхёффер Кристина—316, 319, 321, 329

Бонхёффер Паула (ур. фонХазе)—316

Бонхёффер Сабина—316

Бонхёффер Сюзанна—316, 328

Бонхёффер Урсула—316, 322

Брейгель Питер—188

Брукнер Эмиль—14, 17

Бруно Джордано—263, 277

Бубер М.—23

Бультманн Рудольф—7, 14, 17, 19, 205, 235, 243, 332

Буркхардт Якоб—177, 178, 188

Бюлов Габриэла (ур. Гумбольдт) — 286

В.—см. Виссерт Хоофт Вайцзеккер Карл Фридрих, барон фон—230, 232, 334

Ван Бюрен П. М.—13

Ваханян Г.—13

Вдовина Г. В.—332

Вебер М.—315

Ведемайер Мария фон—53,167,316,322,325,329

Веласкес Диего—188

Вергин Курт—321

Вибранс Герхард—164, 329

Виссерт Хоофт Биллем Адольф—124, 325

Вольф Гуго—53, 177, 317

Г.—см. Вибранс Г. Гамильтон У.—13

Гарнак Адольф фон— 7,15, 88, 90, 99, 159, 164, 174, 321

Гартман Николай—83, 85, 320

Геббельс Й.—324

Гегель Георг Вильгельм Фридрих—13, 179, 263

Гендель Готфрид Фридрих—261

Генрих IV—260 Гёрделер—305, 306, 311

Гере—303, 304, 310, 312

Герхардт Пауль—50, 54, 67,110,117,118,142,270, 316, 322, 328, 333

Гёте Иоганн Вольфганг—91, 178, 258, 307, 313, 317, 329

Гитлер Адольф—8, 9, 251, 259, 309, 334

Гогалла—312

Гогартен Ф.—14

Гоген Поль—188

Гораций (Квинт Гораций Флакк)—155, 328

Готхельф Иеремия (псевдоним Альберта Бициуса)—53, 56, 66, 73, 89, 136, 178, 316

Гроций Гуго—262, 336

Грош Гец—319

Данте Алигьери—278

Д.В.Р.—см. Бетге Дитрих

Декарт Рене—262

Дельбрюк Ганс—80, 87, 179, 320

Дильтей Вильгельм—97, 99, 162, 167

Диоген—85

Дистлер Гуго—208, 333

Донаньи Кристоф фон—85, 321

Донаньи Ханс фон—10, 11, 75, 277, 306, 309, 313

Достоевский Ф.М.—15

Еврипид—255

Жан Поль (псевдоним Иоганна Пауля Фридриха Рихтера)—53, 83, 89, 317

Зак Карл—310, 312

Зееберг Р.—1

Зёлле Д.—13

Зондерэггер—298, 311

Иеремиас Иоахим—267, 336

Иммерман Карл Лсберехт—73, 319

Ириней Лионский —142, 326, 327

К.—см. Бонхёффер Клаус

К.—см. Бонхёффер Кристина

К.—см. Донаньи Кристоф фон Калькройт

Леопольд фон—188, 316

Калькройт С. фон—316

Kmapuc Д.—11, 309, 310, 312

Кант Иммануил—66, 133, 252, 263

Kacnep S—327

Келлер Готфрид—73, 319

Кибл Дж—335

Киприан, епископ Карфагенский—121, 324

Клагес Людвиг—191, 331

Клаппрот Эрих — 319

Клаудиус Маттиас —164, 178

Клейст Генрих фон—329

Клопшток Фридрих Готлиб—192, 331

Кокорин Василий — 303, 308, 310, 312

Краузе Винфрид—319

Креиф Поль де—см. Крюи

Поль де Крюи Поль де—320

Кьеркегор Серен—15, 88, 154, 177, 276

К.Ф.—см. Бонхёффер Карл-Фридрих

Лассер Жан—337

Лёвенфельд фон—254

Лёзов С. В.—332

Лейбниц Готфрид Вильгельм—68

Леонтьев К.Н.—3

Лессинг Готхольд Эфраим—152, 177, 178

Лидиг—304, 310

Липпи Филиппино—126

Лоррен Клод—169, 188

Лунд—312

Лютер Мартин—15, 30, 55, 87, 88, 121, 160, 177, 270, 321, 324, 328, 329

Ляйбхольц Марианна—319

М.—см. Ведемайер Мария

М.—см. Метц,

капитан Майер Конрад Фердинанд—319

Макиавелли Николо—262

Мёрике Эдуард—178, 188, 317, 330

Метц, капитан—81, 104, 254, 320, 335

Микеланджело—177, 187

Молотов В.М.—303

Монтеверди Клаудио—261

Монтень Мишель—262

Моргенштерн Кристиан—320

Моцарт Вольфганг Амадей—177

Мюллер Йозеф—177, 303, 304, 310

Наполеон — 258

Наторп Пауль—299

Неандер Иоахим—316

Нибур Рейнхольд—218, 333, 335

Николай Кузанский—263

Нимёллер Мартин —103, 171, 213, 255, 312, 323, 326

Ницше Фридрих—3, 168, 177, 188

Ньюмен Дж.—335

Оннаш Фридрих—124, 325

Ортега-и-Гассет Хосе—100

Орф Карл—260

Остер Ханс—11, 310, 312

Отто Вальтер Фридрих —245, 335

Перельс Фридрих Юстус—

Песталоцци Иоганн Генрих—299

Петерсдорф — 303

Петрарка Франческо—258

Плутарх—299, 307, 311

Победоносцев К.П.—327

Пузи Эдуард—335

Пфеффер X.—101

Пфитцнер Ханс Эрих—331

Пюндер—303, 305, 308

Р.—см. Бетге Рената

Р.—см. Шляйхер Рюдигер

Рабенау—303, 305

Ранке Леопольд фон—179

Рафаэль—177, 278

Раш Вольф Дитрих—88

Регер Макс—208, 333

Рёдер Манфред—129, 135, 323

Рейсдаль Саломон ван— 169

Рек-Маллечевен Фридрих—88

Рембрандт—177

Риль Фридрих Вильгельм (у Бонхёффера — Риль В.Х.)—92, 128,208, 322

Рильке Райнер Мария—67

Рихтер Иоганн Пауль Фридрих—см. Жан Поль

Ричль А.—15

Робинсон Дж. А. Т.—13

Ройсс княгиня Элеонора— 326

Ройтер Фриц—69, 74, 76, 318

Рубенс Петер Пауль—177

Сократ—190

Спиноза Бенедикт — 263, 278

Тернер Уильям—169

Терстееген Герхард —117, 323

Тертуллиан—121, 324

Тиллих Пауль—7, 241, 335

Толстой Л.Н.—321

Тома Ханс—169, 188

Торбек Отто—309, 312

Трёльч Эрнст—15, 240, 334

Турнейзен Э.—15

Уланд Людвиг—321

Ульхорн Герхард—66, 318

Фалькенхаузен фон—303, 305

Фейербах Людвиг—263

Фихте Иоганн Готлиб—263

Фогельвейде Вальтер фон дёр—177, 178, 330

Фома Аквинский—99

Фома Кемпийский—327

Фонтане Теодор—73, 76, 80, 319

Фриц—см. Оннаш Фридрих Фуртвенглер Вильгельм—90, 322

Фэлконер Хью—303, 306, 312

Хазе Пауль фон—251, 254, 323

Хайм Карл—241, 334

Хальдер—305, 312

Хассель—305

Х.В.—см. Шляйхер Х В.

Хёшшер—305

Херцлиб Минна—167, 329

Хессен Филипп фон—313

Холль Карл—7, 67, 88, 318, 321

Хуппенкотен Вальтер—309, 312

Чербери Герберт—262, 336

Ш.—см. Шёнхеффер Иоханнес Шахт—312

Шёне Рихард—56, 317

Шёнхерр Альбрехт—336

Шёнхеффер Иоханнес— 137, 326, 329

Шиллер Фридрих—178

Шлабрендорф—306, 310

Шлаттер Адольф—72, 319

Шляйхер Рената—см. Бетге Рената

Шляйхер Рюдигер—90, 322

Шляйхер Ханс-Вальтер—298, 337

Шольц В. фон—88

Шпенглер Освальд—179

Штауффенберг — 305

Штеллин В—335

Штифтер Адальберт—56, 67, 73, 80, 89, 112, 133, 136, 168, 178, 307, 317, 328

Шторм Теодор—80,86, 320

Штрюнк—310, 312

Шуберт Франц—83

Шушнигг—312

Шютц Генрих—56, 120, 143, 144, 317

Шютц Пауль—242, 335

Эбнер Ф—23 Эйхендорф Йозеф—317

Эммрих Курт—см Бамм Петер

Эразм Роттердамский—

ЭрнВ.Ф—321

Эткинд Е.Г—319

Эшенбах Вольфрам фон—179, 330

Ясперс К—332

По образу Его Пол Бред & Филипп Янси

 

 

 

  

Все книги автора

Скачать эту книгу

Библиотека Ветхого Завета и Библиотека Нового Завета 

 

 

 

 Пол Бред & Филипп Янси По образу Его

  

Г. Честертон посвятил одну из книг своему секре­тарю, написав в посвяще­нии такие слова: «Тому, без кого книга была бы на­печатана вверх ногами». Издатель нашей книги су­мел найти единственно верный способ напеча­тать ее как положено, несмотря на оставляющее желать лучшего состоя­ние предоставленной ему рукописи. Но окончатель­ный вариант книги неми­нуемо пострадал бы, если бы не особая заслуга лю­дей, принявших участие в ее выпуске в свет. Докто­ра Кристофер Фанг и Кеннет Филлипс тща­тельно проверили все от­носящееся к медицинской тематике, а Джон Скиллен, Тим Стаффорд и Хэрольд Фикет внесли бес­ценные редакторские предложения и правки. Машинистка Хэрриет Лонг сумела разобрать со­вершенно немыслимые ка­ракули рукописи книги. А наш редактор в издатель­стве Зондерван, Джудит Маркхэм, как всегда за­мечательно руководила всем издательским про­цессом. Выражаем свою искреннюю благодарность каждому из них.

 

 

Предисловие

Наша первая книга «Ты дивно устроил внутренности мои» вы­шла в свет в 1980 году, и мы с доктором Брэндом и нашим издателем с огром­ным волнением ожидали реакцию чи­тателей на нее. Очень мало книг стро­ится на каком-то сравнении, а потому нам трудно было представить, как вос­примут книгу читатели.

Когда же мы писали данную кни­гу, у меня было чувство, что я работаю сразу над тремя изданиями. Во-пер­вых, мне хотелось коснуться основных моментов жизни доктора Брэнда и с помощью фактов его биографии рас­сказать о профессиональных достиже­ниях этого выдающегося человека, о годах его работы в Англии и Индии. Во-вторых, я надеялся рассказать о чу­де — человеческом теле, предоставив вниманию читателей достоверные ме­дицинские факты. И, в-третьих — и это главная суть книги, — осветить те Духовные истины, которые мы пости­гаем, размышляя о теле. Именно бла­годаря им описанные факты кажутся нам чудом, вызывают похвалу или же дают пророческое видение.

До тех пор, пока жизнь не станет способом по­стижения откровений, никакое откровение невозможно.

Уильям Тэмпль

 

 

По образу Его

В каждой главе я старался объединить между собой эти различные направления. Нередко мне казалось, что существу­ют три отдельные книги, каждая сама по себе, и я делал все воз­можное, чтобы объединить их в одну. Я трудился не покладая рук только потому, что понял, насколько уникальной и талант­ливой личностью является доктор Брэнд. Даже после 40 лет ме­дицинской практики он с юношеским задором говорил о вели­чии человеческого тела. Два десятка лет миссионерского слу­жения в Индии помогли Полу Брэнду по-новому — глубже и основательнее — задуматься над главными положениями хри­стианской веры. Ему пришлось многое пережить, перед его гла­зами прошло немыслимое количество трогательных и волную­щих человеческих судеб.

«По образу Его» — продолжение книги «Ты дивно устроил внутренности мои». Но она не является второй частью пове­ствования в прямом смысле этого слова. С самого начала мы собирались выпустить две книги. Если основное внимание в издании «Ты дивно устроил внутренности мои» уделяется от­дельным клеткам и их роли в теле, то в данной книге во главу угла ставится связующее начало, те силы, которые объединяют и направляют работу тела. В ней мы говорим о Боге, поддержи­вающем жизнь в нашем теле.

Каждый раздел начинается с краткого обзора функций человеческого организма. Софокл назвал человеческий орга­низм самым большим чудом из всех земных чудес. Несколько тысяч лет научных открытий лишь подтвердили правильность его слов. Тело гораздо более удивительно, чем мог представить себе Софокл.

Мы думаем, что изучение человеческого тела — занятие само по себе достойное — приносит самые неожиданные пло­ды. Оно проливает свет на аналогию, встречающуюся в Новом Завете более 30 раз: Тело Христово и Церковь. Христиане пред­ставлены как отдельные члены единого Тела, Голова которого — Иисус Христос. Мы, конечно же, ни в коем случае не утверж­даем, что Бог создал клетки человеческого организма лишь за­тем, чтобы разъяснить нам определенные духовные истины; или что биологические факты являются не чем иным, как отра­жением духовных реалий. Мы просто обращаем ваше внимание на то, что существует бесспорное сходство между человеческим телом и духовным Телом. И это сходство — результат того, что у них один Создатель.

Для воплощения своего замысла гениальный художник может использовать самые разнообразные средства. Но во всех его творениях будет прослеживаться единый стиль, единый подход — то, что характерно только для него. Поэтому неудиви­тельно, что Всевышний Творец оставил Свою подпись под мно­жеством разнообразнейших форм. Если вы посмотрите в теле­скоп на галактики, планеты и звезды нашей Вселенной, а по­том в мощный микроскоп на крошечные молекулы, атомы и электроны, то вы сразу заметите безусловное сходство форм и структур тех и других. Один и тот же Создатель сконструировал оба плана бытия. Он сконструировал человеческое тело, а затем вдохновил авторов Нового Завета обратиться к образу тела, как к модели духовной истины.

Слово «символ» образовалось от двух греческих слов, означающих «перебросить». В этой книге мы попытались пере­бросить мост между двумя мирами: видимым, реальным и не­видимым, духовным. Мы не собираемся создавать новое богос­ловие; наоборот, мы очень хотим разъяснить постулаты уже су­ществующего.

Вплоть до конца XVIII века наука являлась не чем иным, как непосредственным поиском Бога. Когда Коперник, Кеп­лер, Галилей и Ньютон делали свои открытия, они искренне считали, что благодаря им человечество сможет лучше понять Бога. Они полагали, что тварный мир является откровением о Его естестве. Теперь очень редко можно встретить подобное от­ношение к науке. Надеемся, что наша книга окажется исключе­нием из этого правила. Очень хорошо выразил эту мысль Уиль­ям Блэйк: «Если бы входные двери нашего восприятия очисти­лись, то человек стал бы воспринимать все таким, какое оно есть на самом деле, — бесконечным».

В результате моего сотрудничества с Филипом Янси на свет появились две книги, которые во многом отличаются от то­го, что я смог бы написать самостоятельно. Сами идеи и боль­шинство описываемых в книгах историй — результат моего личного опыта работы в качестве хирурга и биолога. Я начал де­лать записи, еще работая в Индии, чтобы помочь студентам-ме­дикам обогатить их христианскую веру, дополнив се новыми знаниями по медицине. Тогда я читал лекции студентам с кафе­дры небольшой церкви при Христианском медицинском кол­ледже в Веллоре. После этого многие годы рукописи пролежали в ящике моего письменного стола. В конце концов, я почувство­вал необходимость поделиться своими мыслями с более широ­кой аудиторией. В этот момент я и познакомился с Филипом Янси.

Я очень надеялся, что, используя свое писательское ма­стерство, Филип придаст моим записям более читабельную форму, чем мог бы сделать я сам. И он оправдал мои надежды. Кроме того, задолго до нашей встречи Филип уже начал заду­мываться о том, что такое боль и страдания и какое влияние они оказывают на людей и их веру. Он стал писать об этом. Теперь, вооружившись моими рукописями и пленками с запи­сями наших бесед, он приступил к более углубленному знаком­ству с имеющейся на данную тему литературой, а также к изуче­нию анатомии тела и функций его клеток. И к тому времени, когда мы задумали писать книгу, он уже был экспертом по мно­гим разделам и биологии, и богословия.

Очень скоро весь накопившийся материал превратился не в мою, а в нашу книгу. Филип доработал и отшлифовал мно­гие из моих ранних выводов и умозаключений, подвергнув со­мнению остальные. Когда первые черновики новой книги лег­ли ко мне на стол, я понял: нужно как следует поразмыслить над теми данными биологии и теми толкованиями христиан­ского богословия, авторство которых принадлежало не мне. Обретавшая новый облик книга явно отличалась от моих пер­воначальных записей. Некоторые мысли были для меня совер­шенно новыми. Мы обсуждали их, и многое переписывали заново. Так повторялось несколько раз. Благодаря этому дина­мичному творческому процессу, мы лучше поняли и стали больше уважать друг друга.

Ради сохранения последовательности излагаемого мате­риала Филип настаивал на том, что книги должны быть написа­ны от первого лица: везде должно стоять «я», а не «мы». По­этому получилось, что все мысли в книгах высказываются мной, так как из нас двоих врачом являюсь именно я. Однако меня не может не беспокоить тот факт, что большинство чита­телей книги «Ты дивно устроил внутренности мои», прислав­ших свои отклики, пришли к выводу: все высказанные в этой книге идеи принадлежат мне, а Филип всего лишь придал им легко читаемую форму. Но это очень далеко от истины. Конеч­но, некоторые мысли — откровенные и неприкрашенные — яв­ляются только моими. Другие подверглись редакции Филипа, т.е. мои мысли он слегка видоизменил. Но немалая часть идей появилась в результате исследовательской и аналитической ра­боты самого Филипа. Есть и такие места, в которых я немного поменял акценты и слегка изменил слова, написанные им.

В данном предисловии Филип уже упомянул о том, как нелегко было составить одну полноценную книгу из трех раз­ных. Но этот процесс осложнялся еще и участием двух разных авторов. Повествование книги ведется от первого лица, как будто все написанное принадлежит только мне. Но па самом деле книга создана в самом настоящем соавторстве. Более того, каждый из нас постоянно чувствовал работу и соучастие друго­го. Эта книга написана во славу Бога и Святого Духа. Иисус Христос помог объединить наши усилия. Так пусть же Святой Дух станет вашим Советчиком во время чтения книги, пусть оживут ее слова и станут говорить с вами не моим голосом или голосом Филипа, а голосом всех членов Тела Христова, Глава которого — Христос.

Пол Брэнд

 

 

ПО ОБРАЗУ ЕГО

1. ОБРАЗ

 

 

 

 

Не счесть всех чудес све­та; но нет большего чуда, чем человеческое тело.

Софокл

Человеку не дано до конца познать Природу, загля­нуть в ее тайны. Мы ви­дим лишь то, что лежит на поверхности. А надо видеть вглубь и ввысь.

Генри Дэвид Торо

Что за совершенное соз­дание человек! Как благо­роден разумом! Как бес­пределен в своих способно­стях, обличьях и движе­ниях! Как точен и чудесен в действии! Как похож на ангела глубоким пости­жением! Как похож на не­коего бога!

Уильям Шекспир

Человек — это не взмыва­ющий в небо воздушный шарик и не крот, зарыва­ющийся в землю. Он гораз­до больше похож на дере­во, корни которого пита­ются от земли, а ветви тянутся к звездам.

Герберт Честертон

Что же такое Земля, если не Гнездо, из которого мы все вылетаем?

Эмили Дикинсон

 

Больничная палата на 40 коек. В углу за занавеской расположи­лась группа из десяти человек. Это мои студенты-медики и начинаю­щие врачи. Внешне больница Хри­стианского медицинского колледжа в Веллоре напоминала современную западную клинику, внутри же она была типично индийской. За отде­лявшей нас занавеской жизнь текла своим чередом: родственники наве­щали больных и кормили их домаш­ними лакомствами, затем медсестры выметали крошки и выбрасывали недоеденные остатки, за которыми уже охотились вороны, а иногда и обезьяны.

Тем временем внимание всех, кто находился по эту сторону занаве­ски, было приковано к нашему мо­лодому коллеге — он ставил диагноз пациентке. Врач стоял на коленях у кровати больной — именно так, как я учил его, — теплую руку он просу­нул под простыню и положил на го­лый живот пациентки. Его пальцы осторожно прощупывали больное место, а сам он задавал один за другим вопросы женщине, пытаясь определить, что у нее: аппен­дицит или воспаление яичников.

Вдруг мне показалось, что выражение лица доктора слег­ка изменилось. Возможно, чуть приподнялась бровь. Что-то очень знакомое почудилось мне в этом движении, но что имен­но—я никак не мог вспомнить. Его вопросы затрагивали до­вольно деликатную тему, особенно для отличающихся скром­ностью жителей Индии, например: были ли у женщины раньше венерические заболевания? На сосредоточенном лице его за­стыло выражение одновременного сочувствия, профессиональ­ного любопытства и заинтересованного участия. Он спокойно задавал вопросы и смотрел прямо в глаза пациентки. От его ободряющего тона неловкость куда-то исчезла, женщина успо­коилась и не стесняясь ответила на все вопросы.

В этот момент я вдруг вспомнил. Ну конечно! Левая бровь поднимается вверх, а правая слегка ползет вниз, губы располза­ются в легкой, ободряющей улыбке, голова склоняется набок, в глазах появляется блеск — у меня не было ни малейшего сомне­ния: это портрет профессора Робина Пилчнера, главного хи­рурга больницы в Лондоне, где я работал раньше. Я непроиз­вольно охнул. Студенты чуть вздрогнули и вопросительно по­смотрели на меня. А я ничего не мог с собой поделать; у меня было такое ощущение, что молодой врач специально изучил мимику профессора Пилчнера и сейчас демонстрирует свои способности, чтобы произвести на меня впечатление.

Отвечая на любопытные взгляды, я объяснил, что со мной случилось. «Это типичное выражение лица моего бывшего ру­ководителя! Какое совпадение — у Вас точно такое же выраже­ние, хотя Вы никогда не были в Англии, а Пилчнер, конечно, никогда не приезжал в Индию».

В первый момент студенты смотрели на меня, не проро­нив ни слова. Потом трое смущенно улыбнулись. «Мы не знаем никакого профессора Пилчнера, — сказал один из них. — Но у доктора Ваше выражение лица».

Уже поздно вечером я одиноко сидел в своем кабинете, и вдруг мои мысли перенесли меня в те давние времена, когда я работал под руководством профессора Пилчнера. Мне тогда ка­залось, что я учусь у него хирургическим приемам и диагности­ческим процедурам. Но кроме этого он сумел передать мне свое внутреннее чутье, выражение лица, даже улыбку. И все это, в свою очередь, будет передаваться дальше от поколения к поко­лению по непрерывной человеческой цепочке. У него была до­брая улыбка, она просто идеально рассеивала завесу неловко­сти и замешательства, воодушевляла пациента, вызывала его на откровенность. Какой учебник, какая компьютерная програм­ма могли научить тому участию, которое было необходимо в данный момент здесь за занавесками больничной палаты?

Сейчас я, ученик Пилчнера, стал связующим звеном в це­почке, по которой передается его мудрость сегодняшним сту­дентам, находящимся за сотни километров от Лондона. Моло­дой, смуглый доктор — уроженец Индии, говорящий на та­мильском наречии, — демонстрировал несомненное сходство с доктором Пилчнером и со мной. Каким-то образом ему удалось продемонстрировать такое точное сходство с моим бывшим учителем, что я мысленно снова оказался в университете, где все и началось. Я ясно прочувствовал, что означает понятие «образ».

В наше время это слово знакомо каждому. Но его прежнее значение — «подобие» видоизменилось, и теперь слово имеет прямо противоположный смысл: «имидж». Политики на­нимают себе имиджмейкеров, желающие получить работу идут на собеседование, одеваясь так, чтобы создать определенный имидж, каждая фирма стремится к созданию собственного имиджа. Во всех этих случаях слово «имидж» означает иллюзию того, что хотят преподнести, а не то, чем человек является на самом деле[1]. В этой книге, названной «По образу Его», я хочу попытаться вернуть первоначальное значение слову «образ». Образ — это точное сходство, подобие, а не обманчивая иллю­зия. Мы обязаны понять это для того, чтобы суметь осмыслить «Божий образ», который мы намерены воплощать. У нас еще сохранились отдаленные представления о первоначальном смысле этого слова. Например, когда я смотрю на нервную клетку через растровый электронный микроскоп, я вижу изо­бражение нейрона. Я вижу не сам нейрон — из-за слишком ма­лого его размера — я вижу лишь его оптическое изображение, соответствующим образом увеличенное специально для вос­приятия моего глаза. В данном случае изображение существен­но увеличивает саму клетку, но нисколько не искажает ее образ.

В этом же смысле слово «изображение» используется и фотографами, когда они говорят о конечном результате своего труда. Изображение рощи вечнозеленой секвойи, сплющенное до размеров небольшого черно-белого прямоугольничка, есте­ственно, не отражает всей мощи оригинала. Но воссозданное мастером, оно с огромной силой воздействия передает нам сущность своего прототипа.

Или представьте себе завернутый в одеяльце сморщен­ный шевелящийся комочек протоплазмы весом около четырех килограммов. Отец этого малыша весит раз в пятнадцать боль­ше, у него гораздо более широкий диапазон способностей и яр­че выражена личность. Тем не менее, мама гордо заявляет, что ребенок — «вылитая копия» отца. Гость пристально всматрива­ется в малыша. Конечно, сходство есть; очень похожа расширяющаяся, с ямочками по краям линия ноздрей, точь-в-точь та­кая же ушная мочка. А очень скоро и манера говорить, и жести­куляция, и тысячи других мелких мимических черт будут без­ошибочно указывать на сходство с отцом.

Все эти смысловые значения слова «образ», применяемые к изображениям микроскопа, фотоаппарата, к сходству ребен­ка с отцом, несут в себе именно такое понятие «подобия», кото­рое всплыло в моей памяти в связи с профессором Пилчнером, когда я невольно отнес на его счет мимику индийских студен­тов. Все это — реальные образы, где сходство оригинала с изо­бражением несомненно. И нам становится понятнее великое и до конца непостижимое выражение из Библии: «образ Божий». Выражение появляется в самой первой главе книги Бытия. Чувствуется, что его автора переполняет едва сдерживаемое восхищение, он пытается передать его нам, дважды повторяя одну и ту же мысль: «И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их» (1:27). Образ Божий. Его был удостоен первый че­ловек на земле, и в несколько преломленном виде каждый из нас унаследовал это «удивительное, дивное» качество.

Каким же способом человеческие существа способны не­сти в себе Божий образ? Естественно, мы не можем выглядеть так же, как Он, иметь такие же черты внешности (сходную фор­му бровей или ушей), ведь Бог — невидимый дух. В течение длительного времени философы и богословы строили различ­ные предположения по поводу того, какая тайна заключена в данном конкретном выражении. Как и следовало ожидать, они пытались объяснить его смысл с помощью тех понятий и идей, которые были господствующими в их время. Так, в эпоху Про­свещения ни у кого не вызывало сомнения, что образ Божий — не что иное, как данный человеку разум; пиетисты[2] считали

Божьим образом духовные способности; жившие в викториан­скую эпоху определяли образ как способность нести мораль­ную ответственность; а мыслители эпохи Ренессанса объясня­ли Божий образ как творческую созидательность.

А как считаем мы в наш космический век? Нам говорят, что под Божьим образом подразумевается не что иное, как спо­собность устанавливать тесную связь с другими людьми и с Богом. Так как за все прошедшие века даже профессиональным богословам не удалось прийти к единому мнению по этому во­просу, я не буду утверждать, что образ Божий — это именно то, а не другое. Но как раз образ Божий отличает человека от ос­тальных Божьих созданий, так уделим этому понятию особое внимание.

В книге Бытия словосочетание «образ Божий» впервые появляется при описании завершения созидательной деятель­ности Бога. После каждого этапа созидания, как скрупулезно подмечается в Бытии, Бог смотрит на Свои творения и говорит, что это «хорошо». Но в созданном пока еще отсутствует такая тварь, которая бы несла в себе Его образ. Только когда законче­ны все приготовления, Бог объявляет о кульминационном мо­менте творения: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему, по подобию Нашему; и да владычествуют они над ры­бами морскими, и над птицами небесными, и над скотом, и над всею землею, и над всеми гадами, пресмыкающимися по зем­ле» (1:26).

Среди всех Божьих тварей только человек наследует Бо­жий образ. Именно это качество и отделяет нас от всех осталь­ных. Мы обладаем тем, чем не обладает ни одно животное: сво­ей сущностью мы связаны с Богом. (Позже, когда Бог будет об­суждать с Ноем власть человека над животными, опять всплы­вет это качество — способность человека нести в себе Божий образ. Именно она решительно и дивно выделяет человека из царства животных. Убийство животного — это одно, а убийство человека — совсем другое («ибо человек создан по образу Божию» — Быт. 9:6).

Один из величайших художников всех времен изобразил историю сотворения мира на каменных сводах Сикстинс­кой капеллы в Риме. В центральной части шедевра Микеланджело — тот миг, когда Бог пробуждает к жизни человека, пере­дает ему Свой образ.

Мне довелось посетить Сикстинскую капеллу. Только сегодня в ней многое выглядит иначе, чем задумывал Микеланджело. Ему, скорее всего, по-другому мыслилась та обста­новка, в которой будет представлено его творение. Туристы посещают капеллу целыми толпами — до нескольких сотен человек за раз — в сопровождении гида, который рассказыва­ет им об этом чуде.

Посетители оказываются совершенно не готовыми к то­му, что они видят на сводах капеллы. Удивительные шедевры живописи покрывают каждый сантиметр грандиозной залы. Человек видит образы из Библии: разделение тьмы и света, со­творение Солнца и планет, картины из времен Ноя, страшный суд. И в самом центре этого кружения фресок — словно гигант­ский зрачок: сотворение человека.

Мускулистое тело Адама покоится на земле в классиче­ской позе, в которой принято было изображать речных богов. Все еще сонный, он приподнимает руку к небу, откуда к нему тянется Божья рука. Руки Бога и Адама не соприкасаются. Между их пальцами остается промежуток, по которому, словно по синапсу[3], Божья сила перетекает к человеку.

В каком-то смысле Микеланджело, как никакой другой художник, уловил суть «действа» сотворения человека. Слово «адам» по-еврейски значит «земля» или «прах». Мы и видим: те­ло Адама покоится на настоящей земле. Но Микеланджело уда­лось передать двойственную натуру Адама, ибо он изображает первого человека именно в тот момент, когда Бог пробуждает его к духовной жизни. Глава 2 книги Бытия поясняет историю сотворения человека: «И создал Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою жи­вою» (Быт. 2:7).

Когда в детстве я слышал этот стих, то представлял себе Адама лежащим на земле — уже совершенным по форме своей, но еще не живым. И представлял себе Бога, Который склоняет­ся над Ним и делает нечто вроде искусственного дыхания «изо рта в рот». Теперь эта сцена видится мне иначе. Мне кажется, что, с точки зрения биолога, Адам в тот момент уже был «жив» — ведь в животных не нужно было вдыхать смесь кислорода, азота и двуокиси водорода, чтобы они начали дышать самосто­ятельно, так зачем это проделывать с человеком? Для меня Божье дыхание является символом духовной действительности. В тот момент Адам мне видится живым, но обладающим всего лишь животной жизнью. И вот Бог вдыхает в него новый дух, наполняет его Своим образом. Тут-то и становится Адам живою душою, а не только живым телом. Образ Божий — это не опре­деленная комбинация кожных клеток и не конкретное физиче­ское обличив. Это скорее богоданный дух.

Уникальный творческий акт — Бог вдохнул «дыхание жизни» в человека — отделил людей от всех остальных существ. Биологическое строение — наличие скелета, внутренних орга­нов, жира, кожи — роднит человека с животными. Что там го­ворить: человек даже проигрывает при сравнении с некоторы­ми из живых организмов. Например, кто может сравниться по красоте с великолепием попугая макао или даже смиренной се­ребристой ночной бабочки? Лошадь с легкостью обгонит само­го быстрого бегуна. Ястреб видит намного дальше человека. Собака улавливает звуки и запахи, неразличимые для человека. Сумма физических свойств человека не более богоподобна, чем набор физических данных кошки.

Но, тем не менее, именно о человеке сказано, что он со­творен по образу Божьему! Для нас оболочка из кожи, мышц и костей служит лишь вместилищем Божьего образа. Мы в состо­янии понять и даже отразить некоторые из качеств Творца. Клетки организма, расположенные по указанию ДНК так, а не

иначе, могут стать вместилищем Святого Духа. Мы — не «про­стые смертные». Каждый из нас бессмертен.

Я начал с рассказа о профессоре Пилчнере, моем старом учи­теле. Будучи еще молодым студентом, я перенял кое-какие из его жестов и привычек, перенял часть его образа и унес с со­бой за тысячи километров — в Индию. Там я передал частицы его образа индийским студентам. Сегодня мои бывшие студен­ты трудятся в больницах разных стран мира. В трудную минуту на лице каждого из них может появиться выражение профессо­ра Пилчнера. Произойти это может на Борнео, Филиппинах, в Африке. Сам Пилчнер умер много лет назад, но его частичка — свойственное только ему выражение, которое возникало на его лице в конкретной ситуации, — жива. Она живет на моем лице и на лицах моих учеников.

То же самое хочет видеть в нас Бог, но в большем масшта­бе. Он просит, чтобы мы несли Его образ миру. Бог есть Дух. Мы не можем увидеть Его в материальном мире. Но Он полага­ется на нас и хочет, чтобы мы стали плотяной оболочкой Его Духа. Он хочет, чтобы мы были носителями Его образа.

 

2. Отражение

 

То, что мешает жить,

материалисты ошибочно

принимают за саму жизнь.

Лев Толстой

Познай самого себя, ибо ты есть образ Мой. И, познав Меня через свой образ, ты найдешь Меня в себе.

Уильям Сен-Тьерский

 

Проработав 40 лет хирургом, я повидал немало человеческого горя. Но самое сильное впечатление произвели на меня события, произо­шедшие в самом начале моей хирур­гической деятельности, когда я еще был студентом. Это случилось во время немецких бомбардировок Лондона в годы Второй мировой войны. Каждый день эскадры огром­ных, жутких бомбардировщиков «Люфтваффе» появлялись в небе над городом; рев их моторов напоминал оглушительные раскаты грома; из своих бомбовых отсеков они извер­гали смертоносный груз.

Отдельные эпизоды тех дней настолько сильно врезались в мою память, что и сейчас — спустя 40 лет — все происходящее так же отчетли­во стоит у меня перед глазами, как и в тот день, когда произошло прямое попадание бомбы в турецкие бани, расположенные в отеле «Империал». В тот раз не было объявлено воздуш­ной тревоги, и в момент, когда взор­валась бомба, в бане было полно народу. Когда я прибыл на место происшествия, передо мной разыгрывалась сцена из произведения Данте. Перегородки между банными отсеками были стеклян­ными, и теперь осколки стекла буквально застилали всю улицу. Невообразимо толстые, совершенно голые мужчины пытались выбраться из полыхающего завала, кидались на усыпанный би­тым стеклом тротуар. Их тела были залиты кровью, текущей из многочисленных порезов; некоторые резаные раны были очень глубокими — кровь буквально лилась рекой. Раздалось запозда­лое протяжное завывание сирены воздушной тревоги. Все ви­делось сквозь отблески пламени — кровь, голые человеческие тела, зловеще сверкающие стеклом улицы. Санитары из машин «скорой помощи» сбивались с ног, помогая пострадавшим. Они осторожно извлекали врезавшиеся в кожу осколки стекол, тща­тельно перевязывали наиболее кровоточащие раны. А мы, сту­денты-медики, в это время помчались в свои больницы, чтобы приготовить все необходимое для операций.

Следующей ночью я дежурил на крыше нашей больницы и видел, как бомба попала в палату для новорожденных рас­положенной по соседству муниципальной Королевской боль­ницы. Верхние этажи мгновенно превратились в дымящиеся руины. Я побежал к больнице. На месте взрыва уже работали добровольцы: откапывали из-под обломков младенцев, боль­шинству из которых не было и недели от роду. Из-под завалов доставали и живых, и мертвых — залитых кровью, забрызган­ных грязью и засыпанных битым стеклом. Спасатели выстрои­лись цепочкой, как бригада пожарных при тушении огня, и пе­редавали из рук в руки запеленатых грудных детишек.

Эта цепочка протянулась от разрушенного здания боль­ницы до подъезжающих одна за другой машин «скорой помо­щи». Еле слышное жалобное попискивание младенцев резко контрастировало с ужасом происходящего. Здесь же стояли ма­тери в наспех накинутых халатах; их лица искажал страх и отча­яние: никто из них не знал: жив ли ее ребенок. В темноте и ды­ме все младенцы выглядели одинаково.

И по сей день, когда я слышу протяжное завывание сире­ны, напоминающее сигнал воздушной тревоги во время бомбежек Лондона, меня каждый раз охватывает дрожь, и оживает та­кое же, как тогда, ужасающее чувство страха. Был период, когда самолеты «Люфтваффе» атаковали наш город в течение 57 но­чей подряд, воздушная тревога длилась по восемь часов без пе­рерыва. Каждую ночь прилетало до 1500 самолетов. В эти чер­ные дни все самое дорогое, что у нас было — свобода, независи­мость, семья, сама жизнь, — погибало под развалинами, в кото­рые бомбардировщики превращали все. Оставалось единствен­ное, что давало нам надежду: храбрость летчиков Королевских Воздушных Сил, которые каждый день неустрашимо взмывали в небеса на битву с врагом.

С земли мы наблюдали за воздушными боями. Английс­кие истребители «Харрикэн» и «Спитфайер» — маленькие и очень маневренные — были похожи на надоедливых комариков, кружащих вокруг огромных немецких бомбардировщиков. И хотя все их попытки казались тщетными и большая часть их гиб­ла под обстрелами, английские летчики не отступали. Каждый день новые и новые бомбардировщики со своим смертоносным грузом на борту, объятые пламенем, падали на землю под наши бурные восторги. Постепенно наши пилоты стали наносить все более точные удары — потери с немецкой стороны неуклонно росли. Вскоре они достигли огромного числа, и… ночные рейды прекратились. Лондон снова стал спать спокойно.

Величайшую благодарность храбрым пилотам выразил Уинстон Черчилль, сказав: «Никогда еще в истории человечества такое малое количество храбрецов не спасало такое огромное ко­личество людей». Не думаю, что когда-нибудь жили на земле юноши, достойные большего уважения. Они — цвет английской нации, самые яркие, самые лучшие, самые надежные, самые преданные и, в большинстве случаев, самые красивые ее пред­ставители. Когда они в парадной форме шли по улицам, люди не могли оторвать от них восторженных глаз. Мальчишки подбега­ли к ним поближе, чтобы получше рассмотреть и, если повезет, Дотронуться рукой. Девушки всей страны завидовали той счаст­ливице, которой удавалось пройти рядом с молодым человеком в голубой форме летчиков Королевских Воздушных Сил.

Мне довелось познакомиться поближе с некоторыми из этих ребят, правда, случилось это при совсем не романтических обстоятельствах. Истребитель «Харрикэн» — очень подвижный и боеспособный самолет — все-таки имел один существенный конструктивный недостаток. Единственный винтовой мотор был расположен в передней части около кабины пилота, а то­пливопроводы проходили прямо под кабиной. При прямом по­падании снаряда кабина пилота мгновенно оказывалась объ­ятой пламенем. Теоретически пилот мог катапультироваться, но в течение одной-двух секунд, необходимых, чтобы дернуть за нужный рычаг, пламя охватывало его лицо.

Я видел немало героев-летчиков, лица которых полнос­тью скрывали бинты — ребята переносили одну мучительную пластическую операцию за другой. Я лечил изуродованные ру­ки и ноги сбитых пилотов. А над их обожженными лицами тру­дилась бригада специалистов по пластической хирургии.

Сэр Арчибальд Мэкинду и его бригада хирургов, выпол­няющих пластические операции, буквально творили чудеса. Они придумывали новые реконструктивные способы прямо по ходу операции. Для восстановления лица они обычно исполь­зовали кусочки кожи с живота и груди. В те времена еще не су­ществовало нейрососудистой хирургии: невозможно было про­сто снять кусок кожи с одного участка тела и сразу пришить его на другой, потому что на разных участках кожа и подкожный слой жира имеют разную толщину. Поэтому делали так: кусок кожи, подготовленный для пересадки, вырезали с трех сторон, а четвертую оставляли нетронутой для поддержания нормаль­ного кровообращения до тех пор, пока пересаженный тремя сторонами на новое место кусок не начинал питаться кровью от новых сосудов. Нередко хирурги использовали двухступенча­тый процесс: временно пришивали частично отрезанный кусо­чек кожи с живота пациента на руку, пока кровообращение в руке не восстанавливалось. Затем окончательно вырезали этот кусок из живота. Одна его сторона оставшись закрепленной на руке, и свободный конец пришивался на лоб, щеку или нос. Постепенно кровообращение на той стороне куска кожи, которая соединялась с лицом, восстанавливалось, и кожу оконча­тельно отрезали уже и от руки.

В результате этих сложнейших процедур в больничных палатах можно было увидеть причудливые картины: руки, ра­стущие из головы; длинную трубчатую полоску кожи, тянущу­юся от носа, будто хобот слона; веки, сделанные из таких тол­стых лоскутов кожи, что невозможно было открыть глаза. Обычно летчики переносили по 20 — 40 подобных операций.

В течение всего длительного периода следующих друг за другом утомительных хирургических операций моральное со­стояние летчиков было, как ни удивительно, на высоте: они жили с сознанием полностью выполненного долга. Самоот­верженные медицинские сестры делали все возможное, чтобы создать в палатах теплую, жизнерадостную атмосферу. Летчики не обращали внимания на боль и подшучивали над своими слонообразными чертами лица. Они были идеальными паци­ентами.

Но мало-помалу, когда до выписки из больницы остава­лось несколько недель, они становились совершенно другими. Мы заметили, что многие из них настойчиво просили врачей внести в их лица какие-нибудь изменения: немного уменьшить кончик носа, поднять вверх уголки губ, сделать чуть-чуть по­тоньше правое веко. Вскоре до всех нас, включая и самих паци­ентов, дошло: они пытаются оттянуть время выхода из больни­цы, потому что не представляют себе, как смогут выдержать ре­акцию окружающих.

Несмотря на все чудеса, творимые доктором Мэкинду, на его замечательные изобретения, каждое восстановленное лицо неузнаваемо отличалось от прежнего. Ни одному хирургу не подвластно воссоздать необъятный диапазон выражений, кото­рые способно принять молодое красивое лицо. Невозможно до конца оценить всю гибкость, изысканную утонченность века, пока не попытаешься сделать его из гораздо более грубой и ше­роховатой кожи живота. Эта оттопыренная, неэластичная ткань послужит великолепной защитой глазу, но красоты она лишена напрочь.

Больше всех мне запомнился пилот по имени Питер Фостер; он делился со мной своей тревогой, которая все боль­ше и больше усиливалась с приближением момента выписки. Он сказал, что все страхи и беспокойства становятся особенно ощутимыми, когда он видит свое отражение в зеркале. Изо дня в день месяц за месяцем он смотрелся в зеркало, которое слу­жило ему измерительным устройством: рассматривал в нем рубцовую ткань, появившиеся морщины, толщину губ и форму носа. После тщательной проверки он просил докторов кое-что подправить, и они говорили, возможно это или нет.

Но чем ближе был день выписки, тем больше менялось его отношение к зеркалу. Теперь, когда он смотрел на свое но­вое лицо, он пытался взглянуть на себя глазами окружающих. В больнице пилот был объектом всеобщей гордости, окружен­ным товарищами и заботливым персоналом. За пределами же больницы его могли принять просто за урода. От таких мыслей невольно бросает в дрожь. Найдется ли девушка, которая поже­лает выйти замуж за человека с обезображенным лицом? Захо­чет ли кто-нибудь дать такому человеку работу? Страшно даже думать об этом.

Фостер пришел к следующему выводу: в этот тяжелейший момент, когда невозможно не задумываться о том новом обра­зе, в котором ты предстанешь перед глазами окружающих, огромное значение имеет отношение к тебе членов семьи и близких друзей. Успех хирурга, восстановившего твое лицо, в данный момент не имеет большого значения. Твое будущее за­висит от того, как отреагируют домашние, когда услышат, что хирурги сделали все от них зависящее и что больше с этим ли­цом сделать ничего нельзя. Что впереди у этих пилотов — лю­бовь и взаимопонимание или брезгливость и отчуждение?

Это был очень драматичный период в жизни молодых лю­дей. Им на помощь пришли психологи. В соответствии с ду­шевным состоянием, в котором ребята находились после реак­ции своих ближних, их можно было разделить на две группы. В одной группе были те, чьи подруги и жены не смогли привы­кнуть к их новым лицам. Эти женщины, когда-то идеализировавшие своих героев, теперь просто исчезли из их жизни или подали на развод. Характеры молодых людей, которым при­шлось столкнуться с этим, конечно же, претерпели серьезные изменения. Они перестали выходить на улицу, постоянно сиде­ли дома, покидая его ненадолго лишь по ночам, искали работу, которую можно было делать на дому. В то же время те, кого приняли и продолжали любить жены и друзья, добились огром­ных успехов — по существу, они стали элитой Англии. Многие из них впоследствии заняли руководящие посты, стали профес­сионалами своего дела, добились лидирующего положения в той или иной области.

К счастью, Питер Фостер оказался во второй группе. Его девушка сказала, что для нее он не изменился, лишь кожа на его лице стала толще на несколько миллиметров. Как она вырази­лась, она любила его самого, а не его оболочку. Они пожени­лись незадолго до того, как Питер вышел из больницы.

Естественно, Питеру пришлось столкнуться с недруже­любным отношением многих окружающих. Некоторые просто отворачивались, когда он шел навстречу. Дети, самая честная и жестокая категория населения, строили ему рожи, смеялись и передразнивали его.

Питеру хотелось крикнуть: «В душе я остался таким же, каким вы знали меня раньше! Неужели вы не узнали меня?» Вместо этого он научился видеть свое отражение в глазах жены. «Она стала моим зеркалом. Она дала мне новый образ меня са­мого, — констатировал он с благодарностью. — Даже сейчас, независимо от того, как я себя чувствую, она дарит мне свою сердечную, любящую улыбку, когда я смотрю на нее. Это озна­чает, что у меня все прекрасно».

Прошло много лет с тех пор как я лечил молодых военных летчиков. И вот однажды мне на глаза попалась статья в Британском журнале по пластической хирургии под названием «Комплекс Квазимодо». Она взволновала меня до глубины ду­ши. В этой статье два врача описывают результаты своего иссле­дования, проведенного на 11 000 заключенных, отбывающих срок в тюрьме за убийство, проституцию, изнасилование и дру­гие серьезные преступления. Авторы приводят множество дан­ных, на основании которых можно сделать следующий вывод: 20,2 % взрослых людей имеют недостатки внешности, которые можно исправить хирургическим путем (оттопыренные уши, изуродованные носы, срезанные подбородки, следы кожных за­болеваний, родимые пятна, деформация глаз). А среди 11 000 преступников насчитывается более 60 % подобных случаев.

Авторы, назвавшие данный феномен именем Квазимодо, «горбуна из Нотр-Дама» из романа Виктора Гюго, заканчивают свою статью тревожными вопросами. Сталкивались ли эти пре­ступники с враждебностью и неприятием одноклассников и од­нокурсников из-за своих дефектов? Могло ли жестокое отно­шение сверстников вывести их из состояния душевного равно­весия, что впоследствии и привело к преступлениям?

Далее авторы предлагают частичное решение данной про­блемы: разработать программу развития корректирующей пла­стической хирургии для всех желающих из числа правонаруши­телей[4].

Их волнует следующий вопрос: «Если внешний вид за­ставляет общество отвергать этих людей и, возможно, толкает на преступление, то, может быть, изменение внешности помо­жет им изменить представление о самих себе?» Будь то преступ­ник из камеры смертников или пилот Королевских Воздушных Сил, — любой человек формирует представление о самом себе во многом благодаря тому образу, отражение которого он видит в глазах окружающих.

Это исследование комплекса Квазимодо статистически описывает состояние, которое постоянно испытывают люди, по­лучившие ожоги, ставшие инвалидами, страдающие проказой. Мы — живущие на земле люди — уделяем чрезмерное внимание своему телу, т.е. физической оболочке, внутри которой находимся. Редкий человек способен видеть сквозь оболочку и ценить внутреннюю человеческую сущность, внутренний образ Божий.

Пока я размышлял над комплексом Квазимодо, я понял, что, по сути говоря, и сам сужу о людях и навешиваю им ярлыки исходя исключительно из внешних данных. Мне вспомнилась одна давняя семейная традиция, установившаяся в нашем доме, когда дети были маленькими. Каждое лето во время школьных каникул я придумывал какую-нибудь приключенческую исто­рию с продолжением, действующими лицами которой были все члены моей семьи со своими реальными именами и чертами ха­рактера. Вечерами перед сном, рассказывая детям продолжение истории, я пытался вплести в повествование какой-то эпизод, который был бы полезен с воспитательной точки зрения: если дети услышат о самих себе какие-то подробности, свидетель­ствующие об их храбрости или доброте, то, возможно, в буду­щем они постараются применить это на практике.

В этих рассказах присутствовали и отрицательные герои. Я умышленно день за днем нагнетал напряжение, придумывая ситуации, в которых злодеи хитростью заманивали детей в свои сети, а выбраться из них представлялось почти невозможным. Дети должны были приложить все силы, чтобы выпутаться из трудного положения. Сейчас я с содроганием вспоминаю, что моих самых главных злодеев, кочующих из рассказа в рассказ, звали Изрубцованный и Горбатый. У одного через все лицо проходил безобразный шрам, а другой был маленького роста с огромным горбом на спине. По сюжету эти двое всячески пыта­лись замаскировать свои недостатки, но рано или поздно кто-то из детей разгадывал их хитрость и разоблачал злодеев.

Теперь я задумываюсь: почему тогда дал отрицательным персонажам своих рассказов эти имена и снабдил такими физи­ческими недостатками? Вне всякого сомнения, я следовал сло­жившемуся стереотипу: мы ставим знак равенства между безоб­разным внешним видом и отрицательными чертами характера, между красивым внешним видом и положительными чертами характера. Получается, что я непреднамеренно поощрял своих Детей отождествлять уродство со злом, тем самым, возможно, лишая их способности любить людей с физическими недостат­ками или со шрамами от прошлых ран.

Средневековые правители держали карликов, уродцев и гор­бунов для развлечения. Наша цивилизованность не позво­ляет нам этого, но разве не продолжаем мы ставить себя выше таких людей? Прочитав о комплексе Квазимодо и осмыслив все расставленные акценты в собственных рассказах, я стал более внимательно изучать влияние той культуры, которая дает нам представление о совершенной человеческой личности. Для Америки национальным идеалом является высокий, симпатич­ный и уверенный в себе мужчина или стройная, с выпуклыми формами, постоянно улыбающаяся женщина. Реклама упраж­нений для создания стройной фигуры, диет для похудания, коррекции черт лица, «скрывающей все недостатки» одежды постоянно подчеркивает нашу зависимость от физической кра­соты. Если бы мы судили о населении Америки по тем образам, которые создаются журналами и телевидением, мы подумали бы, что живем в обществе богов и богинь.

Результат нашей зацикленности на физическом совершен­стве я видел на своих страдающих проказой пациентах, которым никогда не удастся воплотить образ олимпийского чемпиона или «мисс Америки». Еще более страстные попытки достичь совер­шенства я стал наблюдать на собственных детях, когда они нача­ли ходить в школу. Каким-то образом созданные нами идеалы превратили нас в рабов: в наших представлениях уже не находит­ся места полному, стеснительному или некрасивому ребенку. Такие дети постоянно сталкиваются с неприязненным отноше­нием. «Зеркала» в лице окружающих формируют их представле­ние о самих себе, и это представление не соответствует приня­тым стандартам. Скольких Солков и Пастеров[5] мы недосчита­лись из-за убийственного неприятия окружающими!

Нам еще очень многому надо научиться, чтобы правильно отражать увиденное. Я всю жизнь занимался медициной для того, чтобы совершенствовать «оболочки» своих пациен­тов. Я старался лечить их больные руки, ноги, лица, делать их такими, какими они должны были быть изначально. Я радовал­ся, когда мои больные заново учились ходить, работать руками, а потом возвращались в свои деревни, в свои семьи, чтобы жить нормальной жизнью.

Но все более четко я понимаю, что та физическая обо­лочка, на которую я трачу столько времени, — это далеко не сам человек. Моих пациентов нельзя назвать простой комби­нацией сухожилий, мышц, волосяных мешочков, нервных и кожных клеток. В каждом из них, невзирая на физические не­достатки или увечья, живет бессмертный дух. Они являются сосудами Божьего образа. Их физические тела однажды пере­мешаются с частицами земли, станут «гумусом», который не­когда составлял их человеческое естество. Но души их будут жить, и то воздействие, которое я окажу на них, возможно, бу­дет гораздо значительнее, чем мои попытки исправить их фи­зические недостатки.

В нашем обществе поклоняются силе, богатству и красо­те. Но Бог поселил меня среди прокаженных — слабых, бедных и некрасивых. И в этой среде все мы, как и жена Питера Фостера, являемся зеркалами. Каждый из нас способен про­буждать во встреченных нами людях образ Божий, зажигать Божью искру в их человеческом духе. Мы вольны поступить иначе: можем проглядеть в них Божий образ или проигнориро­вать его и судить о людях только по их внешности. Поэтому я молю Бога, чтобы Он помог мне видеть Божий образ в каждом, кого я встречаю, видеть ценность каждого человека, а не толь­ко тот имидж, который он выработал или стремится вырабо­тать[6].

Мать Тереза говорила, что когда смотрит в лицо умираю­щего бедняка в Калькутте, то молит Бога увидеть лицо Иисуса Христа, чтобы служить умирающему так, как служила бы Само­му Христу. Клайв Льюис выразил сходную мысль: «Очень серь­езная вещь — жить в обществе будущих вечножителей: при этом надо помнить, что скучнейший из людей может однажды превратиться в существо, которому вы, повстречай вы его те­перь, захотели бы поклониться; или же может стать жуткой, мерзкой тварью, которую увидишь разве что в кошмарном сне. И вот, целые дни мы только и делаем, что помогаем друг другу достичь одного из этих состояний».

 

3. Возрождение

 

Сам Адам теперь развеян по лицу земли. Пребывая целиком в одном месте, он поддался искушению и пал. Будучи же развеян в прах, он наполнил собой вселенную. По ми­лости Своей Бог собрал его ос­танки и, пропустив через горнило благодати Своей, восстановил нарушенное единство.

Блаженный Августин, «Град Божий»

Но христианский идеал изменил, перевернул все так, что, как сказано в Евангелии: «что было велико перед людьми, стало мер­зостью перед Богом». Идеалом стало не величие фараона и римс­кого императора, не красота гре­ка или богатства Финикии, а смирение, целомудрие, сострада­ние, любовь. Героем стал не богач, а нищий Лазарь; Мария Египетская не во время своей красоты, а во время своего покая­ния; не приобретатели богат­ства, а раздававшие его, живу­щие не во дворцах, а в катаком­бах и хижинах, не властвующие люди над другими, а люди, не признающие ничьей власти, кро­ме Бога.

Лев Толстой, « Что такое искусство?»

 

Я стою под сводами Сикс­тинской капеллы. Боль­шая часть туристов ушла. Бли­зятся сумерки. Свет приобрел золотистый оттенок. Шея слег­ка болит оттого, что я уже дав­но хожу с поднятой вверх голо­вой. Я думаю: как чувствовал себя Микеланджело, покидая эти стены после рабочего дня? Взгляд мой постоянно возвращается к центральной сцене росписи — Бог дает че­ловеку жизнь. Благодаря обра­зу Божьему, каждый человек обладает внутренним достоин­ством и ценностью. Ничто не говорит ярче об этой внутрен­ней силе человека, чем окру­жающие меня фрески. Но, ког­да я смотрю на сцену сотворе­ния человека, кое-что меня беспокоит. Микеланджело ма­стерски изобразил двойствен­ную натуру человека и драма­тичность акта его сотворения. Но ему, как и всем остальным художникам, так и не удалось написать Бога. Бог у Микеланджело — это не дух, а Бог, сотво­ренный по образу человека.

За шесть веков до рождения Христа греческий философ Ксенофан[7] отмечал: «Если бы у волов, лошадей и львов были руки и они умели создавать произведения искусства, какие уме­ет делать человек, то лошади нарисовали бы богов подобными лошадям, волы — подобными волам… Эфиопы изображают бо­гов с широкими носами и черными волосами, фракийцы — с серыми глазами и рыжими волосами».

Бог Микеланджело обладает всеми признаками человека — даже его прямой римский нос похож на нос Адама. Сходство между Богом и человеком художник изобразил буквально, фи­зически, но никак не духовно. Более того: если взять лицо Адама и состарить его, увенчать седыми кудрями и бородой, то у вас получится микеланджеловский Бог Отец.

Как же может художник нарисовать Бога, Который есть Дух? А если мы не в состоянии Его увидеть, то как мы можем выдумать Его образ? В нашем языке есть множество точных и замечательных слов, позволяющих описать материальный мир, но, как только доходит до духовных материй, язык теряет силу. Даже само слово «дух» на многих языках означает лишь «ды­хание» или «ветер»[8]. Через весь Ветхий Завет проходит мысль о том, что Бог есть Дух и что никакой земной образ не может отразить Его сущность.

Вторая заповедь запрещает создавать изображения Бога. И всякий раз, когда евреи пытались это сделать, Бог называл их порывы святотатственными. Пожив в стране, в которой изоби­луют изображения богов и идолы, я хорошо могу понять сущ­ность этого запрета.

В индуизме существует около тысячи разных богов. В ин­дийском городе не пройти и нескольких шагов, чтобы не уви­деть идола или изображение какого-нибудь божества. Я наблю­дал, какое воздействие оказывают эти изображения на рядовых индийцев. С одной стороны, они принижают самих богов. Боги теряют ореол святости и тайны, становятся чем-то вроде амуле­тов или талисманов. Таксист приделывает статуэтку богини на крышу своего автомобиля, украшает ее цветами, курит ей бла­говония — так он молится о безопасном пути. Для других ин­дийцев боги становятся гротескными символами, внушающи­ми страх, требующими раболепства. Например, у жестокой бо­гини Кали — пламя вместо языка, а талию охватывает пояс из окровавленных голов. Индийцы могут поклоняться змее, кры­се, изображению фаллоса, даже богине чумы. Именно такие символы пестрят на стенах местных храмов.

Немудрено, что Библия предупреждает нас не низводить Божий образ до уровня материального. Изображение ограни­чивает наше восприятие подлинной сущности Бога. Он может показаться нам просто бородатым старцем в небесах, как это получилось на картине Микеланджело. Будучи вездесущим Ду­хом, Бог не может обладать сковывающей Его оболочкой. «Итак кому уподобите вы Бога? И какое подобие найдете Ему?» — говорит пророк Исайя (Ис. 40:18)[9].

Итак, нашего Бога невозможно изобразить. Но на кого же Он похож? Как нам найти Его? Где увидеть Его образ? Ка­ким-то чудом Божье естество проникло в первых людей, и они служили Его образами на этой планете. Некоторое время материальное естество, состоящее из внутренних органов, крови и костей человека, и духовное начало, служащее для связи чело­века с Богом, мирно уживались. Но, как это ни грустно, гармо­ния не продлилась долго.

Событие, описанное в главе 3 книги Бытия нарушило равновесие между двумя естествами человека. Бунт Адама и Евы навсегда исказил вживленный в них Божий образ. В этот-то миг и разверзлась пропасть, разрушившая связь между чело­веком и Богом. Теперь, когда мы смотрим на людей, мы видим среди них личности, похожие на Чингисхана, Сталина, Гит­лера. Далекая трагедия оставила след в каждом из нас — Божий образ был нарушен. Все мы и каждый из нас не в состоянии уже адекватно служить «отражениями» Бога. История человечества — печальное доказательство нашей непохожести на Бога.

Недостаточно показать наличие в себе духа, недостаточно явить чувство собственного достоинства. Нужно нечто боль­шее, чтобы понять, Каков Бог. Нам нужен новый образ, новый пример богоподобия.

Христиане твердо верят, что образ Божий был явлен нам в лице Иисуса Христа, Второго Адама. Пришествие Его перевер­нуло мир, породило новую религию. Бог Дух согласился стать человеком, облечь дух в плоть. Бог жил внутри состоящего из кожи, костей и крови тела, словно в микрокосме. Жил, как жи­вет солнце в капле воды. Как сказал Герберт Честертон, «Бог, Которого считали окружностью, стал ее центром».

В трех местах Нового Завета Иисуса Христа называют Словом (см. Кол. 1:15; 2 Кор. 4:4; Евр. 1:3). Он, как говорится в отрывке из Послания к Евреям, — «сияние славы и образ ипо­стаси Его». Христос пришел на землю, чтобы явить нам образ Божий в полном смысле этого слова. Он в точности показал нам, Каков Отец, и одел Свой ответ в телесную оболочку. «В Отце, — говорит Майкл Рэмси[10], — нет ничего нехристоподобного».

Врачи предупреждают нас, что очень опасно смотреть на небо, особенно при ярком солнце: клетки световых рецепторов невооруженного глаза «зашкаливает», и, даже закрыв глаза, вы будете видеть образ этой звезды, прожегший вашу сетчатку, словно огнем. Так же и с Иисусом Христом. В визуально до­ступной нам форме Он «вжигает» в нас образ Божий.

И вот в чем загадка: образ, который открывает нам Иисус, удивляет почти каждого. Многие из нас уже слышали об Иисусе и даже видели киноверсии Его жизни. Мы живем во власти сте­реотипов: для многих из нас Иисус — тоже один из стереоти­пов. Каким шоком, каким потрясением оказывается для нас мысль о том, что Бог просто взял и пришел в мир «инкогнито»! Он не явился в Риме, не родился в Иерусалиме, а выбрал место из тех, которые принято называть «забытыми Богом». Он не пришел в царском обличии, в котором Его ожидали увидеть. Некоторые даже дивились: «Не плотника ли это сын?» Да и на­родная мудрость Ему не льстила: «Может ли что путное выйти из Назарета?» — говорила пословица. Ему не верили собствен­ные братья; однажды они даже сочли Его сумасшедшим. Иоанн Креститель — который предсказывал пришествие Христа, кре­стил Его, — и то поколебался в вере на закате своей жизни. Ближайший ученик Иисуса проклял Его.

Иисус говорил, что Он царь, выше, чем был Давид. Но ничто в Его облике не выдавало царственной особы. Он не но­сил оружия, не размахивал знаменами. Единственный раз Он позволил устроить торжественную процессию, да и тогда ехал на осле, а ноги Его волочились по пыли. Совершенно ясно: Иисус никак не походил на укоренившийся в народе образ царя или Бога.

Мы инстинктивно представляем себе Иисуса образцом физического совершенства. Художники изображали Его высо­ким, с развевающимися волосами, тонкими чертами лица — идеалом красоты. А почему? Нигде в Писании не говорится о Его физическом совершенстве.

Помню, когда я был еще маленьким, моя тетушка Яниса вернулась домой из церкви в ярости. Ей зачитали описание Иисуса Христа, приведенное Иосифом Флавием или каким-то другим историком, и в нем говорилось, что Иисус был горбу­ном. Тетушка дрожала от стыда и гнева. Она заявила, что это — чистое святотатство. «Мерзкая карикатура, а не описание моего Господа!» Я был очень впечатлительным ребенком и просто не мог не кивать головой, сочувствуя ей и негодуя вместе с ней.

Но мысль об уродстве Иисуса потрясла меня, а потому те­перь я уже не испытаю шока, узнав, что Иисус не был красав­цем и физическим совершенством. В Библии нигде не приво­дится описание лица и тела Иисуса, но нечто вроде описания есть в пророчестве о слуге-страдальце, данном Исайей:

«…Как многие изумлялись,

смотря на Тебя, — столько был обезображен

паче всякого человека лик Его, и вид Его —

паче сынов человеческих!.. …Нет в Нем ни вида, ни величия;

и мы видели Его,

и не было в Нем вида,

который привлекал бы нас к Нему. Он был презрен и умален пред людьми,

муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него

лице свое; Он был презираем,

и мы ни во что ставили Его» (Ис. 52:14; 53:2-3).

Иисус отождествлял Себя с голодными, больными, странниками, нагими, пленниками, причем так полно, что да­же сказал: если вы сделали что-то для этих убогих, то считайте, что сделали для Самого Христа (см. Мф. 25:40). Мы встречаем Сына Божьего не в коридорах власти и богатства, а на перепутьях человеческих страданий и нужды. Иисус добровольно встает в ряды тех, кто казался миру безобразным и ненужным.

Именно факт самоотождествления Иисуса с наименьши­ми мира сего и научил меня правильно понимать слово «образ». Будучи на земле, Бог вовсе не старался создать Себе «идеаль­ный» по людским меркам «имидж». Зато люди в большинстве своем стремятся к этому — в деловом мире, на конкурсах красо­ты, во время предвыборных кампаний. Тем не менее, Тот, Кто пришел из малоизвестного Назарета — сын плотника, изранен­ное, прибитое ко кресту тело, — смог явить нам образ Божий, показать точное подобие Бога.

Мне трудно сказать, какое воздействие эта истина оказы­вает на человека, который никогда не сможет стать «самым-самым» по мирским меркам. Подумайте о прокаженных из Индии. Они страшно бедны, изуродованы болезнью. Для них Иисус становится единственной надеждой.

Иисус, подобие Бога во плоти, явил нам Божий образ. Но с самого начала Он предупреждал, что Его физическое при­сутствие на земле — явление временное. У Него была очень важная задача: восстановить нарушенный образ Божий, кото­рый некогда был дан человеку.

Божий промысел на земле не прекратился с вознесением Иисуса Христа. Его образ не исчез в момент восшествия к Отцу. Новый Завет говорит о новом Теле, состоящем из отдельных членов — людей, объединенных Божьим трудом. Говоря об этом Теле, священнописатели намеренно используют слово, впервые прозвучавшее в рассказе о сотворении человека, а по­том — в описании Христа. Мы призваны Богом, сказал Павел, «(быть) подобными образу Сына Своего (Божия), дабы Он был первородным между многими братиями» (Рим. 8:29).

Наша книга «По образу Его» — вовсе не рассказ о естестве отдельных людей. Мы не будем исследовать психические и ум­ственные способности каждого из нас. Вместо этого мы пого­ворим об общине людей, которую в Новом Завете более двух Десятков раз называют Телом Христовым. Все мы, соединенные с Ним, являемся продолжением Его воплощения. Бог воспро­изводит Свой образ в миллионах подобных нам обычных людей и оживляет этот образ в нас. Вот истинная тайна христианства.

Мы призваны быть частицей Тела и нести в себе образ Христов, потому что каждый из нас в отдельности не в состоянии быть совершенным Образом. Образ каждого из нас частич­но неверен, частично извращен. Он подобен осколку одного большого зеркала. Но все вместе мы, такие разные, можем вос­становить образ Божий в мире, ибо мы — община верующих.

Чтобы знать, куда идти, достаточно взглянуть на Иисуса — на Его божественный образ, зажженный в нашем сознании. На Его удивительные качества — смирение, желание служить, любовь — равняется все Тело Христово. Нам уже не нужно лезть из кожи вон, чтобы создать себе имидж, что-то доказать дру­гим. Отныне наша главная задача — показать миру Его образ. Мирские представления об успехе — сила, ум, богатство, красо­та, власть — мало касаются Божьего образа[11].

Мне никак не удавалось до конца осмыслить революци­онный характер учения Иисуса. Помогла работа среди прока­женных в Индии. Я вновь и вновь смотрел на этих изгнанных из общества людей, которые умели излучать Божью любовь и благость гораздо сильнее, чем богатые, красивые и благополуч­ные христиане, которых я знавал дома. Как Сам Бог облекся в смиренный облик, так и Его самые верные последователи отли­чались кротостью. У них было естественное право на горечь и обиды, тем не менее, степень преданности и духовной зрелости пациентов, познавших Христа, иногда заставляла нас — врачей и миссионеров — стыдиться за себя. Я бился над парадоксом: те, у кого было меньше всех причин благодарить Бога, лучше всех умели проявлять Божью любовь.

Эта тенденция прослеживалась настолько явно, что я за­думался и стал перечитывать те места Библии, которые до этого просто не принимал в расчет. Изучив их, я, признаюсь, смутил­ся. Описывая коринфскую церковь, Павел говорит: «Не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благород­ных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и не­знатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом» (1 Кор. 1:26-29). На ум мне приходи­ли и некоторые высказывания Иисуса. Например, Нагорная проповедь, в которой Он загадочно благословляет нищих, скорбящих, гонимых. Вспомнились и Его слова о том, как труд­но богатому войти в Царствие Небесное, а также осуждение Иисусом гордыни и себялюбия.

И даже сейчас, когда я читаю эти отрывки, я мысленно возвращаюсь к тому слову, которое мы с вами обсуждали выше, — к слову «образ» и его современному эквиваленту «имидж». Всеми силами души я стараюсь восстановить попранное само­восприятие своих пациентов. Но когда я обращаюсь к Писа­нию, то вижу на его страницах совсем иное представление об образе, и к нему никак не применимы мирские критерии успе­ха. Писание показывает мне действенность совершенно проти­воположного принципа — некоего «комплекса Квазимодо наи­знанку».

Самомнение человека чаще всего основывается на его соб­ственной физической привлекательности, спортивности, про­фессиональных навыках. Я трудился ради того, чтобы вернуть все эти сопутствующие успеху элементы обожженным летчикам в Англии и прокаженным в Индии, а теперь и в Америке. Но вен парадокс: каждый из этих всеми желанных элементов может от­делить человека от Божьего образа. Ибо всякое собственное ка­чество и умение мешает человеку положиться на Бога. Красивым, сильным, влиятельным, богатым очень нелегко явить образ Божий. Но дух Его ослепительно сияет сквозь немощь сла­бых, бедных, уродливых. И, зачастую, чем больше искалечено тело, тем ярче светит через него образ Божий.

Это открытие так шокировало меня еще и потому, что вдруг понял: до сих пор я всегда старался окружить себя людьми успешными, умными, красивыми. Слишком часто я обращал внимание на внешность человека, не удосуживаясь разглядеть в нем Божий образ. Я размышлял о собственной жизни, о людях, которые доходчивее всех явили мне Божий образ, и мысли мои возвращались к троим из них, причем ни один не соответство­вал мирским представлениям об успехе.

Ребенком я часто посещал крупные церкви, бывал на христи­анских собраниях. Мне не раз доводилось слышать самых известных в Англии проповедников, демонстрировавших свою эрудицию и ораторское искусство. Но больше всего мне запом­нился проповедник совершенно иного типа. Вилли Лонг — че­ловек, которого я впервые увидел в методистской церкви одно­го из небольших приморских городков, — поднялся на кафедру в голубой рыбацкой фуфайке. В руках у него были покачиваю­щиеся из стороны в сторону весы, на которых рыбаки обычно взвешивают рыбу. Помещение церкви сразу наполнилось запа­хом соленого морского прибоя. Этот не слишком образован­ный человек с сильным норфолкским акцентом, путающий предлоги и окончания, продемонстрировал такую веру, кото­рая, на мой взгляд, и сыграла решающую роль в период станов­ления моей личности. Именно она послужила толчком к про­буждению моей веры. Вилли Лонг дал мне больше, чем все из­вестные проповедники. Когда он стоял перед нами и говорил о Боге, всем казалось, что он вел рассказ о своем личном друге. Он весь светился Божьей любовью, у него слезы стояли в гла­зах. Вилли Лонг, мало заботящийся о собственном образе в гла­зах окружающих, открыл для меня образ Божий.

Позже, уже в Индии, мне довелось познакомиться еще с одним человеком, поразившим меня такой же гармонией духа,

— Марией Вержес. Мария была нашим врачом и уникальной личностью: с парализованными ногами она умудрялась рабо­тать хирургом. Мне не раз приходилось наблюдать благоговей­ный трепет, который испытывали пациенты при общении с этой женщиной.

Мария была одной из самых лучших моих студенток. Но случилось так, что она попала в жуткую автомобильную ава­рию. В результате вся нижняя часть ее тела, начиная от талии, оказалась парализованной. Несколько месяцев она провела на больничной койке, проходя курс лечения и реабилитации. Как она сама считала, восстановительные упражнения для ног были лишь пустой тратой времени, но она твердо верила в боже­ственное исцеление. Она не сомневалась, что в один прекрас­ный день Бог полностью вернет ей работоспособность нижних конечностей.

Однако со временем Марии хватило мужества посмотреть правде в глаза: она оставила навязчивую идею о чудесном исце­лении. Вместо этого она приобрела небывалую силу духа, кото­рая наилучшим образом проявилась в ее теперешнем положе­нии. Наперекор своим физическим недостаткам она закончила учебу и стала работать хирургом в больнице Христианского ме­дицинского колледжа. Она являла собой пример несгибаемой силы духа.

Вдобавок к полной неподвижности нижних конечностей у Марии еще было серьезно травмировано лицо. Пластический хирург провел серию операций по восстановлению микро­структуры костной ткани ее щек. Он сделал все возможное, но в результате через все лицо девушки прошел огромный, безобраз­ный шрам. Когда Мария улыбалась, на нее было больно смо­треть. Но то влияние, которое она оказывала на пациентов в Веллоре, трудно было переоценить.

Страдающие проказой пациенты с утра в подавленном со­стоянии бесцельно слонялись по проходам между кроватями своих палат (в то время их передвижение по остальным помеще­ниям больницы было строго ограничено). Вдруг до них доноси­лось еле слышное поскрипывание. Это означало, что инвалидная коляска Марии движется в их направлении. В мгновение ока все лица расцветали такими сияющими улыбками, как будто им объявили, что они полностью выздоровели. Мария обладала способностью вселять в людей веру и надежду. Каждый раз, ког­да я вспоминаю Марию, я вижу не ее лицо, а его отражение в ли­цах множества людей. Я вижу не ее образ, а образ Бога, просту­пающий через ее обезображенную физическую оболочку.

И есть еще одна личность, стоящая над всеми остальны­ми, оказавшая огромное влияние на мою жизнь. Это моя мама Бабуля Брэнд. Я не могу говорить о ней иначе, как с теплотой и любовью. В молодости она отличалась классической красотой — и фотографии могут доказать это, — но к старости тяжелей­шие условия существования в Индии, последствия падений с лошади, борьба с брюшным тифом, дизентерией и малярией превратили ее в изможденную, сгорбленную старушку. Посто­янные ветры и палящее солнце иссушили ее кожу: лицо покры­лось такими глубокими и длинными морщинами, которых я не видел больше ни у одного человека. Она знала лучше других, что ее внешность не очень привлекательна, поэтому у нее в до­ме не было ни одного зеркала.

Мама жила и работала в горной местности на юге Индии. Ей было 75 лет, когда она упала и сломала бедро. Всю ночь она пролежала на полу, корчась от боли, пока наутро ее не обнару­жил рабочий. Связав доски и уложив на них маму, четверо муж­чин по горной тропе доставили ее вниз к подножию горы. Потом ее погрузили на джип, и почти 250 км она тряслась по проселочной дороге, испытывая сильнейшую боль при каждом толчке. (Она уже однажды проделывала такое же путешествие, когда в первый раз упала с лошади на крутой горной дороге; по­сле того падения у нее развился паралич ног ниже колен).

После этого случая я отправился в расположенную высо­ко в горах глинобитную хижину мамы, чтобы уговорить ее, на­конец, оставить все свои дела и уйти на отдых. К тому времени она передвигалась только с помощью двух длинных бамбуко­вых палок: она должна была переставлять одну за другой палки и затем по очереди подтаскивать к ним ноги, причем каждую ногу надо было поднять повыше, чтобы она не волочилась по земле — это причиняло ей сильную боль. Тем не менее, преодо­левая эту боль, мама продолжала ездить на лошади по отдален­ным деревням, неся их жителям Благую весть и врачуя болезни. Я приехал, вооружившись, как мне казалось, неотрази­мыми доводами, чтобы убедить маму выйти на пенсию. Ей бы­ло небезопасно оставаться жить в уединенном месте, от которо­го около суток надо было добираться до ближайшего населен­ного пункта, где могли бы оказать более или менее квалифици­рованную помощь. Ее парализованные ноги, неспособность нормально ходить вызывали немалую тревогу. Кроме того, по­сле полученных ранее переломов ребер и трещин позвонков, ее мучили непроходящие боли в позвоночнике. А еще она пере­несла сотрясение мозга, перелом бедренной кости, тяжелей­шую инфекцию… «Даже самые лучшие люди на восьмом десят­ке уходят на пенсию, — с улыбкой закончил я свою речь. — Мама, переезжай к нам в Веллор и живи с нами».

Бабуля не восприняла всерьез ни один из моих аргумен­тов. Она удивленно спросила: «А кто же будет работать здесь? Во всей ближайшей округе нет больше никого, кто мог бы благовествовать, перевязывать раны и удалять зубы». И закончила следующими словами: «В любом случае незачем беречь мое ста­рое тело, если оно больше не будет служить там, куда призыва­ет его Бог».

И мама осталась жить в горах. Спустя 18 лет, когда ей бы­ло уже 93 года, она с большой неохотой отказалась от поездок верхом на своем пони, потому что слишком часто падала с него. Преданные ей индийцы стали носить ее из селения в селение в гамаке. Таким образом она продолжала заниматься своей мис­сионерской деятельностью еще два года; она умерла в возрасте 95 лет. Ее похоронили, как она просила, завернув в старенькую простыню — без гроба. Так хоронят простых деревенских жите­лей. Ее угнетала сама мысль, что на ее гроб будет потрачена до­рогостоящая древесина. Кроме того, ей нравился простой сим­волический переход физического тела в органическое состоя­ние, в то время как душа становилась свободной.

Одно из моих последних и самых сильных зрительных воспоминаний о маме связано с деревенькой, расположенной в горячо любимых ею горах. Она сидела на невысокой каменной ограде, окружавшей деревню. Вокруг нее стояла толпа людей, которые жадно слушали все, что она рассказывала им о Христе. Люди сначала молча замерли, склонив головы, а потом стали задавать маме один за другим очень взвешенные, продуманные вопросы. Мамины слезящиеся глаза сияли. Я стоял рядом с ней и старался понять, что эта полуслепая женщина видит в этот момент перед собой. Перед нами были сосредоточенные лица, выражающие абсолютное доверие и искреннюю привязанность к той, кого они бесконечно любили.

Я уверен: при всей своей относительной молодости, энер­гии, всех специальных знаниях о здоровье и сельском хозяйст­ве, я никогда не сумею заслужить такую же любовь и предан­ность этих людей. Когда они смотрят на старое морщинистое лицо, съежившиеся ткани становятся все прозрачнее, потом как бы совсем растворяются, и их глазам предстает излучающая яркий свет душа. Она им кажется необыкновенно прекрасной. Бабуля Брэнд не нуждалась в сверкающем хромирован­ной окантовкой зеркале, вместо него перед ней были пылкие лица тысяч индийских деревенских жителей. Ее состаривший­ся физический образ являл собой не что иное, как образ Бога, светящийся сквозь нее как путеводная звезда.

Вилли Лонг, Мария Вержес, Бабуля Брэнд — вот три челове­ка, в которых я видел Божий образ наиболее отчетливо. Я не говорю, что Мисс Вселенная или Олимпийский чемпион не могут продемонстрировать любовь и силу Бога. Но мне кажет­ся, что они отчасти находятся в невыгодном положении. Та­лант, приятная внешность, комплименты окружающих — все это оттесняет на второй план такие качества, как скромность, самоотверженность и любовь, т.е. именно то, что требует Хрис­тос от всех, кто несет Его образ.

В Писании сказано абсолютно ясно: «Но Бог соразмерил тело, внушив о менее совершенном большее попечение, дабы не было разделения в теле, а все члены одинаково заботились друг о друге» (1 Кор. 12:24-25). В наших физических телах, как подчеркивает Павел, те части, которые кажутся слабейшими, оказываются самыми нужными, а которые кажутся наименее благородными — демонстрируют наибольшую скромность. То же самое можно сказать и о Теле Христовом. Когда мы присо­единяемся к Его Телу, мы должны стремиться найти образ Самого Бога, а не свой собственный. Мы найдем его, если пе­рестанем считать себя центром всего. Мы найдем его, если из­бавимся от разрушительной зависимости от собственного обра­за ради принятия Его восхитительного образа.

Я, Пол Брэнд, семидесяти лет от роду, с гораздо большим, чем мне хотелось бы, количеством морщин и гораздо меньшим количеством волос, могу не тревожиться по поводу своего здо­ровья, внешности и способностей, число которых неуклонно уменьшается. Болезненная и нездоровая зависимость от моего собственного воображаемого образа уступает место свободной, радостной зависимости от самого образа Божьего.

Я вижу, что становлюсь все менее самостоятельным. Мне нечем гордиться. Но я принадлежу к Телу Христову, и эта при­надлежность таит в себе высшую награду. С Божьей точки зре­ния, мы, члены Тела Христова, поглощены, окружены Телом. Мы — «во Христе», как не уставал повторять Павел. Авторы Нового Завета старались подыскать подходящие сравнения, чтобы пояснить эти слова. Они говорят: мы живем, мы пребы­ваем в Нем (см. 1 Ин. 2:6). Мы — «Христово благоухание Богу» (2 Кор. 2:15). Мы сияем, как светила в мире (см. Флп. 2:15). Мы «святы и непорочны пред Ним в любви» (Еф. 1:4). Это лишь не­сколько отрывков. Все новозаветные послания рассказывают нам о том, кем мы являемся, будучи во Христе. Мы — радость Божия, Его гордость, мы — эксперимент Божий на земле. Мы призваны явить Его мудрость «начальствам и властям на небе­сах» (Еф. 3:10). Бог через нас восстанавливает на земле Свой разрушенный при грехопадении образ.

Членами Его Тела стали представители всех стран и на­родностей. Ибо в Нем нет ни эллина, ни еврея, ни раба, ни свободного. Простой рыбак, летчик с обожженным лицом, пара­литик, ветхая старуха с радостью могут занять в Теле свое за­конное место. И тогда мы облекаемся в Его славу. Нашей славы тут нет. Труднее приходится обладателям богатства, красивой внешности, спокойной жизни. Но для всех нас награда одна: Бог будет судить нас исходя не из наших заслуг или промахов, а только из заслуг Христовых. Когда Он смотрит на нас, то видит Своего возлюбленного Сына.

«Мы же все, открытым лицем, как в зеркале, взирая на славу Господню, преображаемся в тот же образ от славы в славу, как от Господня Духа» (2 Кор. 3:18).

 

 

 

 

 

4. Сила

 

 

Муха — более благородное создание, чем солнце, по­тому что муха имеет жизнь, а солнце нет.

Блаженный Августин Сила

 

Моя карьера врача началась в од­ну из мрачных ночей в Коннотской больнице в восточной части Лондона. До этой ночи я упорно иг­норировал любые попытки окружаю­щих уговорить меня поступить в ме­дицинский колледж. В течение дли­тельного времени моя семья целена­правленно убеждала меня заняться медициной; дядя даже предложил оплатить весь курс учебы в универси­тете. Я оканчивал школу, когда из Индии вернулась мама, и мы серьез­но задумались о моем будущем.

Однажды мы вдвоем с мамой сидели у камина в ее спальне. Мы не виделись шесть лет, и я был потрясен переменами в маминой внешности. Двенадцать лет жизни в сельских районах Индии стерли с ее лица бри­танскую аристократическую отто­ченность линий, оставив свой разру­шительный след. Горе превратило лицо в маску: мой отец умер от гемоглобинурийной лихорадки в этом году. Она вернулась домой отчаявшим­ся, сломавшимся человеком, ища защиты и убежища.

Для меня было довольно странно обсуждать свое будущее с человеком, которого я не видел шесть лет. «Ты знаешь, твой отец обожал жить в горах и лечить там людей, — мягко начала мама. — Ему всегда хотелось получить хорошее медицинское образование, а он прошел всего лишь краткий курс в Ливингстонском колледже. Если бы он… кто знает, может быть, сейчас он был бы с нами — он бы знал, как лечить лихорадку».

В маминых глазах стояли слезы, она периодически замол­кала, чтобы подавить рыдания. Она стала рассказывать мне о новых законах Индии, запрещающих заниматься врачебной практикой лицам, не являющимся дипломированными специа­листами. Потом она вдруг посмотрела мне прямо в глаза и се­рьезно сказала: «Пол, твой отец все время мечтал, чтобы ты про­должил его дело. Он хотел, чтобы ты стал настоящим врачом».

«Нет, мама! — Я оборвал ее на полуслове. — Я не хочу быть врачом. Мне не нравится медицина. Я хочу быть строите­лем: строить дома, школы и, возможно, больницы. Но я не хочу быть врачом».

Она не стала спорить, но я почувствовал, как между нами выросла стена. У меня возникло гнетущее ощущение, что сво­им нежеланием изучать медицину я разочаровал ее, а также своего отца и великодушного дядю. Я не мог тогда сказать ма­ме, я даже самому себе признавался с трудом, что настоящая причина крылась в другом: я не выносил вида крови и гноя. Меня с самого детства тошнило даже при мысли об этом.

В детстве мы с сестрой жили с родителями в Индии. Ес­тественно, мы — дети — совали свой нос во все их дела. Иногда в наш дом приходили пациенты с загноившимися нарывами, и, когда отец делал перевязку, мы держали наготове бинты. Когда мы жили во временно разбитом лагере, отец ставил стерилиза­тор куда-нибудь в тень большого дерева, кипятил инструменты и начинал вскрывать нарыв. Он не применял анестезию, поэто­му во время вскрытия и дренажа нарыва пациент из-за боли су­дорожно цеплялся за все что было под рукой. Моя сестра сразу же отворачивалась, как только отец брал в руки нож. Я смеялся над ней и говорил, что мальчики ничего не боятся.

На самом же деле я органически не переносил крови и гноя. Я ненавидел все эти процедуры и последующую стерили­зацию инструментов, и влажную уборку помещения. Спустя го­ды воспоминания ничуть не притупились, и я категорически не хотел становиться врачом.

Прошло пять лет с того неприятного разговора с мамой. В это трудно поверить, но случилось так, что я стал работать в Конноте, небольшой больнице в восточной части Лондона. Я неукоснительно следовал своей мечте стать строителем: ис­пробовал разные строительные профессии, работая учеником плотника, каменщика, маляра и укладчика. Мне очень нрави­лось все это. Вечерами я учился, овладевая теорией строитель­ного дела, чтобы получить диплом инженера-строителя. Мне не терпелось освоить специальность и поехать работать в Ин­дию. Миссионерская организация предложила включить меня в список желающих посещать курс обучения в Ливингстонском колледже по курсу «Гигиена и тропическая медицина». Это был тот же курс, который закончил мой отец. В конце курса предполагалась практика, для прохождения которой меня и направили в местную больницу, чтобы я прямо в палатах делал перевязки лежачим больным, а также чтобы учился у опытных врачей основам медицины: ставить диагноз и назначать курс лечения.

И туг случилось непредвиденное. Это произошло во вре­мя моего дежурства в Конноте. Случившееся окончательно и бесповоротно изменило мое отношение к медицине. В ту ночь санитар привез в мою палату молодую красивую женщину, по­павшую в аварию. Она потеряла много крови, ее кожа была мертвенно бледной, а каштановые волосы резко контрастиро­вали с белизной кожи. Женщина находилась без сознания.

Персонал больницы быстро и без паники трудился над Доставленной с места аварии пациенткой. Медсестра побежала за бутылкой с донорской кровью, врач возился с капельницей для переливания крови. Другой врач, увидев меня в белом хала­те, протянул мне манжету от прибора для измерения артериального давления. К счастью, к тому моменту я уже знал, как нахо­дить пульс и измерять давление. Но на холодном, влажном за­пястье женщины не прощупывался даже малейший пульс.

В ярком свете больничных ламп она напоминала вос­ковую Мадонну или гипсовую фигурку святого, которые неред­ко можно встретить в католических церквях. Даже губы у нее были мертвенно бледными. Когда доктор взял стетоскоп, что­бы прослушать пациентку, и расстегнул одежду у нее на груди, я заметил, что и соски у этой женщины были какими-то побелев­шими. На фоне этой повсеместной бледности яркими пятныш­ками выделялись несколько веснушек. Казалось, что женщина не дышит. Я был в полной уверенности, что она мертва.

Появилась сестра с бутылкой крови, вставила ее в метал­лический штатив. В этот момент врач вколол в вену пациентки большую иглу. Бутылку подняли как можно выше и соединили с длинной трубкой, чтобы давление в потоке было высоким и кровь быстрее продвигалась по трубке. Меня они попросили проследить и сообщить, когда кровь в бутылке закончится, а са­ми ушли за новой порцией крови.

Ничто в моей жизни не может сравниться с тем радост­ным возбуждением, которое охватило меня в следующий миг. Я до мелочей помню все происходящее. Когда все ушли, я нервно теребил руку женщины, пытаясь нащупать пульс. Вдруг я по­чувствовал еле-еле различимые слабенькие удары. А может, это пульсация в моем пальце? Я проверил еще раз — нет, это был пульс женщины, едва уловимый, но непрерывный. Принесли и быстро подсоединили следующую бутылку крови. На щеках па­циентки появился бледный румянец, как будто на них брызнули и размазали несколько капелек акварельной краски. Постепенно румянец становился сочным и ярким. Губы снача­ла порозовели, потом стали темно-красными; все тело будто бы вздрогнуло и задышало.

Затем слегка задрожали и стали подниматься ресницы. Женщина открыла глаза и тут же прищурилась от яркого света. Наконец, она посмотрела прямо на меня. К моему огромному удивлению, она заговорила — попросила пить.

Эта молодая женщина появилась в моей жизни около ча­са назад, но все связанное с ней круто изменило мои привыч­ные представления, Я увидел чудо: мертвая воскресла, вопло­щение Евы стало дышать, ее тело ожило. Если медицина, если кровь способны на такое…

Я взял в руки пустую стеклянную бутылку, по ее стенкам еще стекали капельки крови. Прочитал надпись на этикетке. Кто дал эти миллилитры жизни? Я попытался представить себе, как выглядит донор, сделавший возможным чудо. На этикетке было написано, что донор проживает в Эссексе, на улице Сэвен Кинге — как раз там, где я работал на строительной фирме. Я закрыл глаза и вспомнил одного из дюжих рабочих, множество которых трудилось на расположенных по соседству многочисленных про­изводствах. В эту минуту, возможно, он поднимался по лестнице строящегося дома или клал кирпичи — большой, пышущий си­лой и здоровьем, совершенно не думающий об этой слабой хруп­кой женщине, возрожденной благодаря его кровяным клеткам и находящейся на огромном расстоянии от него.

К моменту окончания Ливингстонского колледжа я был страстно влюблен в медицину. Спустя некоторое время, испыты­вая угрызения совести из-за того, что когда-то гордо отказался от дядиной помощи, я все же обратился к дяде и получил от него финансовую поддержку для учебы на медицинском факультете. Вид крови когда-то отвадил меня от медицины; сила крови, спо­собной вернуть жизнь, теперь привела меня в медицину.

Если человек потеряет много крови, он может упасть в обмо­рок. Наличие крови в моче, кровь, текущая из носа, крово­точащая рана вызывают у нас тревогу и беспокойство. Но мы забываем о величайшей силе крови — силе, которая ни на секунду не дает замереть нашим жизням.

«А что целый день делает моя кровь?» — спросил пятилет­ний малыш, подозрительно разглядывая свою ободранную ко­пенку. Наши античные предки дали элегантное, нежное и не лишенное чувства юмора определение крови — «чистейший волшебный дивный и приятный сок». Но, думаю, в наше время лучшее представление нам даст технологическая метафора. Представьте себе гигантский трубопровод, простирающийся от Канады через дельту Амазонки, ныряющий в океан и выходя­щий на поверхность каждого обитаемого острова, далее тяну­щийся на восток через джунгли, равнины и пустыни Африки, разветвляющийся у берегов Египта, чтобы охватить все евро­пейские страны и Россию, пройти по Ближнему Востоку и Азии, — трубопровод настолько всеобъемлющий и всепрони­кающий, что он охватывает каждого живущего на Земле чело­века. По этому трубопроводу движется нескончаемый поток со­кровищ: овощи и фрукты с каждого континента; часы, кальку­ляторы, фотоаппараты и видеокамеры; драгоценные и полудра­гоценные камни; множество видов хлебопродуктов и зерновых; все виды и размеры одежды; содержимое крупных торговых центров — и все это в изобилии. Миллиарды людей имеют к трубопроводу доступ: как только им что-то понадобится, они заглядывают в трубу и берут из нее то, что им нужно. А где-то в самом начале трубы все это постоянно производится и загружа­ется внутрь.

Подобный трубопровод существует в каждом из нас. И обслуживает он не шесть миллиардов, а сто триллионов клеток человеческого тела. Волны с нескончаемыми запасами кисло­рода, аминокислот, азота, натрия, калия, кальция, магния, сахаров, липидов, холестерина и гормонов подкатывают к нашим клеткам, неся все необходимые припасы на плотиках из кровя­ных клеточек или в жидком виде. У каждой клеточки есть свой особый способ передавать принесенные запасы, являющиеся незаменимым топливом для мельчайших механизмов, вступаю­щих в сложные химические реакции.

Но, кроме того, по этому же трубопроводу удаляются отхо­ды, отработанные газы, использованные компоненты химиче­ских реакций. Тело транспортирует все жизненно важные ве­щества в растворенном виде, потому что это более выгодно с экономической точки зрения[12]. Пяти-шести литров этой универсальной жидкости достаточно для обслуживания сотен триллионов клеток тела.

Когда кровь просачивается наружу, она предстает перед нами в виде однородной, липкой и густой субстанции, цвет ко­торой варьируется в диапазоне от ярко-красного до темно-ба­грового. Ученый-естествоиспытатель и антрополог Лорен Эйс-ли дал очень точное определение крови: густонаселенная попу­ляция. Однажды, уже в преклонном возрасте, по дороге на ра­боту он споткнулся, упал и сильно разбил лоб. Из раны стала сочиться кровь. Эйсли сел прямо на дороге и в немом оцепене­нии уставился на образовавшуюся лужицу крови. Позже он на­писал об этом так:

«Скривившись от боли, я смущенно пробормотал: «Не уходи. Прости меня». Эти слова были адресованы не кому-то конкрет­но, а частице меня самого. Я был в здравом уме, но мой рассудок странным образом преобразился, и я начал разговаривать с кровя­ными тельцами, фагоцитами, тромбоцитами — всеми движущи­мися, живущими независимой жизнью маленькими чудесами, ко­торые были частью меня, а теперь из-за моей глупости и неосто­рожности умирали, как рыба, вытащенная на берег в жаркий полдень. Я состою из миллионов этих крошечных созданий. Я су­ществую благодаря их тяжелому труду. Они приносят себя в жертву, когда спешат залечить и восстановить нарушенную ткань этого огромного человеческого существа, составной час­тью которого являются не по своей воле, но которое очень любят. Я — их вселенная, их творение. Первый раз в жизни я явственно ощутил, что люблю их. Тогда (впрочем, как и сейчас — через мно­го лет) мне показалось, что я стал причиной огромного количе­ства смертей на планете, которую населяю. Я причинил такой же ущерб, какой причиняет взрыв только что образовавшейся звезды в космосе».

Простейший опыт подтверждает сложный состав крови. Налейте небольшое количество красной крови в чистый сте­клянный стакан и дайте немного постоять. Вскоре появятся широкие горизонтальные полосы разного цвета. Это означает, что многочисленные клеточки распределились в зависимости от своей массы. А еще через некоторое время перед вами ока­жется многослойная, многоцветная жидкость, напоминающая экзотический коктейль. Вся масса красных кровяных телец яр­ко-красного цвета опустилась на самое дно; плазма — прозрач­ная желтоватая жидкость — всплыла вверх; тромбоциты и бе­лые кровяные тельца устроились посередине, образовав самый бледный промежуточный слой.

Как телескоп приближает галактику, так микроскоп рас­крывает перед нами капельку крови: он отдергивает завесу, пред­ставляя нашему обзору ошеломляющую реальность. Частичка крови размером вот с эту самую букву «о» содержит 5 000 000 красных кровяных телец, 300 000 тромбоцитов и 7000 белых кро­вяных телец. Эта жидкость — поистине океан живой материи. Если взять все красные кровяные тельца у одного человека и вы­ложить их рядами друг за другом, то они займут площадь в 3000 квадратных метров.

Красные и белые кровяные тельца подробно описаны в другом разделе этой книги. Но существование нашего тела за­висит не только от них, но еще и от клеточек, напоминающих нежный распустившийся бутон, — тромбоцитов. До недавнего прошлого их функции оставались неисследованными. Сегод­няшние ученые знают, что тромбоциты, циркулирующие в по­токе крови всего от шести до двенадцати дней, играют важней­шую роль в поддержании жизненно важного процесса сверты­вания крови. Они являются мобильными «фургончиками» «скорой помощи»: мгновенно определяют место утечки, заку­поривают его и впоследствии очищают это место от всевозмож­ных побочных отходов.

Если повреждается кровеносный сосуд, то необходимая для поддержания жизни жидкость вытекает из организма. В от­вет на это крошечные тромбоциты начинают таять, будто снежинки, при этом затягивая поврежденные соединительные тка­ни. Красные кровяные тельца одно за другим быстро накапли­ваются в этой ткани. Они похожи на автомобили, наталкиваю­щиеся друг на друга в тот момент, когда на дороге образуется пробка. Очень быстро тоненькая стеночка из красных кровя­ных шариков достигает толщины достаточной, чтобы остано­вить кровотечение.

Тромбоциты действуют очень точно, они имеют совсем незначительные пределы погрешности. Ведь любой сгусток крови, выступающий за пределы стенок сосуда, несет в себе угрозу закупорки просвета самого сосуда. А это может стать причиной прекращения прохождения по нему крови или вы­звать коронарный тромбоз и, как следствие, смерть. С другой стороны, те люди, кровь которых лишена способности сверты­ваться, обычно долго не живут: даже простейшее удаление зуба у них может привести к летальному исходу. Тело само способно определять, достаточен ли размер сгустка, чтобы остановить кровотечение, и не слишком ли он велик, чтобы стать помехой продвижению потока крови по самому сосуду[13].

Через микроскоп ясно различаются многочисленные компо­ненты, входящие в состав крови, но не воссоздается карти­на той безумной деятельности, которой ежедневно занимается каждая клеточка. Так, красные кровяные тельца никогда не на­ходятся в неподвижном состоянии. Как только они попадают в кровоток, их сразу же начинают толкать со всех сторон, и им приходится приложить немало усилий, чтобы продвинуться по переполненному сосуду, напоминающему запруженную авто­мобилями улицу в час пик. Начиная свое движение от сердца, они совершают короткое путешествие к легким, чтобы принять на борт тяжелый груз — кислород. Без промедления они воз­вращаются в сердце, которое с силой проталкивает их к «Ниа­гарскому водопаду» дуги аорты. Дальше высокоскоростные ма­гистрали, заполненные миллиардами красных кровяных телец, разветвляются на переулки, ведущие к мозгу, конечностям и важнейшим внутренним органам.

Кровеносные сосуды протяженностью почти в десять ты­сяч километров охватывают каждую живую клетку; даже сами кровеносные сосуды питаются с помощью кровеносных же со­судов. Многорядные магистрали постепенно сужаются до од­норядных, затем превращаются в узкие улочки, по которым можно проехать сначала лишь на мотоцикле, потом и вовсе только на велосипеде. В конце концов, красное кровяное тель­це, согнувшись и сплющившись до немыслимой формы, с тру­дом пробирается по сосудику диаметром в одну десятую часть человеческого волоса. В такие узкие закоулки клетки доставля­ют еду и кислород и забирают оттуда углекислый газ и мочеви­ну. Если бы мы уменьшились до их размера, то увидели бы, что красные кровяные тельца представляют собой раздувшиеся же­лезистые желеобразные мешочки, дрейфующие по течению ре­ки, пока не достигнут узкого сосуда, в который заплывают и из которого выплывают с шипением и присвистом пузырьки газа, образовавшиеся на поверхностных мембранах. Оттуда красные клеточки спешат к почкам, чтобы произвести тщательнейшую очистку, а затем возвращаются к легким для принятия новой партии груза — кислорода. И путешествие начинается снова.

Человек может прожить день-два без воды, несколько не­дель без пищи и всего лишь несколько минут без кислорода — основного горючего для сотен триллионов клеток. Интенсив­ные физические упражнения могут увеличить потребность в кислороде с четырех галлонов, являющихся нормой, до семиде­сяти пяти галлонов в час. При этом сердце удваивает или даже утраивает скорость продвижения красных кровяных телец к вздымающимся легким. Если самим легким не под силу пре­одолеть нехватку кислорода, красные кровяные тельца исполь­зуют резервы. Тогда вместо пяти миллионов их количество по­степенно увеличивается до семи-восьми миллионов в одной ка­пельке крови. После нескольких месяцев пребывания человека в разряженной атмосфере, например, в горах Колорадо, коли­чество красных кровяных телец в одной капельке крови дости­гает десяти миллионов. Таким образом компенсируется то, чего не достает в разреженном воздухе.

Сломя голову клеточки несутся по сосудам; они добира­ются до самой конечной точки большого пальца всего за 20 се­кунд. В среднем клеточки совершают около полумиллиона кру­гооборотов по организму за четыре месяца. Сюда входит за­правка необходимым грузом, путешествие по переполненным и труднопроходимым сосудам и выгрузка в нужном месте. Совершившая последний поход к селезенке, отработавшая кле­точка разбирается на части, перерабатывается клеточками-му­сорщиками и поступает для дальнейшего использования как составная часть новых клеток. Каждый день триста миллиардов таких клеточек умирают и заменяются новыми. Умерев в одних частях тела, они могут возродиться в новом виде в волосяном мешочке или во вкусовой луковице[14].

Все компоненты этой циркуляционной системы работа­ют четко и слаженно во имя одной-единственной цели: обеспе­чить питанием каждую живую клетку и удалить ее отходы. Если произойдет сбой в работе хотя бы одной части этой слаженной системы, сердце окажется в состоянии вынужденной останов­ки, сгусток крови увеличится до огромных размеров и закупо­рит артерию, путь для продвижения несущих кислород красных кровяных телец будет заблокирован — жизнь угаснет. Мозг, гла­ва всего тела, без питания может оставаться полноценным все­го пять минут.

Когда-то кровь произвела на меня отталкивающее впе­чатление. Она показалась мне самым неприятным в работе вра­ча. Теперь же я присоединяюсь к словам благодарности и при­знательности, высказанным Лореном Эйсли. Я физически ощущаю, что собран из множества кровяных клеток, и без уста­ли пою им гимн хвалы и прославления. Борьба за жизнь, раз­ыгравшаяся передо мной в Коннотской больнице и закончив­шаяся воскресением человека из мертвых, протекала незаметно — не трубили фанфары при каждом ударе вернувшегося к жиз­ни человеческого сердца. Просто каждая клетка любого орга­низма находится во власти крови.

Хочу представить вашему вниманию одобренную правительством техни­ческую характеристику того аппарата, который мог бы стать адекватной заменой нашему сердцу:

Жидкостной насос с планируемым ресурсом 75 лет (2 500 000 000 циклов) Не требует ни технического обслуживания, ни смазки. Производительность: должна колебаться от 0,025 лошадиных сил в состо­янии покоя до краткосрочных периодов в 1 лошадиную силу под воздей­ствием таких факторов, как стресс и физическая нагрузка. Масса: не более 300 г. Объем: 7000 л в день.

Рабочие клапаны: каждый производительностью 4000 — 5000 срабатыва­ний в час.

 

5. Жизнь

 

Грань между мертвым и живым — очень четкая. Когда мертвые атомы уг­лерода, водорода, кислоро­да и азота впервые захва­тываются Жизнью, орга­низм еще слабо развит. У него недостаточно функ­ций. Не обладает он и красотой. Чтобы вырас­ти, нужно время. Но что­бы ожить, много времени не требуется. Жизнь воз­никает мгновенно. Был мертв — и уже жив. Это и есть обращение, «пере­ход», как говорит Библия, «от смерти в жизнь». Тот, кто присутствовал при обращении к Богу че­ловека, ощущал порой то, что  невозможно  выра­зить словами: «обратив­шийся» словно освобож­дался от цепей, пробуж­дался от сна.

Генри Драммонд,

«Естественные законы в

духовном мире»

 

В истории известно много крова­вых страниц. В древности дума­ли, что выпивший кровь обретает силу, что кровь возвращает жизнь умершим. В римском Колизее эпи­лептики бросались на арену, чтобы испить крови умирающих гладиато­ров в надежде на исцеление. В ке­нийском племени масаи принято от­мечать праздники, напиваясь свежей крови коровы или козы.

Люди почитают кровь субстан­цией таинственной, почти священ­ной. Считалось, что клятва крепче, чем честное слово, но если клятва скреплялась кровью, то становилась практически нерушимой. В древно­сти люди не стыдились символиче­ских жестов, а потому, заключая дого­вор, зачастую резали себе руку и сме­шивали кровь будущих партнеров.

Мы, современные люди, уна­следовали благоговение перед кро­вью: во многих странах обручальное кольцо надевают на безымянный па­лец левой руки, ибо в древности счи­талось: в нем проходит вена, которая ведет прямо к сердцу. Дети до сих пор играют в «кровных братьев» и, не соблюдая никаких гигие­нических требований, колют себе пальцы чем попало и клянут­ся в вечной верности. Из древних времен к нам пришли такие выражения, как «чистая кровь», «смешанная кровь», «кровное родство», «хладнокровный», человек с «горячей кровью». Это дань старым предрассудкам: считалось, что текущая в наших сосудах жидкость содержит в себе всю нашу наследственную информацию и ответственна за наш темперамент.

Даже сегодня, когда кровь центрифугируют в лаборатори­ях, когда ее полностью демифилогизировали, она по-прежнему обладает немалой властью над нами, даже если власть проявля­ется лишь в приступах тошноты при виде крови. Есть что-то не­естественное, даже тошнотворное в виде проливающейся из живого тела крови. Неудивительно, что во всех религиях кровь считалась священным веществом. Эпидемия чумы, незначи­тельная засуха, даже желание восторжествовать над врагом или отвратить гнев богов — все это в древности могло послужить причиной кровавых жертвоприношений.

Как бы нам с вами ни был неприятен этот факт, но хрис­тианство основано на крови. В ветхозаветные времена прино­сили в жертву кровь. В Новом Завете под эти жертвоприноше­ния была подведена богословская основа; в нем слово «кровь» употребляется в три раза чаще, чем слово «крест», и в пять раз чаще, чем слово «смерть». Ежедневно, еженедельно или еже­месячно (в зависимости от обычаев вашей церкви) пастор про­водит обряд, центральным событием которого является воспо­минание о крови Иисуса, пролитой за нас.

Я хирург, а потому почти каждый день вижу кровь. Для меня она — залог здоровья пациента. Я отсасываю кровь с места разреза; прошу принести аккуратно упакованные пакеты с кро­вью из холодильника, если требуется переливание. Я очень хорошо знаю теплое, с довольно едким запахом вещество, кото­рое бежит по сосудам каждого из моих пациентов. Все мои ха­латы — в пятнах крови.

Но, как христианин, я, признаюсь, инстинктивно сторо­нился символа крови, который наполняет всю нашу религию. В отличие от далеких предков, мы не воспитывались в обществе, пропитанном тайными знаниями и приносящем животных в жертву. Для многих из нас кровь не является частью повседнев­ной жизни. Со временем связанные с кровью представления теряют свой смысл или, хуже того, отвращают людей от веры. И тут перед нами встает важнейшая задача. Сможем ли мы рас­сказать современникам о библейском символе крови так, что­бы рассказ вписался в нашу сегодняшнюю действительность и одновременно сохранил свою суть?

Кровь стала религиозным символом, потому что она именно такая, какая есть. Чем больше мы узнаем о свойствах крови, тем понятнее становится нам выбор древних. Я уже рассказывал, как поразила меня скрытая в крови сила и заста­вила выбрать врачебное поприще вместо строительного. Но я хирург, а не богослов. В следующих главах я ограничусь расска­зом о тех свойствах крови, которые известны медикам. Мы по­говорим о теплой вязкой жидкости, которую я каждый день смываю со своих хирургических перчаток.

Для всех, кто занимается медициной, кровь является олице­творением жизни; это ее качество главенствует над всеми остальными. Каждый раз, когда я беру в руки скальпель, я с благоговейным трепетом ощущаю жизненную силу крови.

Во время операции я должен постоянно быть начеку, сле­дить, чтобы не случилось непредвиденного кровотечения. Ведь каждое движение скальпеля оставляет тонкую кровавую поло­ску. В большинстве случаев она образуется из-за того, что пере­резаются несколько крошечных кровеносных сосудиков. Их миллионы в нашем теле. Я не обращаю на них внимания: знаю, что они восстановят свою функцию сами. Но очень часто слу­чается так: совершенно неожиданно вырывается струя ярко-алой крови. Это означает, что перерезанной оказалась артерия. Теперь я уже должен уделить ей внимание — зажать щипцами или прижечь. Тонкая же медленная струйка темной крови сиг­нализирует о поврежденной вене. В таком случае я должен быть еще более внимательным. Порез вены опасен: в ее стенках гораздо меньше мускульной ткани, чем в артерии, и сама она не может справиться с травмой. Чтобы избежать подобных вещей, я всегда стараюсь определить местонахождение сосудов, преж­де чем делать надрез. Затем я пережимаю их в двух местах и де­лаю надрез между этими местами. Тогда не появляется ни одной капельки крови. После многолетней практики вся эта вошедшая в привычку процедура уже не вызывает у меня чрез­мерных затрат сил и времени.

Несмотря на предпринятые меры предосторожности, раз­ного рода кровотечения все же могут произойти — от них не за­страхован ни один хирург. Иногда из-за ошибки в определении местонахождения сосуда или из-за неловкого движения руки повреждается крупный сосуд или вдруг расползаются края сде­ланного ранее разреза — рана начинает кровоточить. Кровь бы­стро заполняет всю брюшную или грудную полость, закрывая само место повреждения сосуда. Тогда хирург, руки которого оказались покрытыми кровью до запястья, должен принять ме­ры для устранения кровотечения. Иногда при этом возникают неприятные ситуации, например, в операционной гаснет свет. Каждый хирург хоть раз в жизни оказывался перед подобной проблемой.

Не могу забыть перекошенное от ужаса лицо моего лон­донского студента, когда во время операции с ним случилось не­что подобное. Он выполнял простейшую процедуру в амбулатор­ном отделении нашей клиники: рассекал крошечный кусочек лимфатической железы на шее пациентки, чтобы сделать биоп­сию. Это очень быстрая процедура, осуществляемая под местной анестезией. Я работал в соседней комнате. Вдруг в дверях появи­лась медсестра — ее халат и руки были забрызганы свежей кро­вью. Она крикнула: «Доктор, скорее идите сюда». Я бросился в соседнюю комнату. Перед моим взором предстал молодой врач: бледный как мертвец, с обезумевшим взглядом, нервно суетя­щийся возле женщины, из шеи которой хлестала кровь. Трудно сказать, кто был напуган больше: студент или пациентка.

К счастью, в Англии у меня был замечательный учитель. Он помог мне научиться правильно вести себя в подобных ситуациях. Я подбежал к женщине, отбросил все инструменты, схватил ее за шею и просто изо всех сил нажал на рану большим пальцем руки. Мой палец пережал стенку поврежденного сосу­да, и кровотечение остановилось. Но я еще немного подержал палец, пока женщина не успокоилась окончательно. Тогда я снова ввел ей наркоз и зашил рану. Я догадался, что молодой врач рассек зону железы и добросовестно пытался зажать нуж­ный участок, чтобы отделить его от основания железы. Но при этом нечаянно отсек небольшой участок яремной вены!

Критический момент, когда неожиданно случается кро­вотечение — а такой момент обязательно бывает у каждого вра­ча, — обычно становится для студента моментом выбора: стоит или не стоит ему продолжать овладевать выбранной професси­ей. Если молодого хирурга в такой момент охватывает паника, то ему лучше перейти в ту область медицины, где наименее ве­роятно возникновение пугающих ситуаций.

Мой лондонский учитель с величавым именем — сэр Ланселот Баррингтон-Уорд — изо всех сил старался подгото­вить своих студентов именно к подобным ситуациям. Сэр Ланселот, личный хирург английской королевской семьи, обу­чал меня детской хирургии. Я был его ассистентом и неодно­кратно слышал, как он задавал один и тот же вопрос каждому новому студенту: «Какой инструмент Вы станете использовать при сильном кровотечении?» Новичок обычно начинал выду­мывать какие-нибудь немыслимые хирургические инструмен­ты. Пожилой учитель лишь хмурился и качал головой. На этот вопрос существовал всего один ответ: «Свой большой палец, сэр». Почему? Палец всегда наготове, он есть у каждого докто­ра. Именно палец обеспечивает отличное сочетание силы на­жатия с мягкостью и податливостью.

Следующий вопрос Сэра Ланселота был таким: «А какой Ваш самый большой враг в случае кровотечения?» Мы обычно отвечали: «Время, сэр». Тогда он спрашивал: «А какой самый большой друг?» И мы снова отвечали: «Время».

Сэр Ланселот терпеливо объяснял нам: пока продолжает­ся потеря крови, время — враг. Секунда за секундой жизнь уходит, пациент становится все слабее и слабее, и наступает мо­мент, когда вернуть его к жизни уже невозможно. Трудно не поддаться панике, не схватиться за щипцы и не пережать кро­воточащие сосуды в нескольких местах. Это лишь осложнило бы ситуацию.

Но как только я прижму палец к месту кровотечения, вре­мя становится моим другом. Торопиться уже не надо; я могу не спеша подумать, что предпринять дальше. Организм сам уже спешит на помощь: образуются сгустки крови, чтобы заполнить брешь в стенке сосуда. Я спокойно обдумываю и принимаю ре­шение: подготовить пациента для переливания крови, или по­просить принести мне специальный инструмент, или позвать ассистента, или увеличить надрез, чтобы получить больший до­ступ к нужному месту. (Однажды у меня был такой случай: я уда­лял у пациента больную селезенку, когда неожиданно началось сильное кровотечение. Тогда я продолжил операцию одной ру­кой, а кулак другой прижал к порезу в сосуде, чтобы остановить кровотечение. Это продолжалось 25 минут. Операция была до­ведена до конца). Плотно прижатый к месту кровотечения па­лец — великая сила. В это время я могу что-то делать другой ру­кой, мне может помочь ассистент. Чаще всего оказывается, что делать ничего не надо: кровотечение обычно прекращается.

В такие моменты наивысшего напряжения, когда уровень адреналина резко подскакивает вверх, очень часто я испыты­ваю состояние особого душевного трепета. Я чувствую себя за­одно с миллионами живых клеток, борющихся за выживание в кровоточащей ране. Это кажется невероятным, но это так: обычный палец — единственное, что стоит между жизнью и смертью пациента.

Пережив множество подобных ситуаций, не раз испытав сильнейшее напряжение в операционной, каждый хирург ста­вит знак равенства между кровью и жизнью. Они неразделимы: потеряв одно, вы теряете другое.

Почему тогда христианское понятие о крови противоре­чит представлениям о ней хирурга?

Прежде всего я должен признать: иногда ассоциации, свя­занные с христианским символом крови, вызывают у меня неприятное ощущение. Воскресное утро. Я еду на машине из Карвилльской больницы в Новый Орлеан и включаю радио. Слышится тяжелое дыхание пастора, читающего проповедь для прихожан своей церкви. Мрачным голосом он описывает стра­сти Христовы на кресте. Он объясняет со всеми подробностя­ми, как крест привязывается к спине, кровоточащей от ударов плетей. Приглушенные всхлипывания прокатываются по рядам собравшихся, когда пастор показывает десятисантиметровый шип и демонстрирует, с какой жестокостью солдаты натянули венок из таких шипов на голову Иисуса. Каждый раз, когда проповедник произносит слово «кровь» (которое он как-то особенно растягивает), рассказывая о забивании гвоздей, об ударе копья в бок, создается впечатление, что он испытывает новый прилив энергии.

В течение часа обсуждается тема смерти, нагнетается ат­мосфера мрачности и беспросветности. Я еду на машине по за­литой солнцем Луизиане; по обе стороны дороги величаво про­гуливаются белые, будто облака, цапли, ловко выхватывающие добычу из прорытых вдоль дороги каналов. Проповедник про­сит прихожан вспомнить все до одного свои недавние грехи и подумать о том, как это страшно — грешить, ведь наши грехи привели к кровавой смерти Иисуса на кресте.

За проповедью следует причастие. Я отвлекаюсь от транс­лируемой по радио службы и задумываюсь над тем, какое поня­тие мы вкладываем в слово «кровь». Под кровью я подразуме­ваю не то жидкое темно-красное вещество, которое мы видим в больничных пробирках, а густую алую жидкость, обогащенную протеинами и клетками, за счет которых в моих пациентах под­держивается жизнь. Я задаюсь вопросом: неужели за тысячеле­тия что-то из этого понятия было утеряно — и что-то суще­ственное? Неужели смысл и значение символа видоизмени­лись? Луизианский пастор акцентировал свое внимание ис­ключительно на пролитой крови — но разве основная идея при­частия заключается не в общей со Христом крови?

Уильям Харви, британский ученый XVII века, который существенно изменил наши представления о кровообращении, засвидетельствовал такой медицинский факт: «Кровь обеспе­чивает не только поддержание жизни в целом. От нее также за­висит продолжительность жизни, сон и бодрствование, наши таланты и способности, а также наша сила. Она первой оживает и последней умирает». С медицинской точки зрения, кровь означает жизнь, а не смерть. Она поддерживает каждую клеточ­ку организма, питает ее драгоценными питательными веще­ствами. Когда кровь вытекает, жизнь угасает. Неужели сегод­няшняя интерпретация этого символа, как следует из слов ра­дио-проповедника, связана со смертью? Неужели она так силь­но отклонилась от первоначального значения?

Мы должны поискать объяснение этого символа не в ме­дицине, а у Иисуса Христа и у авторов Библии. Ведь именно они и ввели его. Для них пролитая кровь могла обозначать смерть («Голос крови брата твоего [Авеля] вопиет ко Мне от земли» — Быт. 4:10). Но до сих пор глубоко в сознании каждого еврея кровь ассоциируется с жизнью. Сам Бог вложил в нее этот смысл. Когда началась новая эпоха земной истории, после Великого потопа Бог приказал: «Только плоти с душею ее, с кровию ее, не ешьте» (Быт. 9:4). Позже в своде законов, данных Моисею и израильтянам, Бог повторил Свой приказ, добавив, что «это постановление вечное в роды ваши». Он объяснил Свой запрет так: «ибо душа всякого тела есть кровь его» (Лев. 3:17; 7:26-27; 17:11, 14; Втор. 12:23).

Ветхозаветные евреи, привыкшие к насильственной смерти и к смертной казни, не испытывали дискомфорта при виде крови. У них не было специальных стерильных помеще­ний для массового забоя овец и другого скота, и каждый еврей много раз наблюдал кровавую смерть животных. Тем не менее любая хорошая хозяйка прежде всего проверяла мясо — не осталось ли в нем крови. Правило звучало четко и ясно: не ешь кровь, ибо в крови — душа. Разрешалось есть только кошерную пищу, т.е. прежде всего надо было удостовериться, что мясо не загрязнено кровью.

Запрет против приема пищи с кровью укоренился очень сильно. Даже тысячу лет спустя, когда апостолы решали, какие из правил обязательны для обращенных в христианство языч­ников, в список из четырех запретов вошли два, касающиеся крови (Деян. 15:29). Пойдя на уступки в древнем обычае обре­зания, апостолы строго стояли на своем, говоря о том, что нель­зя пить кровь и есть мясо неправильно забитого скота (из уду­шенных животных кровь не вытекала)[15].

На фоне этих строгих иудейских правил о крови, можете представить себе, как возмутила всех проповедь Иисуса Христа:

«Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не буде­те есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не буде­те иметь в себе жизни; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие; ядущий Мою Плоть и Пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем; как послал Меня живой Отец, и Я живу Отцем, так и яду­щий Меня жить будет Мною» (Ин. 6:53-57).

Призыв ко всеобщей безнравственности едва ли стал бы большим ударом для последователей Христа. Слова, произне­сенные Им на пике популярности после того случая, когда пять тысяч человек были накормлены Им, теперь стали поворотным моментом в отношении к Нему людей. Евреи пришли в такое замешательство и так сильно оскорбились, что толпа из тысяч человек, неотступно следовавшая за Ним, чтобы насильно воз­вести Его на царский престол, молча разошлась. Многие самые близкие ученики покинули Его; собственные братья сочли Его сумасшедшим. Стали создаваться заговоры с целью убить Его — на этот раз Иисус Христос зашел слишком далеко.

По крайней мере, до тех первых слушателей дошел весь драматизм ситуации, в которую поставил Себя Иисус Хрис­тос. Он разрушил их сложившиеся за четыре тысячи лет ассо­циации со словом «кровь». Ни один еврей никогда не питался кровью — это делали только варвары и необрезанные. Кровь обычно лилась перед Богом в качестве жертвоприношения, ради жизни, принадлежащей Ему. И вот Иисус Христос сказал этим людям: «Пейте Мою кровь». Стоит ли удивляться, что после этого евреи рассвирепели, а многие ученики незаметно исчезли?

Возникает вопрос: зачем, зная — а Иисус Христос, конеч­но же, знал, — какую обиду вызовут Его слова, Он произнес их? Почему Он не провел более приемлемую параллель с еврейской жертвенностью? Если бы Он сказал: «Ешьте Мою плоть, но не пейте Мою кровь» или «Ешьте Мою плоть и разбрызгивайте Мою кровь», слушающие Его не были бы так оскорблены. Но они не осознали бы намерений Христа. Вместо этого Он сказал им: «Пейте».

Христос говорил эти слова не для того, чтобы обидеть, а чтобы осуществить радикальное преобразование символа. Бог сказал Ною: «Если выпьешь кровь ягненка, его жизнь войдет в тебя — не делай этого». Христос сказал: «Значит, если выпьешь Мою кровь, Моя жизнь войдет в тебя — делай это!» Тем самым, мне кажется, Христос дал нам понять: наш обряд должен слу­жить не только напоминанием о Его человеческой смерти, но и осознанием Его вечной жизни. Мы не можем жить без той пи­щи, которую дает нам Его жизнь.

Церемония, называемая «евхаристия» (или Вечеря Гос­подня, или Святое причастие), берет свое начало с последней ночи Христа, которую Он провел со Своими учениками нака­нуне распятия. Там, в душной комнате, окруженный испуган­ными учениками, Иисус впервые сказал слова, которые потом повторялись миллион раз: «Ибо сие есть Кровь Моя нового за­вета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Мф. 26:28). Христос велел Своим ученикам пить вино, символизирующее Его кровь. Это подношение должно быть не просто разлито, но выпито — проглочено. Он еще раз повторил эти поразившие всех слова: «Пейте из нее все» (стих 27).

В этот же вечер Христос использовал еще одну метафору, видимо, чтобы разъяснить значение разделенной между всеми крови. Он объявил: «Я есмь Лоза, а вы ветви; кто пребывает во Мне, и Я в нем, тот приносит много плода; ибо без Меня не мо­жете делать ничего» (Ин. 15:5 — сравните со словами из Ин. 6:56). Под сенью покрытых виноградниками холмов, окружав­ших Иерусалим, ученикам нетрудно было постичь смысл этой метафоры. Виноградная ветвь, лишенная питания, поступаю­щего от лозы, становится чахлой, сухой и безжизненной, негод­ной ни на что другое, кроме как на растопку. Только в неразрыв­ной связи с лозой веточка может расти, цвести и плодоносить.

В ту последнюю ночь, несмотря на неотвратимость смер­ти, за ужином, давшим начало церемонии причастия, возник образ жизни. Для учеников вино символизировало Его кровь, которая вливала в них такую же силу, как живительная влага ви­ноградной лозы[16].

Если я правильно понял смысл изложенного выше, то он полностью совпадает с моим врачебным опытом. Неправда, что кровь символизирует жизнь для хирурга и смерть для христиа­нина. Кроме того, мы садимся за стол, чтобы принять участие в Его жизни. «Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» — наконец-то смысл этих слов стал понятен. Иисус Христос пришел не только для того, чтобы показать нам, как надо жить. Но, главное, для того, чтобы дать саму жизнь. Духовная жизнь — это не что-то бесплотное, вита­ющее вдали от нас. Чтобы обрести ее, мы должны упорно тру­диться. Она — в нас. Она наполняет нас, как кровь наполняет каждое живое существо.

Богослов Оскар Кульман в книге «Поклонение в раннехри­стианской церкви» по-новому истолковывает событие, которое давно не дает покоя исследователям Библии. Он гово­рит о первом чуде Иисуса — о превращении воды в вино на брачном пиру в Кане. Кульман утверждает, что это чудо или «знамение», как и все остальное в Евангелии от Иоанна, име­ет глубинный духовный смысл. Сочтя ключевыми слова Иисуса «Еще не пришел час Мой» (Ин. 2:4), богослов делает вывод: Господь говорит здесь о новом завете, который еще придет во Христе. Как хлеб, о котором написано в главе 6 Евангелия от Иоанна, связывается с Последней Вечерей, так и вино вполне может служить указанием на вино Тайной Ве­чери.

Пусть богословы судят о правильности выводов Кульма­на. Но если они верны, то место для чуда выбрано на редкость удачно: величайший символ дается людям на брачном пиру, под звуки радостной музыки и смех гостей, звяканье стаканов, громкие восклицания родственников. Люди вместе пьют вино, которое символизирует кровь Христову, и эта картина гораздо лучше соответствует духу евангелий, чем заунывные проповеди, которые я слушаю по луизианскому радио. Евхаристия, служа­щая нам напоминанием о смерти Христовой, — это своеобраз­ная здравица во славу Жизни, которая победила смерть и те­перь предложена каждому из нас.

 

6. Очищение

 

Но хотите ли вы наказать его страшно, грозно, самым ужасным наказанием, какое только можно вообразить, но с тем чтобы спасти и воз­родить его душу навеки? Ес­ли так, то подавите его ва­шим милосердием. Вы увиди­те, вы услышите, как вздрогнет и ужаснется душа его: «Мне ли снести эту ми­лость, мне ли столько любви, я ли достоин ее», — вот что он воскликнет!

Федор Достоевский, «Братья Карамазовы»

 

Я поднимаю воротник пальто и втягиваю голову в плечи. Дует мокрый ветер. Снег постепенно превращает уставший Лондон в подобие рождественской открыт­ки в диккенсовском стиле. Пустая улица. Я остановился под старин­ным фонарем и посмотрел наверх. Подсвеченные снежинки похожи на бесконечный дождь электриче­ских искорок. Они опускаются вниз и укрывают канализацион­ные люки, тротуар, машины, во­достоки белым искрящимся мяг­ким покрывалом.

Издалека слышна музыка — приглушенные звуки духовых ин­струментов и нечто, напоминаю­щее человеческие голоса. И это в такую ночь? Я иду в направлении звуков. С каждым шагом музыка становится все громче и громче. Я заворачиваю за угол и вижу: это оркестрик Армии спасения. Мужчина и женщина играют на тромбоне и трубе. Я поеживаюсь, представляя, каково в такой холод прижимать к губам холодный металл. Трое других, видимо, новенькие, вдохновенно поют гимн на слова Уильяма Каупера[17].

Слушателей всего двое — пьянчужка, опершийся о ка­менное крыльцо домика времен короля Георга, и бизнесмен, постоянно поглядывающий на карманные часы.

Слова Каупера мне знакомы:

«Бьет фонтаном ярким кровь, Кровь Эммануила…

Грешник в кровь был погружен. Кровь грехи омыла».

Я слушаю эти строки, и по лицу невольно расплывается улыбка. Я только что вышел из больничной палаты, где лилась настоящая кровь, где делали переливание крови. Я воспиты­вался в церкви, а потому мне понятен смысл этого христиан­ского символа. Но вот эти двое прохожих, которые вполуха прислушиваются к гимну, что они думают о его словах? Неу­жели слова «омыты кровью Агнца» не покажутся современному англичанину столь же странными, как и сообщение о живот­ных жертвоприношениях в Папуа — Новая Гвинея?

Вся наша культура противится, стараясь не допустить кровь в религию. Но есть и большее препятствие, которое ме­шает словам Каупера проникнуть в сердца современных слу­шателей. Подумайте о выражении «омыт кровью». В нашем современном мире кровь не считается «чистящим средством». Чтобы очистить что-либо, мы пользуемся водой, мылом, сти­ральным порошком. Кровь же, напротив, пачкает и загрязня­ет. Мы всегда стараемся отмыть кровь, а не умыться кровью. О чем же думал автор гимна? О чем думали до него священнописатели?

В Библии неоднократно говорится об очистительных свойствах крови. Эта мысль проходит через все книги Библии. Например, в главе 14 книги Левита мы видим, как священник окропляет кровью человека с инфекционным заболеванием ко­жи, мажет кровью стены дома. Новозаветные авторы неодно­кратно говорят, что кровь Иисуса Христа «очищает» нас (см. 1 Ин. 7:14). В книге Откровения описаны множества людей, ко­торые «омыли одежды свои и убелили одежды свои кровию Агнца» (Отк. 7:14).

Неужели столь частое упоминание крови указывает на оторванность христианства от современной культуры? Напро­тив! Современная медицина доказала, что одна из главных функций крови — функция очистки организма! Скорее всего, священнописатели не знали ничего о физиологических свой­ствах крови, но Творец ввел в наше богословие то понятие, ко­торое имеет совершенно конкретные аналогии в медицине. Все, что за последние годы мы узнали о человеческой физиоло­гии, лишь подтверждает мысль об очистительных свойствах крови. Богословский образ, который обессмертил Уильям Ка­упер в своем гимне, имеет совершенно четкое биологическое обоснование.

Чтобы вы лучше поняли, каким образом кровь очищает наш организм, я попрошу вас провести простой эксперимент. Возьмите прибор для измерения артериального давления и оберните манжету вокруг руки. Попросите кого-нибудь из до­машних накачать воздух с помощью резиновой груши, чтобы столбик на шкале достиг отметки 200 мм — такого давления до­статочно для остановки кровообращения в вашей руке. Рука под манжетой почувствует неприятное сжатие. Вот теперь мой эксперимент и начинается: попробуйте что-нибудь сделать сдавленной рукой. Просто десять раз сожмите и разожмите пальцы или порежьте ножницами бумагу, или забейте молотком гвоздь в деревяшку.

Несколько первых движений получатся нормальными — ваши мускулы послушно сокращаются и расслабляются. Но вскоре вы станете ощущать небольшую слабость в руке. Приблизительно после десяти движений начнется сильное жжение и резкая боль. Мускулы сводит судорога. Если вы приложите усилие и заставите себя выполнять движения и дальше, то про­сто закричите от мучительной боли. В конце концов, никаким усилием воли вы не сможете заставить себя даже шевельнуть пальцем — боль овладеет вами целиком.

Когда вы ослабите жгут и воздух со свистом вылетит из манжеты, кровь хлынет в раскалывающуюся от боли руку, вы почувствуете огромное облегчение. Стоит потерпеть боль, что­бы ощутить это волшебное чувство облегчения. Мышцы начнут двигаться свободно, боль исчезнет. Физиологически вы только что ощутили результат очищающей деятельности крови.

Боль возникла из-за того, что вы заставили свои мускулы работать, в то время как поступление крови к руке было пре­кращено. В процессе превращения кислорода в мускульную энергию образуются определенные промежуточные продукты обмена веществ (метаболиты), которые должны тут же удалять­ся с кровотоком. Из-за отсутствия кровотока эти метаболиты начинают накапливаться в клетках. Во время нашего опыта клетки не очистились вихревым потоком крови, поэтому через несколько минут накопившиеся токсины вызвали резкую боль в вашей руке.

Трудно передать словами, с какой колоссальной скоростью и как старательно тело выполняет свои «дворницкие» обязан­ности. На время отвлечемся от богословской метафоры об очи­щении, и я вкратце обрисую вам сам процесс очищения орга­низма.

Ни одна клеточка нашего тела не находится дальше от кровеносного сосуда, чем на ширину волоса; ни одна не загряз­няется отходами от промежуточных продуктов обмена веществ и не подвергается вредному воздействию меньше, чем в приве­денном выше примере. В результате сложного химического процесса диффузии и переноса газа перемещающиеся внутри узких капилляров красные кровяные клетки доставляют и пе­редают клеткам тела очередную партию кислорода и одновременно поглощают все выделяемые ими отходы (углекислый газ, мочевину, мочевую кислоту и т.д.). Затем красные кровяные клетки забирают и доставляют все вредные химические отходы к тем органам, которые выводят их из организма.

В легких углекислый газ собирается в маленькие карман­чики и выбрасывается наружу с каждым выдохом. Организм постоянно отслеживает процесс выдыхания и осуществляет мгновенные корректировки. В случае если аккумулируется слишком большое количество углекислого газа при сгорании большего количества энергии, когда я, например, поднимаюсь по лестнице, рефлекторный выключатель учащает мое дыха­ние. Процесс очищения ускоряется. (А вот наоборот сделать нельзя — невозможно покончить жизнь самоубийством, пере­став дышать. Независящий от вашей воли механизм «заставит» вас дышать).

Сложные по химическому составу отходы передаются в особый, специфический орган — почки. Мне трудно удержать­ся, чтобы не петь бесконечные дифирамбы почкам. Некоторые ученые ставят их на второе место по значимости в нашем орга­низме после мозга. Наше тело, несомненно, придает им очень большое значение: после каждого удара сердца четверть всей крови подается по почечной артерии к близнецам-почкам. Эта артерия раздваивается и далее еще разветвляется на многочис­ленные трубчатые канальцы, настолько замысловатые, что они удивят своей сложностью и изяществом переплетений даже лучшего венецианского стеклодува.

Основная функция почек — фильтрование. Для этого они обходятся крайне ограниченным пространством и ничтожно малым количеством времени. Почки умудряются с поразитель­ной скоростью скручивать миллионы своих канальцев в петель­чатые кристаллики, в которых происходит отбор одного за дру­гим химических элементов. В связи с тем, что красные клетки слишком громоздки для микроскопических проходов этих ка­нальцев, почки извлекают из крови сахара, соли и воду и зани­маются с ними отдельно. Этот процесс в общих чертах можно сравнить с работой автомеханика, в слишком маленьком гараже которого не умещается весь автомобиль целиком. Чтобы от­ремонтировать двигатель, он вытаскивает его из автомобиля, несет в гараж, разбирает и прочищает отдельно каждый клапан, поршень и кольца. Затем собирает сотни разобранных частей воедино — на месте работы остается лишь грязь и ржавчина.

После того как почки примут от красных клеток весь груз, в состав которого входят приблизительно тридцать подготов­ленных на выброс отработанных химических веществ, их фер­менты[18] тщательно восполнят 99 % объема кровотока.

Один оставшийся процент состоит преимущественно из мочи, которая оттесняется к мочевому пузырю и находится там до очередного мочеиспускания вместе с остальной жидкостью, больше не нужной организму и подготовленной почками для удаления. Через секунду раздается удар сердца, и поток свежей крови устремляется в канальцы. Они вновь заполнены.

Есть люди, которые относятся к почкам с особым благо­говением. Это — люди, живущие без почек или с неработаю­щими почками. Такие люди составляют особую группу. Их не­много. Тридцать лет назад они бы все умерли. Теперь же у них есть немало времени, чтобы подумать, какое это чудо — почки. Три раза в неделю по пять часов они неподвижно лежат или си­дят, пока через специальную трубку вся их кровь пропускается через громко гудящий аппарат размером с большой чемодан. Этот технологический монстр — аппарат почечного диализа — грубая замена нежных фасолеобразных человеческих почек. Только, в отличие от него, естественные почки весят всего 400 г, круглосуточно выполняют свою сложнейшую работу и вос­станавливаются сами. Для большей надежности в нашем теле есть две почки, хотя на самом деле мы вполне могли бы обой­тись одной.

Другие органы тоже участвуют в очищающем процессе. Как бы долговечна ни была красная кровяная клетка, она не может без конца выдерживать эти бесконечные чередования циклов загрузки и выгрузки. Клетка рассчитана примерно на полмиллиона циклов. Как изношенная разбитая речная баржа, эта клетка прокладывает себе путь к печени и селезенке, чтобы разгрузиться в последний раз. На этот раз вместе с грузом под­хватывается и сама клетка, разбирается на составляющие ами­нокислоты и желчные пигменты и идет на переработку. Кро­шечное железное «магнитное» сердечко крестообразной моле­кулы гемоглобина препровождается обратно в костный мозг для дальнейшего возрождения в другой красной клетке.

Экскурс в биологию снова подводит нас к нашему сравне­нию. С точки зрения медицины, кровь поддерживает жизнь в организме, освобождая его от побочных продуктов хи­мических реакций, которые иначе мешали бы нормальному функционированию органов, т.е. кровь очищает организм. Раз­мышляя о Теле Христовом, я невольно думаю об извечной его проблеме — грехе. Этому способствует и наша метафора.

Многим слово «грех» кажется устаревшим, древним, зату­маненным побочными оттенками смысла. Те сравнения, кото­рые описывают отношения Бога с грешными существами, тоже не очень понятны. Бог — судья, мы — обвиняемые. Это совер­шенно точное библейское сравнение тоже постепенно теряет смысл, по мере того как судопроизводство начинает внушать нам все большее недоверие, становится все более капризным и непредсказуемым. Сравнения устаревают, меняется язык. Изменяется и культура.

Но кровь — это совершенное сравнение, и оно позволяет нам с точностью рассказать о сущности греха и прощения. Со­временные медицинские открытия дают нам лишние козыри в руки. Кровь очищает организм от вредных продуктов жизнеде­ятельности. Так и прощение, основанное на Христовой крови, очищает нас от «вредных веществ» — грехов, мешающих обре­сти духовное здоровье.

Очень часто грехи представляются нам перечнем личных промахов, которые раздражают Бога Отца. В ветхозаветные времена Он, кажется, очень часто раздражался. Но даже поверхностное прочтение Ветхого Завета показывает: грех — это препятствие, это парализующий токсин, который мешает пол­ностью осознать свое человеческое естество. Бог дал нам опре­деленные законы ради нас самих. Ему эти законы не были нуж­ны. На Израиль наступают враги, и Бог говорит такие слова: «Дети собирают дрова, а отцы разводят огонь, и женщины ме­сят тесто, чтобы делать пирожки для богини неба и совершать возлияние иным богам, чтоб огорчать Меня. Но Меня ли огор­чают они?., не себя ли самих к стыду своему?» (Иер. 7:18-19).

Гордыня, эгоизм, похоть и жадность — это отрава, кото­рая мешает нашим отношениям с Богом и людьми. Грех вызы­вает разлуку: с Богом, с людьми, со своим истинным «я». Чем крепче мы держимся за свои мелкие желания, чем больше стре­мимся к успеху, чем с большей готовностью удовлетворяем свои страсти за счет других, тем дальше мы отходим от Бога и людей.

В ветхозаветные времена у евреев были очень точные представления о пропасти, разделяющей Бога и людей. Местом Божьего присутствия считалась Святое святых, куда лишь раз в год (в День искупления) мог войти лишь один человек — свя­щенник, выполнивший сложный очистительный обряд. Иисус Христос сделал эту церемонию ненужный, ибо единожды при­нес жертву за всех. «Сие есть Кровь Моя нового завета, за мно­гих изливаемая во оставление грехов», — сказал Господь, заве­щая нам обряд Вечери Господней (Мф. 26:28)[19].

Вечеря Господня, или месса, или евхаристия, в нынешнем виде сильно отличается от ветхозаветной церемонии, приходившейся на День искупления. Нам уже нет нужды идти к Богу через выполнившего очистительный обряд первосвященника, не нужно ждать Дня искупления, чтобы войти в Святое святых. В день смерти Христовой толстая завеса, закрывавшая вход в Святое святых, разорвалась сверху донизу. Теперь каждый из нас может напрямую общаться с Богом: «Итак, братия, имея дерзновение входить во святилище посредством Крови Иисуса Христа, путем новым и живым, который Он вновь открыл нам чрез завесу, то есть, плоть Свою…» (Евр. 10:19-20).

Вечеря Господня подчеркивает, что действие Христовой жертвы имеет продолжительный характер. Каждый причащаю­щийся принимает вино, символизирующее ту самую живую кровь, которая омывает каждую клетку нашего организма, да­вая ей питательные вещества и очищая ее от вредных. Благода­ря Его крови, мы прощены и очищены.

Слово «покаяние» описывает процесс, который происходит в каждой клетке в момент очищения. Клайв Льюис напо­минает нам, что покаяние — это «не слова, которых требует от вас Бог, прежде чем принять вас в объятия Свои, и от произне­сения которых может избавить вас по Своему соизволению. Покаяние — описание дороги к Богу». Чтобы было забыто про­шлое, тучей нависающее над нами, необходимо помнить о нем. Если использовать наше сравнение, то можно сказать: через покаяние каждая клетка с готовностью открывает себя для очи­щающего действия крови. Покаяние нужно нам самим. Не для того, чтобы наказать себя, а для того, чтобы освободиться от на­копившегося груза грехов. «Это Тело Его за вас ломимое…» Ломимое за ваше словоблудие, ваши похоти, вашу гордыню, вашу бесчувственность. Ломимое, чтобы очистить вас ото всего этого, чтобы ваши недостатки заменить Его совершенным по­слушанием.

Почему мы ходим в церковь, стоим там или сидим на очень неудобных скамьях и стульях? Почему мы поем в церкви странные песнопения и гимны — такие, которых не услышишь нигде, кроме как в стенах храма? Не потому ли, что в каждом из нас горит искра надежды — надежды на то, что Бог узнает нас, простит, исцелит, полюбит? Подобные чувства лежат и в основе нашего стремления причащаться.

Символы гораздо бесцветнее, чем скрывающаяся за ними реальность. Но Христос даровал нам вино и хлеб в доказатель­ство того, что мы прощены, исцелены, любимы. Символ про­никает в нас, питая наше тело физически и духовно, донося благую весть до каждой клеточки нашего тела.

Во время евхаристии мы вспоминаем о прощении, кото­рое обрели благодаря жертве Христовой. Эта жертва сотрясла до основания всю богослужебную систему иудаизма. Мы и са­ми ощущаем, как наши клеточки очищаются от накопившихся в них упрямых токсинов. «Ибо, если, будучи врагами, мы при­мирились с Богом смертию Сына Его, то тем более, примирив­шись, спасемся жизнию Его» (Рим. 5:10). Если грех — великий разлучник, то Христос — великий примиритель. Он растворяет оболочку, которая с каждым днем все больше отделяет нас от окружающих и от Бога. «А теперь во Христе Иисусе вы, бывшие некогда далеко, стали близки Кровию Христовою, ибо Он есть мир наш…» (Еф. 2:13-14).

Незадолго до смерти французский писатель-католик Франсуа Мориак, получивший Нобелевскую премию в области литературы, рассуждал о своих сложных отношениях с церко­вью. Он рассказал, какие из своих обещаний церковь не сдер­жала, рассказал о мелочности и компромиссах, на которые столь часто шли церковники. И он сделал вывод: церковь дале­ко отошла от учения и личного примера Своего основателя. Но все же, добавляет Мориак, несмотря на все свои недостатки, церковь, по крайней мере, не забыла два высказывания Христа: «грехи твои прощены» и «сие есть Тело Мое за вас ломимое». В вечере Господней соединяются оба этих высказывания, ибо причастие — это тихое действо исцеления, очищения каждой клеточки Его Тела от накопившихся нечистот.

 

 

7. Преодоление

 

Услышь, о Слово мудрости извечной! Услышь младенца трепетного плач! Пришел Господь слугой на землю. Сам Бог в яслях земных лежит.

Т. Пестель

Если бы наш Бог был богом языческим или богом ум­ников — для меня это одно и то же, — то Он улетел бы в Свои заоблачные да­ли, но наши горести снова бы призвали Его на землю. Но вы знаете, что наш Бог был среди нас. Грози­те Ему кулаком, плюйте в лицо Его, бичуйте Его, распинайте Его: будет ли что оттого?… Все это с Ним уже сделали.

Джордж Бернанос,

«Дневник сельского священника»

 

Наша жизнь находится в руках мельчайших микроорганизмов, размером в одну триллионную часть нашего тела. Автор многих книг по медицине Рональд Глассер пришел к такому выводу: «Независимо от того, какими мы хотели бы видеть себя, несмотря на все наши представления о собственном величии и власти, не­взирая на все наши преходящие че­ловеческие достижения, реальная борьба — это борьба с бактериями и вирусами, борьба с противником ве­личиной не более семи микронов».

В наше время войнам, пожа­рам и землетрясениям уделяется го­раздо больше внимания, чем микро­бам. Но так было далеко не всегда. Например, в XIV веке страшная эпи­демия чумы унесла треть населения Европы. В 1348 году более миллиона паломников отправилось на Пасху в Рим; 90 % из них вернулись домой инфицированными: таким образом смертельная болезнь распространи­лась по всему миру. Тогда можно бы­ло увидеть такую картину: по морям плавали корабли без экипажей, раскинувшиеся на сотни километров земельные угодья оставались нераспаханными, дороги были пусты — по ним никто не ходил и не ездил.

В начале нашего века «война, направленная на прекраще­ние всех войн», обернулась самыми большими потерями в исто­рии: она унесла восемь с половиной миллионов человеческих жизней. А в том же году, когда военные действия были прекра­щены, разразилась эпидемия гриппа. Количество ее жертв было в три раза больше — двадцать пять миллионов человек.

Для того чтобы описать, что происходит внутри нашего тела в момент возникновения болезни, потребуются военные термины. Наш организм, вооружившись грозным оружием и средствами защиты, буквально объявляет войну захватчикам. При первых же признаках нападения звучит химический сиг­нал тревоги, и многочисленная армия, состоящая из разных ро­дов войск — различных систем организма, — спешит вступить в бой. Капилляры растягиваются, будто надувные шары, чтобы полки вооруженных защитников могли беспрепятственно про­никнуть в зону военных действий. А в это время белые клетки пяти различных типов формируют исходные атакующие бата­льоны. Прозрачные, обвешанные оружием, способные, подоб­но знаменитому Гудини, выбираться из любого замкнутого пространства, белые клеточки — это самые лучшие солдаты на­шего тела.

Распластанные под объективом микроскопа белые клет­ки напоминают посыпанную перцем яичницу, где каждое чер­ные пятнышко обозначает смертельное химическое оружие. Пока белые клетки циркулируют по организму, они принима­ют шарообразную форму и становятся похожими на тусклые стеклянные глаза, бесцельно плывущие по течению внутри кровеносных сосудов. В момент вторжения они моментально оживают.

Некоторые белые клетки, вооружившись химическими реактивами, превращаются в передовые ударные части. Они пытаются разбить неприятеля за счет численного превосход­ства. Другие клетки, обладающие массивным корпусом, окруженным прочными стенками и обвешанным тяжелой амуници­ей, подкатываются к месту боя со всех сторон, будто боевые танки. В процессе боя меняется стратегия нападения. Часть бе­лых клеток свободно перемещается в потоке крови, делая снай­перские выстрелы по заблудившимся солдатам противника. Часть несет охрану жизненно важных органов, выслеживая вражеские силы, пробившиеся через передовое кольцо защиты. Другие окружают захватчиков и загоняют в лимфатическую железу своеобразную крепость — где учиняют над ними казнь. А остальные клетки, санитарные войска, выжидают, пока поле брани покроется останками боевых клеточек и протекшей протоплазмой, и затем начинают свою деятельность по расчис­тке завалов.

В те периоды, когда организм здоров, двадцать пять мил­лиардов белых клеток свободно циркулируют в потоке крови, и еще двадцать пять миллиардов бесцельно ползают по стенкам кровеносных сосудов. В случае же возникновения инфекции кроме них еще миллиарды резервистов выпрыгивают из топи костного мозга. Некоторые из них не успели еще до конца со­зреть, и напоминают безусых юнцов, пополнивших ряды опол­ченцев. Организм способен мгновенно мобилизовать в десять раз большее число клеток, чем имеется у него в здоровом состо­янии. Между прочим, когда у пациента берется кровь для ана­лиза, то подсчитывается именно количество белых клеток, что­бы определить степень инфицирования.

Мы нуждаемся в таком огромном количестве белых кле­ток по одной простой причине: каждый наш лимфоцит являет­ся «специфическим» защитником, запрограммированным лишь против одного вида болезни. На самом деле происходя­щие внутри нас бои больше напоминают не рукопашную битву пехотных войск, когда борьба идет один на один, а скорее, не­истовый брачный танец, в котором толпа белых клеток, прежде чем звать на подмогу резерв, врезается в толпу бактерий или ви­русов в поисках определенного вида неприятеля. Белые клетки живут в среднем по десять часов. Но есть среди них особо из­бранные, которые живут до 60—70 лет, сохраняя в своей химической памяти воспоминание об опасных захватчиках и каждые несколько минут проверяя их наличие в лимфатической желе­зе. Эти выдающиеся клетки на химическом уровне хранят се­креты, подсказывающие телу, как побороть уже вторгавшегося ранее противника.

Белые клетки должны каким-то образом отслеживать за­хватчиков, камуфлирующихся под окружающуюся обстановку. Неприятель умело скрывается в химическом дыму битвы и в гу­ще давших течь клеток. Он прячется среди служащих для свер­тывания крови реагентов и поврежденных мембран. Антитела (неправильное название, так как в теле нет никаких субстан­ций, являющихся подобием тела) бесстрашно работают прово­дниками белых клеток и показывают им путь к цели. Их вели­чина составляет всего 1/1000 от размера бактерии, но они вис­нут на неприятеле, как мох на деревьях, смягчая вражеские уда­ры перед приближением основного состава белых клеток и сглаживая острые паукообразные формы неприятельских кле­ток. Одно антитело защищает против вирусов одной опреде­ленной болезни. Например, антитело коревой краснухи нико­им образом не действует на полиомиелит.

Из-за немыслимого количества захватчиков, вторгаю­щихся в человеческий организм в течение всей жизни, тело должно хранить огромный арсенал оружия. Возникает вопрос, каким образом тело успевает подготовить такое огромное коли­чество различных видов антител, так необходимых нам в этом страшном мире? Иммунологи в шутку отвечают: в теле есть ге­нератор клеточного многообразия, с помощью которого оно производит необходимый защитный комплект антител. Доктор Рональд Глассер называет этот процесс «смесью волшебства и химии… комбинацией физики и благодати на молекулярном уровне».

Если я случайно порежу палец, то находящиеся поблизо­сти антитела начнут немедленное преследование известных им захватчиков, или антигенов. Обнаружив новичка, проплываю­щий мимо лимфоцит дотронется до него, запомнит его форму и побежит к ближайшему лимфатическому узлу. Там этот лимфоцит причудливым образом преображается в настоящий химиче­ский завод по передаче только что полученной информации тысячам других лимфоцитов, которые в свою очередь произво­дят на свет миллиарды антител. Как только лимфа создала антитело, в ее памяти навечно отпечаталась его формула. При последующем вторжении это обеспечит мгновенное повторе­ние уже известного оборонного процесса[20].

Иногда случается так, что новый антиген появляется в не­обычном, неизвестном до сей поры виде. Тогда лимфоциты про­буют одну формулу за другой, пытаясь выяснить его точный со­став. Тем временем таинственный пришелец, ошеломивший ме­чущиеся в панике белые клетки, начинает свою разрушитель­ную деятельность. Опустошительная чума XIV века была вызва­на таким же пришельцем. Кровь европейцев не имела опыта об­щения с подобным заболеванием, которое пришло из Азии.

В наши дни такие заболевания, как корь и грипп, не пред­ставляющие существенной угрозы для развитых стран, приво­дят к довольно разрушительным последствиям в странах со сла­боразвитой цивилизацией. Однако постепенно организм при­обретает навыки, значительно уменьшающие влияние подоб­ных болезней.

Время предоставляет неисчерпаемые возможности для раз­вития защитной системы организма. Наши защитные силы являются именно защитными: они наносят лишь ответный удар, никогда не атакуя первыми. Поэтому существует опасный период между возникновением инфекции и соответствующей реакцией организма. Лекарства из группы антибиотиков помо­гают организму продержаться в этот период, сберегая драго­ценные часы, так необходимые для мобилизации собственных сил организма. (Антибиотики производят массированную ата­ку, уничтожая вторгнувшихся захватчиков миллионами, но не­которым из лазутчиков все же удается проникнуть через вы­ставленный против них химический барьер. Если хоть одна бактерия выживет, то через восемь часов ее потомство составит уже миллион единиц. Чтобы победить, организм должен про­извести 100 %-ное уничтожение оккупантов, что представляет­ся такой же трудной задачей, как уничтожение, например, всех комаров в каком-то конкретном городе. Никакому антибиоти­ку не под силу решение такой задачи. Как показала практика, антибиотики оказались полностью неэффективными у людей с болезнями иммунодефицита, например СПИДом).

Веками жизнь людей в течение этого смертельно опасно­го отрезка времени висела на волоске. Нередко в такие момен­ты происходили массовые вымирания всего населения какой-либо местности. Но один гениальный метод решил все пробле­мы этого критического периода и кроме того сыграл большую роль в победе над болезнями, чем любая другая медицинская процедура. Называется он «иммунизация». Этот метод появил­ся на свет в результате экспериментальной деятельности таких первопроходцев в медицине, как Дженнер[21], Пастер и др.

Болезни, заложниками которых становились целые на­ции, которые держали в страхе жителей каждого поселка, каж­дой деревушки, сейчас практически неизвестны в развитых странах. Желтая лихорадка, дифтерия, оспа, бешенство, холера, сыпной и брюшной тиф, полиомиелит, корь — каждая из этих болезней убила и искалечила больше людей, чем мировые вой­ны. Сейчас с помощью иммунизации мы получили оружие, обеспечившее нам полную победу.

Обычно организм теряет драгоценные часы на расшиф­ровку кода очередного оккупанта и на выработку необходимых для борьбы с ним антител. При иммунизации предупредитель­ная инъекция вводит в организм безопасную форму вируса по­лиомиелита или оспы. Это либо ослабленный, либо «лени­вый», либо «лишенный жизни» вирус, но с неповрежденной внешней оболочкой, которая и стимулирует процесс произ­водства антител. Иммунизация дает организму огромное пре­имущество: антитела, направленные конкретно против полио­миелита, или оспы, или любой другой инфекции, теперь име­ют стратегическое превосходство — опасный период времени существенно сокращается. В случае нападения организм мо­ментально заполняет поле боя заранее подготовленными и вы­бранными из огромного арсенала антителами и быстро пора­жает неприятеля.

История вакцинации от оспы, вызывающая чуть ли не са­мую большую гордость в истории медицины, является олице­творением успеха и дальнейшего распространения самой про­цедуры вакцинации. Оспа буквально опустошала нашу планету, ее боялись больше «черной смерти» — бубонной чумы. Томас Бабингтон Макалей писал в «Истории Англии»: «Разрушитель­ные последствия чумы были более скоротечными; но чума по­сещала наши берега лишь раз или два на памяти человечества; а оспа присутствует постоянно, наполняя церкви трупами, а сердца тех, кто пока еще миновал ее страшного воздействия, леденящим страхом. Она оставляет свои зловещие следы на те­ле тех, кто испытал на себе ее силу, превращая ребенка в жалкое подобие человеческого существа, приводя мать в содрогание и вызывая ужас у жениха при взгляде на глаза и щеки своей боль­ной невесты».

Эта болезнь веками подвергала Европу своему разруши­тельному воздействию. Наиболее жестокой она была в тех районах, население которых ранее с ней не сталкивалось. Однажды один из испанских воинов, раненый и оставшийся лежать на поле боя после стычки с индейцами, инфицировал (заразил) оспой жителей племени ацтеков. Через два года умерло четыре миллиона человек. Это намного больше, чем было убито заво­евателями.

В штате Миссури численность индейского племени мандан, представители которого не имели врожденного иммуните­та, сократилась с тридцати тысяч до тридцати человек. Оста­лись письменные отчеты торговцев и воспоминания путеше­ственников того времени, в которых говорилось о том, что на их пути попадались деревни, где не осталось ни одного живого человека. Их жители целыми семьями лежали мертвыми в сво­их жилищах. В бескрайних прериях не вилось ни одной струйки дыма, не наблюдалось ни малейшего признака жизни — повсю­ду были одни трупы.

Но в один прекрасный день все изменилось благодаря Эдуарду Дженнеру, сыну священника. Подобно Пастеру, кото­рого неотступно преследовали воспоминания о взбесившемся волке, Дженнер не мог забыть страшных событий лета 1757 го­да. В том году, когда ему было восемь лет, его выбрали для уча­стия в процедуре под названием «откупиться от оспы» — грубой попытке предотвратить эпидемию. В течение шести недель приехавший из города врач периодически пускал ему кровь и постоянно морил голодом. Затем местный целитель в здании деревенской аптеки взял нож и, сделав порез на руке мальчика, сразу же насыпал в него высушенную коросту с трупа человека, умершего от оспы. Чтобы его могли увидеть все желающие, мальчика поместили в конюшню вместе с другими детьми, на­ходящимися на различных стадиях «излечения». Через месяц он выздоровел, навсегда получив иммунитет против оспы, но ужас пережитого не покидал его никогда.

Доктор Дженнер на практике использовал то, что было известно об оспе еще много столетий назад: будучи однажды инфицированным в слабой форме, человек получал иммунитет против этой болезни. К сожалению, из-за нестерильного способа проведения процедуры и силы микроба подобная практи­ка была ненамного безопаснее, чем эпидемия.

В немалой степени благодаря крестьянской смекалке Дженнер вступил на путь научного бессмертия. Несколько лет он изучал эту болезнь на Британских островах, пока однажды не встретился с деревенской женщиной-дояркой, которая спо­койно сказала ему, что не боится заболеть оспой, потому что од­нажды уже переболела коровьей оспой. Дженнер загорелся этой идеей. Может ли слабая форма коровьей оспы выработать у человека иммунитет к оспе? Он стал собирать данные, прово­дить опыты (иногда неудачные), придумал термин «вакцина­ция», совершенствовал процедуры и, наконец, представил ре­зультаты своих исследований в Королевское Лондонское обще­ство. Как и следовало ожидать, консервативное медицинское руководство подняло на смех выводы молодого ученого и отка­залось опубликовать его труды.

Споры по поводу разработанной Дженнером процедуры не утихали еще целое столетие. В некоторых странах на них был наложен запрет, а в других их объявили обязательными для ис­пользования в медицинской практике. В 1881 году в британ­ском журнале «Панч» появилось следующее стихотворение:

«Прививку делать или нет — таков вопрос;

Что благородней духом:

покоряться Предсмертным мукам и ужасным шрамам

Иль, ополчась на море смут, сразиться с оспой

И, получив вакцину, прекратить мученья? Да!

И только; и сказать, что в раз кончаешь

Тоску и тысячу природных мук,

Наследье плоти, — как такой развязки

Не жаждать? Прививку сделать. — Сделать!

О, доктор! Сэр, в своих молитвах

Мою уколотую руку помяни».

В 1802 году появились случаи заболевания оспой среди индейцев и испанских поселенцев в Боготе — столице Колумбии. Хорошо зная о том, что болезнь легко может уничтожить безза­щитное население, правящий совет Боготы направил королю Испании Карлу IV петицию с просьбой о помощи. В послании говорилось о том, что все жители города буквально парализова­ны страхом перед надвигающейся на город эпидемией оспы.

Тогда король Карл (известный в истории как неумелый правитель) стал проявлять повышенный интерес к новому ме­тоду — вакцинации. Трое его собственных детей подверглись процедуре вакцинации, и король подписался под документом, разрешающим официальное применение методики Дженнера, вызвавшей столько споров. Но как переправить вакцину коро­вьей оспы в Новый Свет? В Европе вакцина передавалась из страны в страну следующим образом: врачи нанизывали волды­ри коровьей оспы на нитки или на птичьи перья и складывали в стеклянные пузырьки. Но в таком виде вирус засох бы задолго до того, как корабль пересечет Атлантику.

Наконец один из королевских советников придумал сме­лый, новаторский план. Он предложил организовать экспеди­цию, состоящую из достаточного количества добровольцев, ко­торые согласятся, чтобы вакцина была перевезена через океан на их собственном теле. Король отклонил эту идею из-за доро­говизны подобной экспедиции, но советник напомнил: если в колониях разразится эпидемия, экономике будет нанесен неиз­меримо больший ущерб. И король согласился.

Была подготовлена экспедиция, получившая высокопар­ное название Real Expedition Maritima de La Vacuna (Королевс­кая морская экспедиция по вакцинации). Ее возглавил врач Франциско де Бальмис. Вскоре испанский корабль «Мария Пита» покинул порт с человеческим грузом на борту. Он состо­ял из 22 мальчиков от трех до девяти лет из местного приюта и нескольких коров, играющих роль дублеров. Де Бальмис сделал прививку пяти мальчикам еще перед отплытием; другие долж­ны были стать последующими звеньями цепочки, передающей живой вирус.

Через пять дней плавания на руках инфицированных мальчиков появились пузырьки — небольшие чашевидные углубления с приподнятыми краями и впалым центром. На восьмой день пузырьки достигли своего максимального разме­ра: они закруглились и надулись — маленькие наполненные лимфой вулканчики, готовые к извержению. На десятый день болячки созрели, и из них стала вытекать лимфа — можно бы­ло собирать урожай. Двое мальчиков протянули руки, и доктор де Бальмис осторожно соскоблил бесценную лимфу. Каждые десять дней двум новым мальчикам прививались живые виру­сы, и после периода карантина созревала их очередная партия. Политика иногда требует от медиков поступиться своими нравственными устоями. В феврале королевский корабль с грузом гнойных болячек прибыл в Сан Хуан (Пуэрто-Рико). Приплывший на нем врач с гордостью заявил местным вла­стям о прибытии спасительной миссии. Но ситуация обостри­лась: местный врач уведомил де Бальмиса, что он приехал на­прасно, так как жители их острова уже имеют иммунитет от оспы. Им сделали прививки вакциной, полученной с соседне­го принадлежащего Дании острова Святого Томаса. Взбешен­ный тем, что значение его экспедиции было так сильно прини­жено, де Бальмис велел команде своего корабля стать на якорь сроком на один месяц, чтобы удостовериться в правильности слов местного доктора и проверить наличие иммунитета у жи­телей. Слова доктора подтвердились, и де Бальмис, постепен­но успокоившись, отдал приказ к отплытию с острова раньше намеченного срока.

К тому моменту, когда «Мария Пита» прибыла в Пуэрто Кабелло (Венесуэла), живая вакцина оставалась на руке у по­следнего мальчика. Он был единственной надеждой предотвра­тить надвигающуюся эпидемию. Де Бальмис отобрал еще двад­цать восемь мальчиков из местного населения и оставался на острове до тех пор, пока не сделал прививки двенадцати тыся­чам человек. После этого члены экспедиции разделились на две группы. Ассистент де Бальмиса возглавил группу, отправившу­юся в Боготу, откуда и было получено послание с просьбой о Помощи. Обстановка там еще более обострилась из-за долгого отсутствия вакцины. Но в пути корабль потерпел крушение. В городе началась паника. К счастью, плывшие на корабле пере­носчики живой вакцины остались живы. Каждому жителю Бо­готы была сделана прививка, угроза возникновения заболева­ния постепенно исчезла, и ассистент отправился дальше — в Перу и Аргентину.

Тем временем сам де Бальмис прибыл в Мексику, где раз­вернул широкую кампанию по вакцинации населения. Он объ­ездил практически всю страну, а после этого организовал новую экспедицию, взяв на борт очередную партию добровольцев, и отправился в полное опасностей путешествие на Филиппины. Жители этих островов так же, как и всех предыдущих, были спасены благодаря непрерывной живой цепочке, берущей свое начало из приюта в испанском городке Ла Коруна. Сотни тысяч людей остались живы лишь благодаря тем первым 22 детям-си­ротам.

Я был в Боготе и стоял у подножия огромного бронзового памятника, воздвигнутого в память о трогательной жертвенно­сти тех мальчиков. Учебники истории, посвятившие целые страницы даже самым незначительным войнам, приведшим к человеческим жертвам, ни разу не упомянули о 22 юных добро­вольцах и о тех тысячах, жизни которых они спасли. А ведь экс­педиция по вакцинации символизирует не что иное, как вели­чайший прогресс в медицине: способность использовать за­щитные свойства крови одного человека, чтобы спасти другого.

Эдуард Дженнер получил всеобщее признание в XX веке, когда Всемирная организация здравоохранения (ВОЗ) приняла решение использовать его метод, организовав кампанию по полному уничтожению оспы на нашей планете. В отличие от других заболеваний, оспа не передается через животных — только от человека человеку. Поэтому члены ВОЗ пришли к вы­воду: если каждый житель Земли будет привит, то болезнь ис­чезнет.

В течение 20 лет сотрудники ВОЗ объездили весь мир: они побывали в каждой индийской деревеньке, посетили самые от­даленные хижины южноамериканских жителей, облазили все азиатские джунгли. Это была самая широкомасштабная кампания по охране здоровья человечества за всю его историю. По­следний случай заболевания оспой был зарегистрирован в 1977 году в африканском государстве Сомали. Тогда представителям ВОЗ пришлось улаживать возникший пограничный конфликт, чтобы добраться до источника заражения и прекратить его рас­пространение.

По официальным данным, такого заболевания, как оспа, на Земле больше не существует. Эта болезнь унесла самое боль­шое число человеческих жизней. Но это единственная исчез­нувшая с лица Земли болезнь. То, что должен сделать каждый человеческий организм, чтобы победить болезнь — уничтожить вторгнувшийся микроб, — достигнуто в мировом масштабе. История борьбы с оспой закончилась триумфальной победой не с помощью лекарств и прогрессивных технологий, а лишь благодаря правильному использованию способностей челове­ческих клеток. Люди каждой расы узнали, как надо защищаться от болезни.

Еще ребенком, живя в Индии, я узнал, как много может сделать один человек для спасения другого. В то время ме­тодика, с помощью которой мои родители делали прививки от оспы, была весьма несовершенной. У родителей имелись очень ограниченные запасы вакцины, не было никаких усло­вий для ее хранения в холодном месте, поэтому они использо­вали тот же ее источник, что и доктор де Бальмис: заранее вак­цинированных людей. Самые быстроногие мальчишки бегом поднимались вверх по горным тропам и доставляли бесцен­ную вакцину моему отцу. Они еще не успевали перевести дух, как отец уже разламывал маленькие стеклянные наполненные лимфой трубочки и начинал делать прививки ожидающей толпе людей. Потом из одной инфицированной руки он брал необходимое количество лимфы, чтобы привить ее десяти Другим индийцам. У этих десяти образовывалось столько лим­фы, что ее было достаточно для сотни человек. Кровь каждого вакцинированного человека навсегда запоминала вирус оспы, чтобы в случае необходимости привести в состояние боевой готовности армию защитников, способных противостоять бо­лезни.

Это свойство крови, которое может передаваться от чело­века человеку, придает особый смысл одному библейскому сло­ву, которое иначе было бы нам совсем непонятно. Я говорю о слове «победить». В одном из видений книги Откровения апо­стол Иоанн описывает суровую битву между силами добра и зла. Сатана усмирен, и победители, люди, обретшие вечную жизнь, описаны так: «они победили его кровию Агнца» (Отк, 12:11).

Какое же отношение это слово может иметь к крови? Я научился видеть в крови символ жизни, а не смерти. Я научился ценить очищающие свойства крови. Но подобное словосочета­ние «победить кровью» на первый взгляд кажется совершенно непонятным. Чтобы «победить», нужна сила и напористость: вооруженный автоматом террорист может одолеть экипаж са­молета; необъятный борец сумо способен нокаутировать своего противника. С другой стороны, кровь кажется нам признаком слабости и неудачи — побежденный обычно покрыт кровью.

Почему же апостол использует именно это словосочета­ние? Ответ, я думаю, кроется в физиологических свойствах кро­ви, которой побеждать приходится достаточно часто. Эта ана­логия раскрывает нам очень важную особенность Божьего про­мысла, помогает лучше понять символический смысл слова «кровь». Чтобы до конца разобраться в этом вопросе, нужно взглянуть на несколько отрывков из Библии, в которых употре­бляется слово «победить».

В трогательные минуты Последней Вечери, в ночь перед распятием Иисус сказал: «В мире будете иметь скорбь; но му­жайтесь: Я победил мир» (Ин. 16:33). В тот момент такие слова Иисуса особенно нужны были ученикам. Но мы с вами, читая эти строки Писания и зная о последовавших событиях, удивля­емся: уместны ли они? В тот момент, когда Иисус произносил их, Иуда уже получал деньги, а римские солдаты пристегивали мечи к поясу. По некотором размышлении, время для произне­сения этих слов — за несколько часов до ареста и казни — кажется выбранным неудачно. Торжествующие слова, должно быть, болью отзывались в сердцах учеников, когда они смотре­ли на висящее на кресте бледное тело. «А мы надеялись было, что Он есть Тот, Кто должен избавить Израиля», — грустно по­ведали потом двое (Лк. 24:21).

Когда сила Божия схлестнулась с силой человеческой, Иисус, Который мог бы позвать на помощь ангелов, отдал Себя в руки горстке солдат с бичами и гвоздями. Казалось, грань между победой и поражением была стерта.

В книге Откровения снова появляется образ Агнца, и снова мы видим, что Агнец — это Христос. Мы почему-то не улавливаем иронии в том, что слабейшее, самое беспомощное животное является образом Господа вселенной. И не только это: «Агнец стоял как бы закланный» (Отк. 5:6). Теперь мы по­нимаем, в каком контексте употреблена эта странная фраза — «победили кровью Агнца».

Божье пришествие на нашу планету запомнилось прежде всего не проявлениями грубой силы, а примером страдания, который Он нам явил. Сквозь пламень очистительного огня страданий мы видим определенную закономерность: в ответ на зло Бог зло не уничтожает, но заставляет его служить высшей цели — высшему благу. Он победил зло, поглотив его, приняв его на Себя и, в конечном итоге, простив. Иисус стал победите­лем-первопроходцем, пройдя через самый эпицентр искуше­ния, зла и смерти.

Представьте себе ученого, который смотрит через микро­скоп на разрастающуюся популяцию микробов, грозящую уни­чтожить мир. Ему так и хочется скинуть белый халат, умень­шиться до размеров микрона и войти в мир микробов, принеся с собой генетический материал, способный этих микробов по­губить.

Говоря о нашей аналогии, представьте себе Бога, кото­рый с грустью смотрит на вирус зла, поразивший Его создания. И вот Он сбрасывает Свое величие, чтобы облечься в плоть жертвы этого страшного вируса и принести человечеству вакцину против неизбежной смерти и разрушения. Но сравнение все же не отражает всей драматичности случившегося: «Он сде­лался грехом за нас».

Глубокий символический смысл крови как средства победы обязательно должен быть фоном для подобного рода бого­словских размышлений, помогая сделать конкретные выводы, над которыми следует думать во время евхаристии. Этот обряд более всех остальных отражает личностное преломление бого­словских реалий жизни и смерти Христа.

Я подхожу к столу для причастия без всяких сложных це­ремоний, описанных в Ветхом Завете. Изменения в богослуже­нии смогли произойти благодаря Иисусу Христу. Итог Его под­вигу подводит автор Послания к Евреям:

«А как дети причастны плоти и крови, то и Он также воспринял оные, дабы смертью лишить силы имеющего державу смерти, то есть диавола, и избавить тех, которые от страха смерти чрез всю жизнь были подвержены рабству. Ибо не Ангелов восприемлет Он, но восприемлет семя Авраамово. Посему Он должен был во всем уподобиться братиям, чтоб быть милостивым и верным Первосвященником пред Богом, для умилостивления за грехи наро­да, ибо, как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искуша­емым помочь» (Евр. 2:14-18).

Опираясь на силу Христову, мне легче встречать искуше­ния. Позвольте на примере крови объяснить вам, что проис­ходит.

Несколько лет назад Веллор поразила эпидемия оспы, заболела одна из моих дочерей. Мы знали, что она поправится, но очень беспокоились о другой дочери — крошке Эстелле: для младенцев эта болезнь чрезвычайно опасна. Педиатр сказал, что нужно сделать прививку, и тогда-то по всему Веллору разнеслась весть: Брэндам нужна «кровь победителя» оспы. Мы не использовали этих конкретных слов, а попросили откликнуть­ся переболевшего оспой. Сыворотка крови этого человека мог­ла бы защитить нашу дочь.

Нам не было смысла искать человека, победившего ве­трянку или залечившего сломанную кость ноги. Он не мог по­мочь нашей конкретной нужде. Нам нужен был переболевший оспой. Такого человека мы нашли, взяли у него пробу крови, дождались, когда клетки крови осядут и ввели сыворотку де­вочке. Получив «взаймы» антитела, наша дочь смогла успешно избежать болезнь. Сыворотка дала ее организму достаточно времени, чтобы в нем выработались собственные антитела. Она тоже победила оспу, но не за счет сопротивляемости собствен­ного организма и выносливости, а за счет тяжелой борьбы, ко­торая когда-то уже произошла в организме другого человека.

В определенном смысле кровь человека обретает особую ценность, когда он одерживает победы в многочисленных сра­жениях с внешними врагами. После того как антитела принес­ли организму тайну победы над болезнью, вторая инъекция уже не сделает вреда. У привитого человека кровь становится «умной», как говорила Флэннери О’Коннор. Не показывает ли нам этот пример сути того, что произошло со Христом, Кото­рый стал совершенен через страдания (см. Евр. 2:10)? Вспом­ним самый известный отрывок из Послания к Евреям: «Ибо, как Сам Он претерпел, быв искушен, то может и искушаемым помочь» (Евр. 2:18). И еще один: «Ибо мы имеем не такого пер­восвященника, который не может сострадать нам в немощах наших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме гре­ха» (Евр. 4:15).

Кровь Христа победила, словно Он делал все возможное, чтобы подвергнуться всем мыслимым искушениям, познать все беды, которые встретятся на нашем пути, лишь бы передать нам «умную» кровь. Начиная с момента противостояния сатане в пустыне, Иисус упорно отказывался от применения «голой» силы в борьбе с искушениями успехом, властью, владычеством над миром. В Гефсиманском саду сила искушения достигла сво­его наивысшего накала, но Он «вместо предлежавшей Ему радости, претерпел крест, пренебрегши посрамление» (Евр. 12:2).

Сегодня, когда мы принимаем на причастии вино, то словно вслушиваемся при этом в слова Иисуса: «Это кровь Моя, окрепшая и готовая для вас. Это Моя жизнь, прожитая для вас, которую теперь Я могу разделить с вами. Я уставал, был искушаем, отчаивался, был покинут. Когда такое случится с ва­ми, можете взять Мою силу и Мой дух. Я победил мир для вас». Даже твердого в вере христианина может охватить непре­одолимое искушение. Мы должны быть готовы, и символ крови Иисусовой говорит нам: полагайтесь на «умную» и сильную кровь Того, Кто идет впереди нас.

 

8. Взаимопроникновение

 

Простишь ли Ты мне первородный

грех? Он мой, хоть я его не

совершал. Простишь ли Ты мне нынешний мой

грех? Мне грех постыл, но верх он

снова взял. Ты мне простил — и снова грех…

Грешить устал.

Простишь ли Ты, что ввел я братьев

в грех? Своим грехом к греху их

искушал ? Простишь ли Ты мне стародавний

грех? Я позабыл о нем, не

вспоминал. Ты мне простил — и снова грех…

Грешить устал.

Мой грех — мой страх. Боязнь

тревожит сон. Боюсь, чтоб душу

я не потерял. О, поклянись, что в смертный час

Твой Сын

Мне воссияет, как всегда сиял! Ты мне простил — и я прощен.

И страх пропал!

Джон Донн, «Гимн Богу Отцу»

 

История переливания крови, как и многих других медицинских про­цедур, началась с того, что вначале подверглась риску чья-то жизнь, а вскоре после этого и во­все последовала гибель немалого количества лю­дей. В 1492 году, когда Колумб отправился в свое знаменитое путеше­ствие, в Италии доктор-еврей попытался сделать переливание крови, взя­той у трех мальчиков, Папе Римскому Инно­кентию VIII. Все трое до­норов умерли от кровоте­чения, а епископ с триж­ды проколотой веной ед­ва выжил.

Два столетия спу­стя интерес к перелива­нию крови усилился. На­ибольшее распростране­ние этот метод получил во Франции благодаря стараниям Жана Баптиста Дени — личного врача Людовика XIV. После удачного эксперимента по переливанию крови от собаки собаке Дени решил попробовать вернуть к жизни уми­рающего мальчика, влив ему примерно 230 мл овечьей крови. Все прошло удачно. Не менее удачно закончился эксперимент; и с другим пациентом — мужчиной средних лет, — которому; была перелита кровь. В отличном расположении духа мужчина отправился в таверну, чтобы отпраздновать свое воскрешение, где скоропостижно скончался. Столь разные результаты дея­тельности Дени подтвердили вывод, к которому пришли из­вестные врачи того времени: самым лучшим для выздоровле­ния пациента является не вливание, а забор крови. После этого случая придворный врач М. Кузинот пошел дальше Дени и вы­лечил сам себя от ревматизма, сделав 64 кровопускания за во­семь месяцев. А еще один знаменитый врач прославился на всю Францию тем, что постоянно назначал своим пациентам кро­вопускание, и в общей сложности по его назначениям было вы­пущено шесть миллионов литров крови. Тогда и был единоглас­но принят закон, запрещающий такую «ересь», как перелива­ние крови; этот закон просуществовал сто лет.

Но итальянские и английские врачи не сдались. Один итальянский врач решил разобраться в загадке сиамских близ­нецов, имеющих общую систему кровообращения. Он попы­тался понять, каким образом пища, проглатываемая одним из них, насыщала другого. Не мог же один из братьев брать взай­мы пищу у другого, чтобы насытиться самому? В то время кровь считалась не только веществом, необходимым для питания организма, но и живой субстанцией, наполненной растворенными в ней характерными чертами человеческой личности, «причудами» своего обладателя. Некоторые даже предлагали с помощью переливания крови вливать здравомыслие в душевно­больных и изменять человеческие наклонности. Предлагали также навсегда прекратить семейные скандалы, перемешав .j кровь ссорящихся супругов с помощью переливания.

Лишь в XIX веке медицина добилась положительных ре­зультатов при использовании все еще окутанного тайнами метода переливания крови. В Англии доктор Джеймс Бланделл спас жизнь одиннадцати из пятнадцати женщин, умирающих от послеродового кровотечения. На сохранившихся до наших дней гравюрах запечатлена следующая полная драматизма сце­на: сосредоточенное лицо Бланделла, его взгляд устремлен на стоящую рядом женщину, из которой по трубке течет кровь прямо в вену другой — умирающей женщины. Эти гравюры точно передают всю трогательность той ситуации, когда один человек спасает жизнь другому. Сейчас ощущение этой трога­тельности потеряно, ее заменил автоматизм компьютеризован­ных банков крови и стерильных контейнеров.

Несмотря на очевидные положительные результаты, в те­чение многих лет метод переливания крови был связан с огром­ным риском. Иногда, примерно у трети пациентов, совершен­но необъяснимым образом организм отказывался принимать донорскую кровь; возникала бурная реакция — и человек уми­рал. Прошли десятилетия, прежде чем исследователи научи­лись распознавать группы и резус-фактор крови, столь суще­ственные для сохранения жизни человека. Кроме того, были тщательно отработаны технологии хранения крови и предот­вращения ее свертывания.

В конце концов, во время Первой мировой войны число спасенных с помощью переливания крови жизней перевесило связанный с этой процедурой риск. Медики привозили на поля сражений деревянный ящик с двумя огромными склянками, содержащими драгоценнейшую жидкость. Среди солдат рас­ползались слухи: «Приехал какой-то тип. который может зака­чать в тебя кровь, и, если даже тебя убьют, ты снова оживешь!»

В дни Второй мировой войны чернокожий американец Чарльз Дрю во многом усовершенствовал процесс хранения и транспортировки крови, сделав возможным проведение в Бри­тании общенациональной кампании по переливанию крови[22].

С тех пор начала создаваться разветвленная сеть складов для хранения запасов крови, банков крови, специально обору­дованных грузовиков-рефрижераторов и самолетов для ее пе­ревозки. С долей иронии можно назвать эту сеть подобием соб­ственной системы кровообращения организма.

Драматические события давней ночи в Коннотской больни­це, когда я своими глазами увидел результат, полученный благодаря переливанию крови, привели меня в медицину. Через 12 лет после этого, имея за плечами медицинское образование и опыт работы хирургом, я оказался в Индии, где столкнулся с та­ким фактом: люди со страхом и отвращением воспринимали просьбу отдать свою кровь другому.

Я приехал работать хирургом-ортопедом в расположен­ный в Веллоре христианский медицинский колледж, когда туда набирали специалистов из разных стран. Среди нас был доктор Рив Беттс из Лаэйской клиники города Бостона. Впоследствии этот человек стал именоваться не иначе, как отцом торакаль­ной хирургии[23] Индии.

По прибытии доктор Беттс сразу же столкнулся с отсут­ствием в больнице банка крови. При некоторых хирургических операциях мы тогда использовали изобретенное мною так на­зываемое устройство Руба Голдберга, осуществляющее всасы­вание и рециркуляцию собственной крови пациента. Но для грудных операций требуется заранее подготовленный запас крови — не менее трех литров. А это, в свою очередь, влечет за собой необходимость забирать и определенным образом хра­нить эту кровь. У доктора Беттса был необходимый опыт и ква­лификация, он мог бы спасти жизни многим пациентам, кото­рые уже начали поступать в Веллор со всей Индии. Но без запа­сов крови он ничего не мог сделать.

Вот тогда, в 1949 году, моей первейшей задачей стало со­ставление банка крови. Я научился различать группы крови, определять ее совместимость у разных людей. Научился подби­рать доноров — таких людей, у которых не было заболеваний, запрещающих использовать их кровь для переливания. Нам нужно было найти способы получения не содержащей пироген[24] воды и стерилизации всех имеющихся инструментов мно­гократного использования.

В жарком и душном климате Индии, когда большое коли­чество людей страдало от заболеваний, вызванных паразитами и скрытым вирусом гепатита, мы должны были сделать все воз­можное для создания надежной, безопасной системы хранения запасов крови. Раз за разом нас постигало жестокое разочарова­ние, когда вместо ожидаемого улучшения состояния пациента переливание крови ухудшало его. Те, кто сегодня пользуется высокоэффективными и надежными современными банками крови, должны с благодарностью вспоминать первооткрывате­лей, которые шли на колоссальный риск, начиная использо­вать на практике метод переливания крови.

Однако самым трудным для нас было изменить само от­ношение к этому методу местных жителей. Для них кровь — это жизнь, а кто может допустить саму мысль о том, чтобы отдать жизнь, даже ради спасения кого-то еще?[25]

Мне вспоминается, как Рив Беттс боролся с предрассуд­ками местных жителей, давно изжитыми на западе. Так и стоит перед глазами сцена, когда он долго и безуспешно пытался уго­ворить очередную семью сдать кровь. «Как можно отказываться сдавать кровь, чтобы спасти жизнь своему собственному ребен­ку?» — недоумевал он.

Обычно целый клан родственников сопровождал пациен­та, которому предстояла серьезная операция, поэтому если вра­чу приходилось принимать важное решение, то ему было с кем посоветоваться. Но для того чтобы вести долгие переговоры че­рез знавшего местное наречие переводчика, нужно было иметь колоссальное терпение. Такие переговоры потребовались, на­пример, в случае с двенадцатилетней девочкой, которая нужда­лась в операции на больном легком. С самого начала Рив изве­стил родственников о том, что ради спасения жизни девочки легкое придется удалить. Ее домашние важно закивали в знак согласия. Тогда Рив сказал, что для проведения операции по­требуется не менее полутора литров крови, а в больнице имеет­ся только пол-литра. Значит, родственники должны сдать еще один литр. При этом известии старшие члены семьи собрались в кучку и стали совещаться. Затем объявили о своем желании заплатить за дополнительный литр крови.

Помню, Рива даже бросило в краску от этих слов. Стара­ясь держать себя в руках, он попытался объяснить им, что ему больше неоткуда взять кровь — ее негде купить. Им просто при­дется забрать девочку домой, где она вскоре умрет. Снова сове­щание. На этот раз обсуждение было более бурным, в результа­те чего было принято решение пойти на уступки. Они вытол­кнули вперед хрупкую пожилую женщину, весившую от силы килограмм сорок — самую маленькую и самую слабенькую из всего племени. Было объявлено, что семейный совет принял решение предложить ее в качестве донора для переливания крови. Нам разрешается взять у нее кровь.

Рив уставился на лоснящихся, хорошо откормленных мужчин, принявших такое решение; он кипел от негодования. На ломаном тамильском наречии он стал громко стыдить кучку жалких трусов. Едва ли кто-нибудь понял то, что он говорил из-за сильнейшего английского акцента, но каждый ощутил в его словах нескрываемое негодование. Он тыкал пальцем то в крепких, упитанных мужчин, то в хрупкую женщину.

Неожиданно Рив демонстративно закатал рукав на своем халате и подозвал меня: «Иди сюда, Пол — я не могу больше выносить все это! Не стану же я рисковать жизнью этой бедной девочки из-за того, что эти трусливые детины никак не могут сообразить, что от них требуется. Принеси бутылку и иглу и возьми мою кровь». Семейка замолкла и с благоговейным стра­хом стала наблюдать, как я, повинуясь словам доктора, перетя­нул жгутом его руку, протер тампоном кожу и вколол иглу в ве­ну. Внезапно брызнула густая красная струя и стала стекать в бутылку. Среди зрителей пронеслось: «Аххх!»

До меня донеслись голоса: «Смотрите-ка, господин док­тор отдает свою жизнь!» Те, кто присутствовал при этой сцене, начали стыдить родственников девочки. Я тоже не сдержался и, привлекая к себе внимание, нарочито громко сказал, что Риву нельзя отдавать слишком много крови, потому что он уже отда­вал ее на прошлой и на позапрошлой неделе. Я громко крикнул: «Рив, ты ослабнешь и не сможешь сделать операцию!»

В этот момент, как и во всех предыдущих случаях, до род­ственников наконец-то дошел смысл происходящего. Не успе­ла бутылка наполниться и до половины, как несколько человек подошли ко мне, протягивая дрожащие руки. Я прекратил за­бор крови у Рива. Позже я положил конец этому обычаю, заве­денному Ривом, потому что, хотя он никогда за один раз не от­давал большое количество крови, но, так как делал это доволь­но часто, его кроветворным клеткам уже стало тяжело восста­навливаться. Тем не менее, у него уже сложилась определенная репутация: если члены семьи отказываются сдать кровь, вели­кий доктор сам делает это.

Когда я размышляю над символичным смыслом, подразумеваемым в христианстве под словом «кровь», особенно над тем его значением, которое следует из высказываний Христа, я всегда мысленно возвращаюсь к современной процедуре переливания крови. Совершенно очевидно, что Иисус Христос и библейские авторы, говоря о крови, не имели в виду запасы; крови, хранящиеся на складах Красного Креста. И, тем не менее, весь мой опыт показывает: переливание крови в какой-то степени являет собой христианский символ, включающий в себя все те значения, о которых мы говорили выше.

Во времена, когда метод переливания крови был еще не­известен, Христос озадачил всех, призвав пить Свою Кровь. С тех пор христиане ломают голову над богословским понятием Святого причастия. Кто может объяснить процесс, с помощью которого Тело Христово и Его Кровь становятся частью меня? Мы взрастаем подле Него; мы являемся частью Его; Он питает нас; все эти фразы — лишь недосказанные намеки. Иисус Христос использовал сравнение с ветками виноградной лозы. Для меня путем к осмыслению этого сравнения служит совре­менное значение переливания крови.

Никогда мне не забыть ту ночь в Коннотской больнице, когда на моих глазах ожила женщина, с помощью трубки под­соединенная к бутылке донорской крови. Весь мой опыт, свя­занный с переливанием крови, которое является самым без­упречным примером разделенной с другим человеком жизни, свидетельствует о животворной силе крови. Та переданная по радио церковная служба напомнила мне, что Христос не умер и не покинул меня, что Он жив и существует во мне. Каждая клетка Его Тела находится в неразрывной связи с питательны­ми веществами из общего источника. Она омывается ими. Она объединена с ними в неразрывном единстве. Кровь питает жизнь.

Вливание свежей крови помогает также объяснить и: процесс очищения. Я имею в виду токсины, накапливающие­ся в разбросанных повсюду клетках моего организма, и то об­легчение, которое я испытываю, когда кровь вымывает из ме­ня эти яды.

И, наконец, я представляю себе ожесточенную внутри­клеточную борьбу, ведущуюся внутри моего организма, и ту победу, которую приносит инъекция сыворотки крови. Иисус Христос, живший на земле до нас, выработал «умную» кровь, которую безвозмездно делит с нами.

Так Вечеря Господня стала для меня не просто волнующей реликвией раннехристианского учения, но образом удивитель­ной силы. Это праздник торжества жизни, символ Крови Христа, перелитой в меня. Женщина в Коннотской больнице избежала смерти благодаря тому, что безымянный донор поде­лился с ней живыми силами своего организма; пациенты Рива Беттса получали новую жизнь благодаря тем частицам жизни, которые отдавали из своего организма члены их семей. Подобным же образом во время причастия в меня вливаются новые силы и новая энергия, которые я черпаю из Христовых источников.

Кто-то говорит: «Смысл в Вечере Господней есть, но к чему нам обряд? Зачем нам его повторять?» Роберт Фаррар Капон отвечает на подобные возражения вопросами: «Зачем хо­дить на вечеринки, когда можно напиться в одиночку? Зачем целовать жену, когда вы оба знаете, что любите друг друга? Зачем рассказывать анекдоты старым друзьям, когда те их уже сто раз слышали? Зачем устраивать торжественный обед на день рождения дочери, когда наесться можно и простым су­пом?» И тут Капон ставит главный вопрос: «А зачем вообще быть человеком?» Можно сказать и словами одного английско­го богослова: секс в браке — это все равно что таинство в хри­стианстве, это физическое выражение духовных реалий[26].

При ветхом завете верующие приносили жертвы, прино­сили даяния. При новом завете верующие получают свидетель­ства законченного Христова труда. «Мое тело, за вас ломимое… Моя кровь, за вас пролитая…» Этими словами Иисус преодоле­вает пространство от Иерусалима до меня, перешагивает через годы, отделяющие Его время от моего.

Когда мы ‘• оговимся принимать причастие, то дыхание у ; нас перехватывает, сердце бьется тише. Мы живем в мире, очень далеком от Бога. В будни нас часто посещают сомнения. Нас тревожат собственные слабости, неудачи, неистребимые грехи, боли и горести. И вот нас — бледных и израненных — Христос призывает принять причастие, отметить праздник жизни. Мы ощущаем благословенный ток Его прощения, люб­ви и исцеления — нежный шепот Божий, говорящий о том, что Он не отвергает нас, а дарует нам жизнь, преображает нас.

«Я семь… Живый… — говорит Христос пораженному апо­столу. — И был мертв, и се, жив во веки веков» (Отк. 1:17-18).

Вечеря Господня вобрала в себя все три времени глагола: была жизнь, которая отдана за нас; есть жизнь, которая живет в нас; жизнь не перестанет быть и придет за нами. Христос — не про­сто пример живого существа. Он сама жизнь.

Иисус Христос не оставил после Себя детей. Были бы у Него потомки, они были бы сначала наполовину Христом, на одну четверть Христом, на одну шестнадцатую Христом, и так до наших дней, если бы можно было еще восстановить генеало­гическое древо и потомков найти. Но Христос не избрал подоб­ного пути. Он решил донести Себя до нас лично и во всей пол­ноте, даровав каждому из нас силу собственной воскрешенной жизни. Ни один другой новозаветный образ — ни пастырь, ни строитель, ни жених — не объясняет понятие «Христос в вас» так, как образ крови.

Вспомните слова, которые в свое время возмутили после­дователей Христа: «Идущий мою плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день; ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть пи­тие; ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем; как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, так и ядущий Меня жить будет Мною».

Он и есть истинная еда и истинное питье.

«Не знающий любви, пусть он придет

И вкусит сок, который лился по древку копья.

Подобного на вкус не пробовал питья ?

Любовь — питье. Сладчайшее и горнее питье. Оно

—для Бога Моего есть кровь,

А для меня — вино».

Джордж Герберт, «Агония»

 

 

 

 

9. Проводящие пути

 

 

Вся Земля пронизана небе­сами, здесь каждый ку­стик пылает страстью к Богу; но только тот, кто действительно видит Его, преклоняет пред Ним ко­лени, остальные ничего не делают и лишь пожинают плоды.

Элизабет Бэррет Браунинг

 

Я сижу, откинувшись на спинку стула в своем неприбранном ка­бинете, бессмысленно уставившись в окно. В эту секунду примерно пять триллионов химических реакций происходят в моем мозге. Нет, сегод­ня, когда я целый день ленюсь, их происходит гораздо меньше.

Я пытаюсь сконцентрировать­ся на своих органах чувств; начинаю с глаз. Вокруг меня повсюду лежат стопки журналов, рукописи буду­щих книг, целые горы писем, на ко­торые я никак не могу ответить. Их вид действует на меня угнетающе, поэтому я предпочитаю глазеть в окно. Я перевожу взгляд на свой огород, и меня пронзает острое чув­ство вины: я уже давно не поливал и не удобрял его. Но справа от огоро­да растет деревце, являющееся моей гордостью и предметом восхищения – увешанный спелыми плодами инжир.

Его плоды в вельветовой кожуре, отливающие всеми цветами — от зеленого до лилового, — так густо обсыпают ветки дерева, что они склоняются почти до земли. Ежегодно в период созревания плодов, откуда ни возьмись, появляются целые тучи красивей­ших бабочек — все одного и того же вида с необычной цар­ственной черно-оранжево-белой окраской. Тысячи бабочек кружатся над моим деревцем. Создается впечатление, что на нем надета колышущаяся яркая разноцветная корона. Если вы­йти на улицу, становится слышно хлопанье их крылышек, на­поминающее шелест тончайшей бумаги.

Я наблюдаю, как бабочки снимают пробу с аппетитных спелых плодов своими «язычками», диаметр которых меньше диаметра нитки. Не успев присесть, они тут же взлетают с не­спелых фруктов, несколько секунд задерживаются на слегка покрасневших и с необычайным обжорством набрасываются на плоды двухдневной спелости. Я узнал верный способ опре­делять спелый инжир: надо собирать тот, на который бабочки лишь присели, но еще не начали им лакомиться.

Мое ухо улавливает все разнообразие обыденных звуков: сопение моей собачки за углом, равномерное постукивание па­рохода на реке Миссисипи, отдаленное дребезжание работа­ющей газонокосилки, доносящиеся из гостиной звуки класси­ческой музыки.

Жужжание газонокосилки сопровождается резким паху­чим запахом свежескошенной травы. Если слегка пригнуть го­лову и принюхаться, то можно уловить сладкий хмельной запах упавших на землю переспевших плодов инжира. Все эти прият­ные ароматы несколько портит устойчивый запах серы с рас­положенного ниже по реке нефтехимического завода.

С одной стороны, за сегодняшний день не произошло ни­чего выдающегося. Но если задуматься, то увидишь: случилось многое. Мой нос, глаза и уши зафиксировали все эти ощуще­ния прежде, чем они дошли до моего сознания. Эти ощущения настолько существенны для формирования моего мировоспри­ятия, что нельзя не произнести хотя бы несколько слов о каж­дом из них.

Так сказал последователь стоицизма[27] Эпиктет: «Бог дал человеку два уха и лишь один рот, чтобы он мог слышать в два раза лучше, чем говорить».

По сравнению с огромными, двигающимися ушами неко­торых животных уши человека кажутся маленькими и недораз­витыми. Они рассчитаны на меньший звуковой диапазон, чем уши собаки или лошади, и не идут ни в какое сравнение с таки­ми ушами некоторых животных, которые обладают необычай­ной способностью двигаться и поворачиваться в разные сторо­ны — лишь отдельные представители человечества могут шеве­лить ушами, да и то шутки ради.

И, тем не менее, человеческий слух поразителен. Обыч­ная беседа заставляет молекулы воздуха вибрировать, приводя в движение барабанную перепонку, диапазон колебаний которой составляет всего десять тысячных долей сантиметра, но облада­ет такой точностью, что мы можем различать все звуки челове­ческой речи. Мембрана барабанной перепонки способна реги­стрировать звуки в диапазоне от еле слышимого стука упавшей на пол булавки до громыхания проносящегося мимо скорост­ного состава, издающего в сотни триллионов раз более громкий звук. Восприимчивость нашего уха как раз такая, какой и долж­на быть. Если она хотя бы чуть увеличится, то мы постоянно бу­дем слышать звук движущихся молекул воздуха — непрекраща­ющийся свист (некоторые люди испытывают подобный физи­ческий недостаток, он может привести к опасным галлюцина­циям).

Учащиеся старших классов, изучающие биологию, знают, что происходит, когда барабанная перепонка начинает вибри­ровать: три малюсенькие косточки, известные под названиями

молоточек, наковальня и стремечко, передают вибрацию в среднее ухо. Мне приходилось по роду деятельности иметь дело практически со всеми костями человеческого организма. Ска­жу прямо: эти три самые малюсенькие косточки — наиболее выдающиеся из всех. В отличие от остальных костей, эти три не изменяются с возрастом — у младенца одного дня от роду они уже развиты в совершенстве. Эти косточки находятся в посто­янном, безостановочном движении, так как каждый дошедший до них звук приводит их в действие. Совместными усилиями они увеличивают силу вибрирующего воздействия на барабан­ную перепонку до такой степени, что она в 20 раз превышает первоначальную величину.

Внутри камеры длиной 2,5 см, известной под названием Кортиев орган[28], сила, возникшая от движения молекул воздуха и преобразованная в механическое вибрирование, наконец превращается в силу турбулентного потока.

Движение трех косточек создает волновые импульсы в вязкой жидкости, содержащейся в герметичном Кортиевом ор­гане. Насколько нам известно, звук находится в полной зависи­мости от этой сейсмической камеры.

Как же я различаю два разных звука, таких как занудное жужжание мухи в моей комнате и гул газонокосилки в соседнем квартале? Каждый различимый звук имеет свой «почерк», ха­рактеризующийся количеством вибраций в секунду. (Этот про­цесс можно наглядно продемонстрировать с помощью камер­тона: если по нему ударить, видно, что его зубцы движутся туда и обратно). Если вы слышите звуковую молекулярную волну частотой, например, в 256 колебаний в секунду, это значит, что вы слышите ноту «си» средней октавы. Обычный человек мо­жет различать вибрации от 20 до 20 000 колебаний в секунду.

Внутри Кортиева органа эти вибрации принимаются 25 тысячами клеточек-рецепторов, выстроившихся в ряд. Они напоминают струны огромного пианино, замершие в ожидании того мгновения, когда пианист ударит по клавишам. Через глазок растрового электронного микроскопа эти клетки вы­глядят точно так же, как стоящие в ряд бейсбольные биты. Каждая клетка рассчитана на прием определенного звука. При получении 256-цикловой вибрации некоторые из этих клето­чек выстреливают сигналы в мозг, и я «слышу» ноту «си». Остальные клетки ждут ту частоту, на которую они настроены. Представьте себе хаос, в котором носятся клетки, когда я сижу перед симфоническим оркестром и слушаю одновременно двенадцать нот, а также огромное разнообразие музыкальных «партий» различных инструментов. Человеческое ухо способ­но различить 300 000 тонов[29].

Что касается мозга, то самым удивительным является сле­дующий факт: когда мы что-то слушаем, сама вибрация не по­ступает в мозг. Этот процесс напоминает кассету с пленкой, вос­принимающей звук не как механическую вибрацию, а как се­рию электрических и магнитных кодов. Как только вибрация начинает передаваться соответствующей звуковой клеточке-ре­цептору, направляемое в мозг усилие превращается из механи­ческого в электрическое. Тысячи проводочков — нейронов — тянутся от небольшого участка, на котором умещаются 25 000 клеток, к слуховому отделу мозга. В них звуковые частоты при­нимаются с последовательностью периодически повторяемых сигналов. То, что мы слышим, зависит от следующих факторов: какие клетки передают данный сигнал, с какой частотой и в сочетании с какими другими клетками. Мозг складывает все полученные сообщения вместе — тогда мы «слышим».

После приема электрического кода от звуковых рецепторов, мозг вносит свой вклад: он определяет значение и эмоциональное восприятие услышанного нами. Я столкнулся с этим совершенно неожиданным способом в 1983 году, когда мы с женой отмечали сороковую годовщину нашей свадьбы. Зазвонил телефон — мы с Маргаритой взяли трубки одновременно на разных аппаратах. «Привет, мамочка. Привет, папочка. При­мите наши поздравления!» — услышали мы в трубке. Это зво­нил наш сын Кристофер из Сингапура. Потом, к нашему нема­лому удивлению, мы услышали те же самые слова еще раз, те­перь уже от нашей дочери Джин из Англии. А затем еще и еще — от Мэри из Миннесоты, от Эстеллы с Гавайев, от Патриции из Сиэттла, от Полин из Лондона. Все наши шестеро детей до­говорились между собой и устроили нам сюрприз — организо­вали многостороннюю одновременную телефонную связь.

За все последние годы я не переживал такого накала чувств. Сразу же нахлынули воспоминания. Вспомнилось, как когда-то вся наша семья собиралась за обеденным столом, как мы смеялись и подшучивали друг над другом. От звука голосов моих детей на глаза невольно навернулись слезы, сердце напол­нилось огромной радостью. Разделенные тысячами киломе­тров, мы снова были одной семьей. Я заново ощутил, как сильно люблю их. В сознании вновь и вновь возникали сценки из нашей прошлой жизни, когда дети были маленькими. Звуки, которые зародились где-то далеко-далеко как механические усилия, «задели струны моей души», проникли вглубь моего естества, достали «до самого сердца».

С не меньшим удивлением я воспринял еще один феномен мозга. Бывают моменты, когда я не заставляю свой мозг напрягаться — позволяю ему расслабиться. Тогда я вдруг начи­наю «слышать» звучание четырех потрясающих аккордов Пя­той симфонии Бетховена, или мелодичный голос моей дочки Полин, или пронзительные звуки сирены воздушной тревоги в Лондоне, невольно вызывающие чувство страха и тревоги. В данный момент нет никакого усилия, нет вибрации молекул, нет сигналов от звуковых рецепторов, но я все это слышу. Мой разум «оживляет» звуки, извлекая их из тех, что уже существу­ют, но лишь в сложном сочетании нервных клеток, пронизыва­ющих каждый кубический сантиметр белого вещества моего мозга.

Я пишу о слухе, не переставая удивляться этому органу чувств. А об обонянии я и вовсе могу писать только, как о чем-то сверхъестественном.

Обоняние выходит за пределы физики, способной дать точное определение всему на свете. Этот орган чувств уже при­ближается к области фантастики. Представьте себе: самец мо­ли чувствует запах всего одной молекулы выделяемого самкой феромона[30] даже на расстоянии в пять километров от нее. Он перестает есть и лишается покоя, пока не найдет именно ту самку, которая раздразнила его. И ему достаточно для этого только одной молекулы. Или представьте себе речного лосося, который совершает путешествие к океану, за тысячи киломе­тров от своего дома. Без карты, без опознавательных знаков, без каких бы то ни было указателей — лишь с помощью соб­ственного обоняния, рецепторы которого разбросаны по всему чешуйчатому телу, взрослый лосось обязательно найдет обрат­ную дорогу домой в ту реку, в которой родился. Свинья, будто бульдозер, роет землю в поисках еды; медведь залезает на дере­во, бросая вызов сотням ядовитых жал, ради капли меда. Хлоп­ковый долгоносик целый день может неистово носиться по мягким полям хлопчатника в поисках самки, если посевы про­питаны ее запахом. Обоняние побуждает к действию, как ни­какое другое чувство.

Мы — современные люди — сильно принизили значение обоняния, и поэтому немалая часть нашего мозга просто атрофировалась. Мы забыли, что обоняние (и его ближайший союз­ник — вкус) сыграли важнейшую роль в истории человечества. Разве не из-за страстного желания европейцев получить поболь­ше специй и не из-за бесстрашия Колумба, отправившегося на их поиски, была открыта Америка? Иначе она могла бы остаться неизвестной еще сотни лет. Большинство из нас обладает такой способностью различать запахи, которую мы никогда не ис­пользуем в жизни (кроме немногочисленных профессионалов, зарабатывающих на жизнь дегустацией вин, кофе, чая или раз­личных ароматических веществ и парфюмерных средств). Если бы нам пришлось жить в естественных условиях и, чтобы вы­жить, полностью зависеть от собственного обоняния, то дрем­лющая в данный момент часть мозга ожила бы и возглавила не ослабевающую ни на минуту борьбу за пропитание. А еще она обеспечивала бы охрану нашего организма от воздействия ядо­витых и отравляющих веществ, от нечистот и дыма.

Процесс обоняния выглядит как простая химическая ре­акция: крошечные обонятельные рецепторы осуществляют тщательный химический анализ любой, даже случайно ока­завшейся рядом молекулы. У мух и тараканов такие рецепто­ры располагаются на ногах, что придает этим насекомым от­талкивающий внешний вид; моль снабжена ворсистой обоня­тельной антенной, действующей по тому же принципу, что и телевизионная антенна — по принципу усиления принимаю­щей способности; у людей эта зона размером с монетку нахо­дится в полости носа — там расположены рецепторные ткани. Чтобы определить запах, мы должны хорошенько втянуть но­сом воздух — молекулы приблизятся вплотную к чувствительной зоне и на какое-то время задержатся на влажных вязких внутренних стенках носа. Даже наша не слишком развитая обонятельная система может обнаружить одну молекулу чеснока при слабом дуновении ветерка, содержащего пятьдесят тысяч других молекул.

Вы не представляете, наличие какого мизерного количе­ства самого вещества необходимо, чтобы определить источник запаха. Никакая лучшая в мире лаборатория не в состоянии провести анализ даже с сотой долей быстроты и точности, с ко­торой функционирует нос собаки-ищейки. Она в любую мину­ту готова броситься на поиски. Кинолог дает собаке понюхать носок разыскиваемого преступника. Она несколько раз как следует обнюхает его, мгновенно отсортировывая застоявший­ся запах сигаретного дыма, аромат одеколона, запах кожи боти­нок, следы деятельности бактерий, и определит запах самого человека. После этого собака берет след и идет по нему напря­мик, пригнувшись к земле, постоянно втягивая носом воздух и мгновенно оценивая все поступающие запахи. И ни аромат со­сновых игл, ни пыль, ни запах бегущих рядом людей, ни тысячи разнообразнейших запахов, исходящих от почвы, — ни один из них ни на секунду не смешивается с тем единственным, моле­кулярная структура которого четко отпечаталась в мозге соба­ки. Она будет идти по следу, пробираясь через чащобы, кружа по многолюдным городским улицам и поднимаясь по лестни­цам домов — куда бы ни вел след, — через день, через два дня, даже через неделю после того, как преступник оставил хоть ка­кие-то следы.

Я не знаю ни одной лаборатории в мире, которая смогла бы отличить одного человека от другого по запаху пары вонючих носков, не говоря уже о том, чтобы при таких услови­ях выйти на его след.

Помимо всего прочего обоняние еще может вызвать но­стальгию. Вас вдруг неожиданно пронзает, будто пуля, запах кофе, морского прибоя, едва уловимый, но такой знакомый аромат духов или специфический эфирный запах больничного коридора. В этот момент вы мгновенно неожиданно для самого себя переноситесь в прошлое — туда, где впервые столкнулись с этим запахом, навсегда зафиксированным в вашем мозге. Я пе­реживаю подобное состояние каждый раз, когда приезжаю в Индию — страну, которая у нас прежде всего ассоциируется с запахом (между прочим, Индия — конечный пункт назначения экспедиции Колумба). В 1946 году, только что став врачом, я приплыл в Бомбейскую гавань после 23-летнего перерыва. Как только я вышел на берег, на меня тут же накатила гигантская волна давно забытых воспоминаний детства. Паровозы, базары, люди с экзотической внешностью, сильно пахнущая пряностями еда, сандаловое дерево, индусские благовония — все это нахлынуло на меня, как только я вдохнул воздух Индии. Такое случается каждый раз, когда я выхожу из самолета и по падаю в эту страну.

Но через несколько дней пребывания все эти переполняющие меня ощущения утихают, превращаясь в обыденную ок­ружающую обстановку. После начального периода обострения мозг постепенно подавляет резкость окружающих запахов. Ричард Сельзер назвал это явление «носовым утомлением». Обоняние — это, прежде всего, часовой, стоящий на охране нашего организма и посылающий нам предупреждающие сигналы. Аесли мы уже предупреждены, то зачем же мозгу дублировать по­сылаемые сигналы? Торговцы рыбой, кожевники, сборщики мусора, рабочие бумажной фабрики с благодарностью прини­мают это благо, которое называется привыканием. «Постепен­но привыкаешь», — обычно говорят они и оказываются абсо­лютно правы.

В учебниках, где идет речь об обонянии, нередко можно встретить такие слова и выражения: «труднообъяснимый», «до сих пор не установлено», «пока нет точного ответа». Человек обладает непостижимой способностью различать 10 000 запа­хов, но некоторые из нас почему-то различают намного мень­ше, а есть и такие, для которых норма — гораздо выше. Почему? Нет объяснений[31]. Мы создаем фонды и оказываем благотвори­тельную помощь тем, кто потерял слух и зрение, но я не знаю ни одного «Национального фонда помощи людям с пороками органов обоняния».

Вкус, безусловно, заслуживает нашего внимания, как одно из пяти главнейших чувств. «Всей нашей жизнью правит га­строномия», — так писал известный французский эпикуреец[32] XIX века Жан Ансельм Брийят-Саварин[33].

«Новорожденный плачет, требуя материнскую грудь; а умирающий с наслаждением делает последний глоток воды». Но в сравнении с обонянием вкус проигрывает. Он сам в боль­шинстве случаев полагается на обоняние, что может подтвер­дить любой повар или любой дегустатор с заложенным носом.

Электронный микроскоп, сканирующий состоящую из вкусовых луковиц плотную поверхность языка, обнаруживает дивные сооружения: причудливые утесы и пещеры, колючие кактусы, грозди длинных вьющихся растений, экзотические листья. Вкусовые луковицы работают очень хорошо, снабжая большинство из нас отличным аппетитом и даже пристрастия­ми к излишествам. Но, чтобы зарегистрировать определенный вкус, вкусовым луковицам требуется в двадцать пять тысяч раз большее количество испытуемого вещества, чем обонятельным рецепторам. Кроме того, по каким-то загадочным причинам вкусовые луковицы живут всего от трех до пяти дней, и затем умирают. Так что самым «сведущим» в вопросах вкуса является лишь наш мозг — гордая, неприступная крепость.

Вкус и обоняние строго стоят на службе организма, вы­полняя утилитарные обязанности. Подтверждением этому слу­жит следующий удивительный факт: когда пациент получает пищу прямо в желудок или через вену, организм поглощает больше еды, чем тогда, когда человек прежде «пробует ее на вкус». Вкусовое ощущение стимулирует желудочный сок точно так же, как запах жарящегося бифштекса пробуждает в нас мгновенный, неожиданный аппетит.

Мой краткий обзор органов чувств и их связи с мозгом бу­дет неполным, если я не упомяну о зрении. Оно больше остальных чувств дает нам представление об окружающем ми­ре (осязание подробно описано в моей книге «Ты дивно устро­ил внутренности мои»). Моя жена — хирург-окулист, и мне ежедневно приходится слышать о том, что такое на самом деле глаза и как много они для нас значат. Глаза составляют всего один процент от массы головы, но если их нормальное функ­ционирование нарушено, то последствия этого будут трагиче­скими.

«Кто бы мог подумать, — вопрошал Леонардо да Винчи, — что столь тесное пространство способно вместить в себе образы всей вселенной. О, великое явление! Чей ум в состоянии проникнуть в такую сущность? Какой язык в состоянии изъяснить такие чудеса? Явно, никакой».[34]

Для человеческого глаза характерна цветная окраска ра­дужной оболочки. Радужная оболочка состоит из радиальных и круговых мышц, участвующих в расширении и сужении зрачка. Зрачок расширяется или сужается, чтобы увеличивать или уменьшать количество света, определяемого так называемым фактором шестнадцати. Фиксированный затвор камеры дубли­рует эту механическую функцию, но ничего не дублирует вос­хитительное строение тех стройных мышц, которые струятся и колышутся, будто жабры тропической рыбы. Внутри них рас­положена самая точная линза — хрусталик. Хрусталик — живая ткань, окруженная мягкими защитными устройствами и под­держиваемая в нужном состоянии с помощью прозрачной жид­кости, которая постоянно обновляет ее, питая клетки и убивая проникающих микробов. У детей хрусталик удивительно чист и прозрачен. С возрастом же накапливаются белковые отложе­ния, которые делают прозрачный хрусталик мутным и твердым, вызывая в нем заболевание, называемое «катаракта» — тогда человек начинает видеть все окружающее расплывчато, будто сквозь водопад.

Сложность воспринимающих клеток потрясает вообра­жение. 127 000 000 клеток, названных палочками и колбочками, выстраиваются стройными рядами в органе зрения человека. Они и являются «зрительными» элементами, принимающими световые ощущения и передающими сообщения в мозг. Палоч­ки, тончайшие и грациозные реагирующие на свет усики, пре­восходят по численности луковицеобразные колбочки в соот­ношении 120 000 000 к 7 000 000. Клетки палочек настолько чув­ствительны, что даже самая малая световая частица — один фо­тон — побуждает их к действию. При благоприятных условиях человеческий глаз может заметить свечу на расстоянии в 20 км.

Но, если бы у нас были только палочки, мы бы видели лишь су­меречные светотени — черные и серые тона. Мы бы не воспри­нимали фокусное изображение, на восприятие которого спо­собны лишь сложнейшие колбочки.

Среди густого леса палочек более крупные колбочки ста­раются сконцентрироваться в таком месте глаза, где фокуси­ровка будет наиболее резкой[35]. Хотя колбочки в тысячу раз ме­нее чувствительны к свету, только благодаря им мы различаем цвета и мелкие детали. (Различия в зрительном восприятии у животных во многом зависят от количественного сопоставле­ния этих двух клеток. У совы преобладают палочки, что обеспе­чивает ее великолепное ночное зрение. В полную противопо­ложность ей курица снабжена только колбочками, чтобы раз­личать мельчайших насекомых; поэтому считается, что курица практически слепа). У нас, людей, имеется большой ассор­тимент палочек и колбочек, что дает возможность видеть, как мельчайшие предметы, расположенные не дальше кончика на­шего носа, так и звезды, находящиеся на расстоянии в несколь­ко световых лет.

Платон[36] ошибочно считал, что зрение состоит из частиц, вытекающих из глаза и попадающих на те предметы, на кото­рые мы смотрим. Мы теперь знаем, что происходит как раз на­оборот: световые волны определенной длины — физики еще не пришли к определенному выводу: то ли это частицы, то ли вол­ны энергии, — устремляющиеся с неба и отражаемые от окружающих предметов, поступают в глаз. На этом этапе глаз функ­ционирует как камера с точным механизмом затвора и фокуси­ровки, необходимым, чтобы принять и зафиксировать посту­пивший свет. Разнообразнейшие крошечные отверстия разме­ром с булавочную головку фиксируют то, что оказывается в зо­не нашей видимости: гору, дерево, небоскреб, жирафа, блоху. Но на расположенном в задней части глаза пятнышке размером с монетку, которое называется сетчатой оболочкой, или сетчат­кой, полученное камерой изображение расплывается: чисто физическое изображение прекращает свое существование на сетчатке. Начиная с этого момента, в действие вступает элек­тричество. Будет точнее сказать, что на самом деле мы видим не глазом, а с помощью глаза.

Чтобы лучше представить себе этот процесс, проведем аналогию с космическим кораблем, взлетающим с поверхности нашей планеты и пронзающим пространство Солнечной систе­мы, чтобы стать искусственным спутником Венеры, Юпитера или Марса. Мы все видели потрясающие фотоснимки, на кото­рых в мельчайших деталях запечатлены и сами спутники, и пейзажи отдаленных планет, и кольцеобразная атмосфера во­круг них. Но если мы прочтем описание увиденного, то пой­мем, что видим не сам снимок, зафиксированный на пленке, а его преобразованное изображение. Космический корабль фо­тографирует, а затем с помощью компьютерных программ пре­образует полученное изображение в тысячи битов[37] информа­ции о свете и тени, о форме и цвете.

Эти данные поступают на землю в виде радиосообще­ний. Это называется ретрансляцией отраженного изображе­ния, или выбросом сигнала через Солнечную систему. На зем­ле ученые получают и преобразовывают эти закодированные сигналы, усиливая их с помощью электронных средств. А за­тем делают фотографии, которые выглядят так, будто косми­ческий корабль направил объектив фотоаппарата на планету и сделал снимок на высокочувствительную пленку. Мы «видим» не сам Юпитер, а воспроизведение битов информации о Юпитере.

То же можно сказать и о нашем мозге: он не получает фото­графические изображения окружающих предметов. Происходит следующее: 127 000 000 палочек и колбочек «приходят в дей­ствие» от световых волн и выстреливают сообщения 1 000 000 во­локон зрительного нерва. Сам зрительный нерв напоминает смотанные витки телефонного кабеля, тянущиеся прямо к мозгу. Импульсы с сетчатки бегут по волокнам зрительного нерва, вее­ром разворачиваются в мозгу и наконец с силой ударяются о тот участок коры головного мозга, который управляет зрением. Там и происходит чудо, называемое зрением.

Перед корой головного мозга стоит нелегкая задача: сет­чатка глаза посылает ей миллиард сообщений в секунду. Лишь совсем недавно ученым удалось заглянуть в зрительный участок коры головного мозга и увидеть, каким образом в нем сортиру­ются получаемые электрические сигналы. Этот процесс уда­лось проследить на анестезированных животных — в основном кошках и обезьянах.

Специалист вскрывает череп кошки, добирается до зри­тельного участка коры головного мозга и прикрепляет тончай­ший, почти невидимый глазом микроэлектрод к одной клеточ­ке мозга. Затем он помещает в поле зрения животного различ­ные по форме и виду предметы, по-разному пропускающие свет и по-разному движущиеся, и тщательно записывает, какие именно объекты или их типы заставили срабатывать данную клетку. «Приемное поле» каждой клетки настолько специфич­но, что оно срабатывает, например, только тогда, когда перед глазами кошки располагается горизонтальный предмет под уг­лом в 30°. Некоторые клетки приводятся в действие под влия­нием крупного изображения, другие — под влиянием мелкого. Одни клетки начинают выстреливать сообщения только в при­сутствии полоски света в центральной части поля; если полоска отклоняется на 10—20°, они перестают посылать сигналы. Дру­гие фиксируют яркую линию, движущуюся на темном фоне; а есть и такие, которые реагируют лишь на пограничные районы между светом и тенью. Некоторые клетки отвечают только за движение.

Нобелевский лауреат, впервые описавший принцип дей­ствия коры головного мозга, со смиренной покорностью кон­статировал: «Едва ли можно представить себе количество ней­ронов, обеспечивающих нам зрительное восприятие медленно вращающегося пропеллера». Я прочитал немало отчетов уче­ных, посвятивших свою жизнь изучению зрительного участка коры головного мозга, подробно анализирующих работу каж­дой клетки. И меня каждый раз поражало следующее: когда я смотрю, я не имею ни малейшего представления о том, какой процесс происходит в клетках, кодирующих получаемую ин­формацию и выстреливающих сообщения, а затем раскодирующих полученные данные и перегруппирующих их в моем мозгу. Инжирное дерево за моим окном с тучей кружащихся вокруг бабочек доходит до моего сознания не как ряд точек и световых вспышек, а как дерево — целиком, с понятным и законченным значением.

Способность превращать серии сигналов, поступающих от уха, носа, языка или глаза, в какое-то конкретное значение, существует лишь благодаря внутренним функциям изолиро­ванного головного мозга. Клетки, расположенные внутри этой крепости цвета слоновой кости, не имеют опыта общения со светом, звуком, вкусом или запахом. Однако каждый бит ин­формации, передаваемой органами чувств, поступает сюда. Ре­альное восприятие происходит лишь после того, как мозг полу­чит информацию, преобразует и осмыслит ее. Проводящие пу­ти органов чувств приводят нас не куда-нибудь, а именно в мозг.

 

10. Основа основ

 

Все существующие тело: свод небесный и звезды, твердь земная и все, что на ней, не равны по своему значению даже самому низшему разуму; ибо разум знает все о них и о себе са­мом; а они не знают ни о чем.

Блэз Паскаль, «Мысли»

Мы покончили с мечтами и фантазиями, чтобы пе­рестать витать в обла­ках и вернуться в реаль­ность. И вот что оказа­лось: реальность нераз­рывно связана со способ­ностями, пробуждающи­ми наши мечты и фанта­зии. Это происходит бла­годаря тому, что челове­ческий разум — создатель иллюзорных представле­ний и образов – единственный гарант реальности, потому что поиски реальности ведутся на основе иллюзий.

Сэр Артур Эддингтон

Естество физического мира»

 

Во всей медицине нет процедуры, потрясающей наше воображе­ние больше, чем операция на мозге. Она выглядит как грубое вмешательство, как кощунственное свято­татство, как осквернение Святого святых. Ни одному человеку, вскры­вающему человеческий череп, не удавалось избежать этого страшного ощущения осквернения. Веками че­ловеческий мозг оставался недосту­пным. Сохранились лишь его гру­бые карикатурные зарисовки. Этот загадочный орган неумолимо при­тягивал к себе даже такого смелого Новатора, как Леонардо да Винчи, До нас дошли не совсем точные на­броски человеческого мозга, еде-; данные его неуверенной рукой. Его последователь, Везавий, пытал­ся сделать более достоверные рисунки, он даже обращался к палачам, чтобы они отдавали ему головы казненных преступников, именно он впервые составил анатомически точный рисунок мозга.

Учась в медицинском универ­ситете, я выбрал  качестве темы своей курсовой работы изучение функций главных нервов го­ловы человека. Я хотел исследовать работу проводящих путей, идущих от органов чувств к основе основ всего нашего орга­низма.

К тому времени я проучился на медицинском факультете университета уже два года. Но, как выяснилось, так и не приоб­рел требуемой закалки: я не готов был общаться с головой трупа — совершенно целой и прекрасно сохранившейся, лишь слегка сморщенной под воздействием химических реактивов. Она принадлежала мужчине средних лет с густыми волосами и ку­стистыми бровями. Когда я приподнял его веки, он вперил в меня свой пронзительный взгляд. А как вообще надо обращать­ся с головой трупа? Как ее переносить? За уши? За волосы? В учебниках об этом не было сказано ни слова.

Несколько месяцев подряд все свободное время я прово­дил в компании головы моего безымянного друга. В мою задачу входило ее полное вскрытие и исследование важнейших лице­вых нервов. Я должен был проследить путь прохождения вну­три черепа нервов, тянущихся от уха, глаза, языка и носа к моз­гу. «У черепа был язык, который однажды запел», — написал Шекспир. И мне все время мерещилось, что лежащий передо мной на столе кусочек этой складчатой ткани вдруг запоет, за­говорит, начнет мне подмигивать и улыбаться. Я был несказан­но благодарен резкому запаху формальдегида, пропитавшему всю мою кожу, который постоянно напоминал мне о том, что я резал на куски не живое человеческое лицо, а образец законсер­вированной ткани.

Я уже знал, насколько точной должна быть работа нейро­хирургов. Я видел, как они аккуратно, слой за слоем вскрывали череп: разрезали мышечную ткань и оболочку, затем осторожно раздвигали их, чтобы получить доступ к находящейся внутри, слегка отсвечивающей из глубины кости. Мне не раз приходи­лось с восхищением наблюдать, как хирурги прилагают нема­лые усилия, чтобы сделать медицинским сверлом отверстие в сантиметровой оболочке кости. Иногда образовывавшаяся при этом костная мука легким облачком поднималась вверх и развеивалась в воздухе операционной. К тому моменту, когда че­реп был просверлен и распилен вполне достаточно для того, чтобы открылся необходимый проход к мозгу, лица хирургов были совершенно мокрыми от пота.

Никто никогда не стал бы проникать в эту идеально укре­пленную крепость, если бы не крайняя необходимость. Череп моего трупа представлял собой неприступный гранитный свод, герметично защищавший мозг своего хозяина от самых малей­ших отрицательных воздействий — перепада температур, изме­нения влажности и любых других влияний внешнего мира. Тем более парадоксальным представляется тот факт, что этот же са­мый мозг содержит в себе всю информацию о внешнем мире. И происходит это благодаря тянущимся к нему тонюсеньким бе­леньким нервам, изучением которых я и занимался в тот период.

Я начал исследовать те участки, которые знал лучше всего — глаз, ухо, нос и язык. Их форма была мне очень хорошо зна­кома. Я разрезал и раздвинул сначала кожу, затем жировой слой, затем слой мышц и добрался до внутренней структуры, в которой и располагались ведущие в мозг нервы. После этого я углубился еще дальше. Я напоминал себе отважного путеше­ственника, отправившегося на поиски истока Нила. Шаг за ша­гом я продвигался вдоль тончайших белых проводочков по все более и более уплотнявшейся массе, все ближе и ближе подсту­пая к самому святилищу — мозгу. Нервы оказывали сопротив­ление моему продвижению: например, пятый нерв, так удобно берущий свое начало в подбородке, вдруг делал резкий изгиб в челюстной кости и вскоре совершенно исчезал из виду в недрах нижнего основания черепа.

В отличие от нейрохирурга, я не мог просто взять и начер­тить маркером места, где буду делать разрезы, а потом спокой­но начать действовать по этой схеме. Мне приходилось долбить Долотом лицевой скелет, проходя слой за слоем и терпеливо от­секая костные щепочки. В то же время я должен был соблюдать особую осторожность, чтобы острый край инструмента не про­ник слишком глубоко и не перерезал нерв. К счастью, я целый год проработал каменщиком на стройке. Поэтому после небольшой тренировки мне показалась вполне привычной и даже в чем-то творческой работа молотком и долотом по кости тол­щиной с пергаментную бумагу. Я изо всех сил старался добрать­ся до нервов и в то же время не повредить их, не оставить после себя явных следов насильственного вторжения.

Наша глазная впадина образована семью соединенными между собой косточками. Они составляют гнездо, в котором надежно располагается глаз. Я должен был пройти сквозь каж­дую из них, чтобы добраться до самой глубины поблескиваю­щего глазного яблока. Проделав весь этот путь, я осторожно последовал дальше — по туннельчику глазного нерва до самого мозга. Помню, меня тогда сильно поразило огромное разноо­бразие тканей. Мало-помалу я продвигался вперед. То брал в руку скальпель и делал небольшой разрез в шелковистой мы­шечной и жировой ткани, затаив дыхание и направив тупой ко­нец скальпеля в сторону нерва: даже легкая дрожь в руках могла привести к разрыву нерва. То, отложив скальпель в сторону, я брал молоток и долото, чтобы изо всех сил долбить кость, твер­дую, как камень.

Через несколько недель такой работы одна половина лица моего трупа стала неузнаваемой. Тонкие белые ручейки брали свое начало от уха, глаза, языка, носа, гортани и лицевых мышц и исчезали в полости мозга. Наконец я был на подходе к мозгу. Прорезав волосистую часть черепа и распилив кость, я вплот­ную подступил к трем оболочкам, или менингам, укрывающим мозг со всех сторон подобно чехлу. Я проделал узенькие щели в каждой из них, с улыбкой вспоминая их загадочные латинские названия, которые мы изучали на уроке анатомии: dura mater (строгая мама), arachnoid (паутина) и pia mater (ласковая мама). Изнутри мозговые извилины были обернуты внутренней обо­лочкой. Когда я проткнул ее, из отверстия выпятился малень­кий кусочек мозга, похожий на крошечный кулачок. Прежде чем продолжить свою работу, минут пять я стоял, уставившись на него.

На первый взгляд, немыслимо перекрученный мозг розовато-серого цвета очень сильно напоминал нижние отделы кишечника. По консистенции он был похож на тесто или сливоч­ный сыр. Его реальный вид сильно отличался от того представ­ления, которое складывалось у нас на уроках анатомии, когда нам показывали твердый муляж мозга. Пока я препарировал мозг, по форме напоминающий грецкий орех, я все время нахо­дился под влиянием исходившего от него очарования. Его ландшафт постоянно изменялся: то понижался, то возвышался, то затейливо переплетался. Это была топографическая карта всех земных гор, спрессованных на крохотном участке (благо­даря складкам площадь поверхности увеличивается в 30 раз).

Топография местности пересекалась красными и голубы­ми линиями; и я без устали повторял про себя благодарствен­ную молитву за то, что мне довелось исследовать всего лишь мертвую голову. Хирург, оперирующий живого пациента, тра­тит гораздо больше времени на то, чтобы обойти эти жизненно важные кровеносные канальцы и остановить кровотечение, возникшее в поврежденном его скальпелем сосуде. Кроме того, формальдегид значительно укрепил ткань мозга. И, хотя она была мягче любой другой ткани, с которой мне приходилось сталкиваться до сих пор, я мог проникать внутрь ее с помощью острых инструментов, мог перебирать ее руками, не опасаясь, что она раскрошится. Оболочка лежащего на хирургическом столе живого мозга может продавиться под действием соб­ственной силы тяжести и даже расползтись.

Я надеялся проследить весь путь прохождения чувстви­тельных нервов до их конечного пункта, но расположенные в мозгу нервы, укрывшиеся под труднопробиваемой броней че­репа, имеют такую же рыхлую консистенцию, как и сам мозг: они рвутся при малейшем рывке или натяжении. Проследить слабенькую ниточку белого цвета в белой же кашеобразной массе и не оставить там никаких следов хирургического воздей­ствия — это все равно, что пытаться проследить путь движения реки в океане: вскоре после впадения в него река сама стано­вится океаном. Мне удалось найти конечный пункт назначения лишь нескольких нервов. Когда я в своей курсовой работе со­ставлял описание других нервов, я написал про них то, что сообщалось в учебниках. Самому мне так и не удалось проследить путь их следования от начала до конца. Проводящие пути, уча­ствующие в процессах мышления и чувственного восприятия, не были помечены никакими опознавательными знаками, они были невидимы: их легко можно было не заметить и случайно повредить. Создавалось впечатление, что те проходы, которые использовались для передачи наших мыслей, имели какие-то невидимые указательные знаки, различимые лишь самими

мыслями.

Мой научный руководитель профессор Уэст пришел в восторг от моих экспериментальных исследований, потребо­вавших колоссальных затрат времени и труда. Он уверял меня, что никогда раньше не видел голову, препарированную таким образом. Он даже наградил восстановленную голову трупа спе­циальным призом и отдал распоряжение, чтобы ее законсерви­ровали и поместили для всеобщего обозрения в медицинский музей Уэлльского национального университета. Насколько мне известно, она и сейчас находится там — пребывает в целости и сохранности под стеклянным колпаком, уставившись на из­умленных посетителей своими широко открытыми глазами. Вполне естественно, что в тот период времени меня не покида­ли честолюбивые стремления стать новатором в области нейро­хирургии. Годы спустя, когда мне по необходимости пришлось принять участие в нескольких сложнейших и рискованнейших нейрохирургических процедурах, я подумал: как хорошо, что у меня хватило здравого смысла не посвящать свою жизнь этой очень непростой и нелегкой области медицины.

При некоторых операциях на мозге пациенту наркоз не да­ют, чтобы оперирующий хирург мог общаться с ним. В ре­зультате этого атмосфера в операционной накаляется до не­мыслимого напряжения. Тот факт, что пациент находится в со­знании, очень помогает регулировать нормальный ход опера­ции, но даже малейшая экстремальная ситуация вызывает труд­но скрываемую тревогу. Если присутствуешь при такой опера­ции и наблюдаешь за всем происходящим, то слышишь, как постоянно раздаются какие-нибудь звуки. Еле слышное попи­скивание мониторов жизнеобеспечения пациента и глубокие вдохи прибора для длительного искусственного дыхания про­ходят под аккомпанемент прерывистых звуков, сопровождаю­щих деятельность медицинского персонала: резкого завывания дрели, хлопков электрокоагулятора (прибора для мгновенной остановки кровотечения) и звона используемых инструментов, напоминающего позвякивание обеденной посуды. Сам объект пристального внимания сверкает в сиянии ярких огней. Если вы приглядитесь к нему получше, то увидите, что он еле замет­но колышется: мозг живет.

Оперирующие на мозге хирурги постоянно испытывают угрозу возникновения внезапного кровотечения. При кровоте­чении в других тканях организма сосуды можно зажать или пе­ретянуть, но мозг — слишком мягкий, в нем нельзя использо­вать ни зажимы, ни перетяжки. Даже малейший разрыв приве­дет к такому количеству крови, которое заполнит все операци­онную зону и сделает дальнейшее проникновение в глубь мозга невозможным. За ножом хирурга, как дотошная домохозяйка с тряпкой, неотступно следует удаляющий проступающую кровь наконечник всасывателя, поддерживающий зону видимости в рабочем состоянии[38]. Иногда хирург прижимает появившуюся капельку крови щипцами, а потом делает в этом месте прижи­гание. С характерным шипящим звуком кровь запекается, и кровотечение прекращается. В другой раз ассистент помещает в кровоточащий сосуд ватный тампон, который у медиков назы­вается корпией. Однократное воздействие всасывателя обеспе­чивает подачу крови на корпию, а далее уже кровь сама пропи­тывает ватный тампон. После часа операции можно увидеть, как мозг усеян 50—60 подобными корпиями, висящими на ни­точках, чтобы их легче было удалять.

Даже самый опытный хирург с трудом ориентируется в мозге, так как у него перед глазами лишь мягкое белое прост­ранство — прямо-таки заснеженная Арктика. Хирургия мозга могла бы и до сих пор оставаться на примитивном уровне, если бы не одно выдающееся научное открытие. Когда хирург встав­ляет в определенную зону мозга игольчатый электрод и пропу­скает по нему ток, мозг реагирует, демонстрируя те функции, которые выполняет данный участок мозга. Сам мозг не ощуща­ет боли или прикосновения. И если хирург слегка воздействует на поверхность определенной доли мозга, то пациент может сказать что-то вроде: «Я чувствую небольшое покалывание в левой ноге».

Уилдер Пенфилд — нейрохирург из Монреаля — записал результаты этих необычных экспериментов. Стараясь опреде­лить местонахождение источника эпилептических припадков, он обнаружил, что с помощью электрических сигналов он мо­жет возвращать утерянную память в определенные участки мозга. Юный пациент из Южной Африки вдруг начал хохотать, вспомнив во всех подробностях происшествие, случившееся с ним в детстве на его родной ферме. Одна женщина припомнила каждую ноту симфонического концерта, который слышала много лет назад. Волны возвратившейся памяти несут в себе са­мые мельчайшие подробности. Другая на операционном столе вспомнила, как давным-давно ехала на поезде, а мимо проез­жал другой поезд, и подробнейшим образом описала каждый вагон этого проходящего поезда. Один пациент вслух сосчитал все зубцы расчески, которой он пользовался в детстве. Чаще всего воспоминания детства становятся первыми сознательны­ми воспоминаниями пациентов.

Подробно описав все перечисленные технологии и из­учив состояние мозга пациентов с диагнозом «паралич», анато­мы приступили к созданию карты мозга. Ясно, что сначала она была не совсем совершенной. Основное исследование мозга сосредоточилось на его верхнем слое — коре головного мозга. У людей она развита намного больше, чем у животных. Кора го­ловного мозга толщиной с подошву ботинка содержит в себе нейроны. Они просеивают, сортируют, сопоставляют и обраба­тывают информацию, воспринимаемую нами как изображе­ние, звук, прикосновение, адекватное поведение, а также выс­шие виды деятельности, такие как учеба и запоминание. Боль­шая часть всех нервных клеток живет в этом слое серого веще­ства — верхнего плодородного слоя почвы мозга.

Выдающийся невропатолог сэр Чарльз Шеррингтон раз­делил некоторые виды нервных клеток мозга на две различные группы: «входящие», или центростремительные клетки, пере­дающие импульсы от органов тела к мозгу, и «выходящие», или центробежные клетки, передающие инструкции от мозга к пе­риферии. Во всем мозге лишь одна клетка из тысячи посылает сообщения непосредственно из периферии: все видимые изо­бражения, все звуки, все ощущения прикосновений и боли, все запахи, информация о давлении и химических изменениях в крови, чувство голода, жажды, сексуальное влечение, мускуль­ное напряжение — все «донесения» от любой точки тела вовле­кают в процесс всего одну десятую процента клеток мозга. Каждую секунду эти волокна бомбардируют мозг сотнями мил­лионов сообщений. Из них только несколько тысяч допускают­ся в зону, расположенную над стволом головного мозга.

Другие две десятые доли процента клеток контролируют всю двигательную деятельность: все движения, осуществляе­мые при игре на пианино, разговоре, танце, работе на компью­тере и т.д. Где-то между двумя этими группами входящих и вы­ходящих клеток располагаются все остальные клетки. Огром­ные количества клеток взаимодействуют между собой, создавая широкую коммуникационную сеть, обеспечивающую те про­цессы, которые мы называем мышлением и силой воли.

Нейробиолог Дж. Янг сравнил составные элементы этой сети с десятками миллиардов министерских чиновников, по­стоянно звонящих друг другу, чтобы сообщить о разработанных планах и передать инструкции, без которых невозможно нор­мальное существование и развитие государства. Сэр Чарльз Шеррингтон всю совокупность этих клеточек назвал более по­этично и любовно — «чарующий мираж», который состоит из то появляющихся, то исчезающих огоньков, соответствующих сообщениям, прокладывающим себе дорогу к мозгу.

В отличие от телефонной станции, соединяющей або­нентов друг с другом не напрямую, а через центральную АТС, каждая нервная клеточка мозга имеет до десяти тысяч собст­венных частных линий. По всей их длине располагаются дендриты, или отростки, соединяющиеся с другими нейронами. Получается, что каждая клетка соединена проволочками со всеми другими клетками организма. Все они «прислушивают­ся» к посылаемым импульсам и определяют среднюю скорость их прохождения, чтобы понять: следует ли им послать полу­ченное сообщение дальше, выстрелив определенный химиче­ский состав по направлению одного из тысячи своих ответвле­ний, или нет.

Физиологически весь умственный процесс сводится к следующему: эти десять миллиардов клеток по своим выпукло­стям и впадинам перебрасывают друг другу раздражающие хи­мические вещества. Соединительная ткань нервных клеток не поддается ни описанию, ни изображению. В одном кубическом миллиметре — величина булавочной головки — содержится один миллиард межклеточных соединений; всего в одном грам­ме мозговой ткани находится не менее четырехсот миллиардов синаптических[39] соединений.

Благодаря этому клетки могут передавать друг другу со­общения со скоростью света. Представьте себе такую картину: жители какой-либо планеты, численность которых превыша­ет население Земли, связаны между собой линиями связи. И вот все они вдруг заговорили по этим линиям связи одновре­менно. То же самое происходит в мозге. Общее число имею­щихся в нем соединений больше, чем число звезд и галактик во Вселенной.

Даже когда мы спим, клетки не прекращают свою болтов­ню. Мозг — вихревое облако электрических зарядов. За каждую секунду жизни оно осуществляет около пяти триллионов хими­ческих операций. Мы пробуждаемся ото сна благодаря всего нескольким клеткам. Причем это происходит так быстро, что мы едва ли замечаем происходящий процесс. Вот я хочу напи­сать следующее предложение: мой мозг в мгновенной вспышке определяет все мысли и слова, которые я буду использовать, за­тем тщательно продумывает взаимодействие мышц, сухожилий и косточек, необходимое для того, чтобы я мог напечатать сло­ва. Прежде чем я закончу печатать, мозг уже начнет обдумывать следующее предложение.

Стивен Леви так описывает свое состояние в тот момент, когда он впервые увидел сосуд с мозгом Альберта Эйн­штейна: «Я приподнялся, чтобы заглянуть в сосуд, но тут же мои ноги подкосились, и я медленно сполз на стул, потеряв дар речи. Я не мог оторвать глаз от стеклянного сосуда, пытаясь понять: неужели эти плавающие в растворе серые кусочки сделали революцию в физике, а самое главное, изменили само направление цивилизации! А ведь так оно и было».

Каждый раз при виде человеческого мозга у меня создава­лось точно такое же впечатление. Александр Солженицын на­звал человеческие глаза «кругами небесно-голубого цвета с чер­ными точечками в центре, за которыми стоит поразительный неповторимый мир — свой у каждого человека». Никогда мне не забыть ощущения, которое я испытал в лаборатории меди­цинского университета, впервые расщепив кость и добравшись До мозга, — тогда это был мозг трупа. Вместе со всевозможны­ми кровеносными сосудами, перепончатыми оболочками, на­полненными жидкостью полостями и миллиардами специали­зированных нервных клеток этот орган весил не более кило­грамма. Но эта хрупкая сероватая желеобразная масса когда-то вмещала целую жизнь.

С биологической точки зрения, все тело существует лишь Для того, чтобы в течение всего жизненного срока питать и за- 152      По образу Его

щищать мозг. Мозг использует четверть всего вдыхаемого сво­им владельцем кислорода — недостаток кислорода в течение всего пяти минут может привести к смерти.

Лишь один нерв контролирует все едва различимые дви­жения губ в те периоды времени, когда мы говорим, принимаем пищу, целуемся. Еще один нерв отвечает за множество цвето­вых и световых оттенков, входящих в состав нашего зрительно­го представления о мире.

Мозг обеспечивает нам наличие воображения, основ нравственности, чувственности, математических способнос­тей, памяти, чувства юмора, взглядов и суждений, веры в Бога. Кроме того, он является невероятно объемным справочником фактов и теорий, а также кладезем здравого смысла, необходи­мого для их правильного осмысления и использования. В голо­ве человека, по выражению нобелевского лауреата Роджера Сперри, содержится «такая мощь, основанная на еще большей мощи, основанной на еще большей мощи, которой больше нет ни в каком другом десятке кубических сантиметров вселен­ной». На Земле нет ничего другого столь же чудесного.

И нет ничего другого столь же хрупкого. Мозг можно раз­рушить всего одной пулей или спицей от колеса мотоцикла. Одна доза сильнодействующего наркотика может навсегда на­рушить хрупкое равновесие в мозге.

Раз пять я оказывался вынужденным заглядывать внутрь человеческого мозга. Каждый раз я чувствовал себя каким-то униженным и неполноценным, как будто нарушил какой-то за­прет. Кто я такой, какое право я имею вторгаться в священное место — туда, где живет личность? Может быть, если бы я рабо­тал с мозгом изо дня в день, я стал бы более бесчувственным и менее впечатлительным? Скорее всего, это не так: мои знако­мые нейрохирурги до сих пор продолжают говорить об объекте своей деятельности тихими приглушенными голосами и с осо­бым благоговейным трепетом.

Использованное в Библии сравнение церкви с Телом Христовым подтверждено словами Иисуса: Он берет на Себя роль Головы. В нескольких следующих главах мы изучим ряд параллелей, которые можно здесь провести, а также пого­ворим о недостатках этого сравнения, да и любого сравнения, когда речь идет о Боге.

Если вы видели человеческий мозг, как я, если держали эту желеобразную массу в своих руках, если смотрели через ми­кроскоп на срез мозга с невообразимым переплетением нерв­ных клеток, если вы видели, как приборы записывают сигналы, подаваемые друг другу клетками, если вы размышляли о тайнах мозга, разума, человеческой личности, то, я думаю, вы готовы воспринять наше сравнение. По крайней мере, прочувствуете его эмоциональное воздействие. Вся личность человека заклю­чена в костяной коробочке, заперта в ней, защищена, опечата­на. И оттуда мозг выполняет свои обязанности — управляет сотней триллионов клеток человеческого тела. Глава Тела — это престол тайны, мудрости, залог единства Тела. Глава — источ­ник все го в Теле.

 

11. Заточение

 

О форма славная!

И тот слепящий свет,

Сиянье святости…

Оставив вечные небесные

хоромы,

Он с нами в глинобитном доме жил…

Джон Мильтон, «Утро Рождества Христова»

 

Тот, Кто не принят ми­ром был, покоится в объ­ятиях Марии…

Мартин Лютер

 

Мы уже говорили: на первый взгляд кажется, что не проис­ходит ничего особенного, когда я си­жу, откинувшись на спинку стула в своем кабинете, бессмысленно уста­вившись в окно. Но это спокойствие обманчиво. Мой мозг буквально гу­дит и трещит, совершая до пяти трил­лионов операций в секунду.

Простое перечисление назва­ний пяти органов чувств — зрение, слух, осязание, вкус и обоняние — едва ли дает полное представление о том, что происходит в нашем орга­низме на самом деле. Но кроме этих есть еще и другие важнейшие чув­ства, которые сообщают мне о му­скульном напряжении, сжатии су­ставов и растяжении связок; я ин­стинктивно ощущаю наклон головы, сгиб локтя, положение своей левой ноги. Другие органы чувств сообща­ют мне, что пора обедать: желудок уже «пуст». На подсознательном Уровне системы моего организма ав­томатически регулируют химиче­ский состав крови, контролируют Давление воздуха в легких и давление крови в артериях, управляют рецепторами, участвующими в функционировании органов. Мой мозг, спрятавшийся в своей башне из слоновой кости[40], получает все эти сигналы в виде электрической азбуки Морзе.

Как оказалось, мозгу просто необходим этот бесконеч­ный сигнальный гвалт. Если у человека сокращается количе­ство чувственных восприятий, например, когда он лежит в темном помещении в закрытом резервуаре с теплой водой, изолированный от огромного количества разнообразных ощу­щений, то его мозг начинает галлюцинировать, т.е. заполнять отсутствие впечатлений собственными фантазиями. А когда мы спим, миллиарды клеточек искрятся в ночи своими элек­трическими разрядами; уровень их активности ничуть не ни­же, чем днем.

Очень часто взаимодействие между органами чувств и зо­ной памяти мозга настолько тонко, что трудно различить, что именно задействовано в данный момент — орган чувств или мозг. Вот фортепианная соната Бетховена. В последние годы жизни Бетховен был уже полностью глухим, он «не слышал» музыку, которую сочинял. Другими словами, барабанная пере­понка, три воспринимающие звук косточки и звуковые клетки-рецепторы не участвовали в этом процессе. Но благодаря ка­кой-то особой способности мозга воспроизводить тон, гармо­нию и ритм, композитор слышал свою музыку церебрально (внутри головного мозга), закодированно.

И сейчас, когда моя жена берет в руки ноты «Патетичес­кой сонаты» Бетховена, она сразу же узнает эту музыку. Глядя на ноты, она тихо напевает — ее мозг помогает ей извлечь из па­мяти нужные звуки. Она их «слышит» в уме. Или другой при­мер. Мы сидим дома и крутим ручку радио, чтобы выбрать понравившуюся передачу. Услышав всего несколько нот, мы узна­ем: звучит именно эта программа.

Сколько миллиардов вычислений надо произвести мозгу, чтобы узнать знакомую музыку? А сколько на это требуется времени? Две секунды. А благодаря какому процессу взаимо­действия нейронов я мгновенно определяю, что висящий на ветке дерева у меня в саду красный шар — это не зацепившийся за ветку воздушный шарик, а звезда, находящаяся на расстоя­нии в 130 000 000 км от меня? Все эти процессы происходят с немыслимой скоростью и при минимальнейшем усилии наше­го сознания.

Сейчас, когда вы читаете эту страницу, до вашего созна­ния не доходит каждая конкретная буква, образующая одно за другим все написанные слова. Вы не проводите разбор слов по буквам, не складываете затем эти буквы в слова, не лезете в сло­варь, чтобы выбрать нужное значение составленного слова — все это проделывает ваш мозг на подсознательном уровне, при­чем делает это мгновенно. Когда я говорю, мне надо сосредото­чить внимание лишь на смысле своего высказывания. А какие звуки произносить, как складывать из них слова, как говорить грамотно и с нужным выражением — это задача мозга. Нейро­ны с хранящимися в их памяти знаниями быстро передают не­обходимые элементы, и моя центральная нервная система обе­спечивает нужное колебание звуковых связок и вибрирование голосовой щели, чтобы получились членораздельные звуки.

Мой мозг обеспечивает мое восприятие мира не через банки данных и систему упрощенных сигналов, а целиком, со всеми его понятиями и значениями. В этом кроется огромная тайна. Ум, который координирует всю эту сложнейшую дея­тельность, отгорожен от всего остального мира и крепко заперт. Сам мозг ничего «не видит»: если я подвергну свой мозг воздей­ствию света, я навсегда разрушу его. Мозг также ничего «не слышит»- он настолько глубоко спрятан и укрыт, что чувствует лишь самые громогласные звуки. Мозг не имеет осязания: в нем нет осязательных иди болевых клеток. Его температура колеблется лишь в пределах нескольких градусов; ему никогда ни жарко и не холодно. Он не выдерживает механической нагруз­ки; если вдруг подвергается ее воздействию, то оказывается в бессознательном состоянии.

Все, из чего состою я, Пол Брэнд, умещается в цепоч­ке точек и тире (— . — —. — .. — —), передаваемых миллиона­ми удаленных станций в костяной ящик, который сам никогда не испытывает никаких ощущений. Вкус шоколада, укол булав­кой, звук скрипки, вид Великого каньона, запах уксуса — все это доходит до моего сознания через сигналы, фактически яв­ляющиеся схожими между собой. Я воспринимаю их, потому что крошечные, похожие на цветок нейроны перебрасывают друг другу определенные химические элементы.

Мозг, уединившийся в своем замке из слоновой кости и плавающий там в спинно-мозговой жидкости, как раз и пред­ставляет собой ту личность, которой я являюсь. Все остальные клетки моего организма стареют и заменяются новыми не реже одного раза в семь лет. Моя кожа, глаза, сердце, даже кости сильно отличаются от тех, которые были у меня всего десяток лет назад. Сейчас я уже совершенно другой человек. Исключе­ние составляют лишь нейроны и нервные клетки. Они никогда не меняются, они сохраняют целостность той сущности, кото­рую представляет собой Пол Брэнд.

Из темноты и одиночества этого костяного ящика я ощу­щаю окружающий мир через миллионы живых проводочков, торчащих из мозга, будто ветки из дерева. Они упорно тянутся навстречу манящему запаху, изображению, звуку и прикосно­вению в мир света и материи.

Мы взглянули для начала на органы осязания, а потом по­говорили о головном мозге: о том, как отдельные элемен­ты мозга сотрудничают между собой, чтобы дать полную карти­ну окружающего мира и жизненный опыт. При этом я старался выделить главную функцию удивительного сгустка клеток, ко­торый мы носим под черепом. Экскурс в биологию понадобил­ся для того, чтобы лучше разобраться в библейском сравнении — поговорить о Христе как Главе церкви. В Новом Завете Он назван так семь раз. Глава представляется нам человеком, обле­ченным властью. Библейское сравнение можно рассматривать, конечно, и с этой стороны. Но физиология мозга объясняет, ка­ким образом Христос управляет Церковью.

Сравнение Церкви с телом человеческим подсказывает нам, каким образом Бог взаимодействует с материальным ми­ром. Мы постараемся провести следующую параллель: Бог — Дух, не ограниченный временем и пространством, — смирил Себя прежде всего тем, что согласился ограничить Себя во вре­мени и пространстве. Он вочеловечился! Потом Христово тело вознеслось (если быть более точным, преобразилось), и Он за­нял место Главы вселенского Тела. Сегодня Христово Тело со­стоит из миллионов клеточек — членов Его Церкви. Будучи Главой, Он присутствует в мире через людей, подобных нам с вами. Необъяснимым образом Он использует наши молитвы и наши поступки, наше благовестив, чтобы рассказать о Себе ма­териальному миру.

Зачем? Зачем Богу, Который есть Дух, одеваться в матери­альную оболочку? И как Он может полагаться на людей, пребы­вая в роли Главы на небесах и не присутствуя среди них теле­сно? Если бы Ему было угодно, Он снова мог бы прийти к нам во плоти или, по крайней мере, показать Себя в виде дыма над горой Синай. Его присутствие на земле могло бы поджечь еще не одну купину, Он мог бы являться огненным столпом, как это было не раз в ветхозаветные времена. Но вместо этого Он снова как бы ограничил Себя.

Очень часто люди спрашивают, насколько тесно Бог вза­имодействует со Своим творением. Агностики в спорах зани­мают наступательную позицию: «Если Бог есть, то пусть Сам Докажет Свое существование! Пусть Сам явится в мир и влас­тью Своей остановит все это безумие». Я христианин, а пото­му для меня вопрос стоит несколько иначе. Я не спрашиваю себя и других: «Существует ли Бог?» Я задаю вопрос: «Почему Он избрал такой «непрямой», такой «опосредованный» спо­соб воздействия на мир? Почему бы Ему не показаться нам от­крыто?»

Использованное нами понятие «самоограничение» помо­гает прояснить ситуацию. Если мы согласимся с тем, что Бог добровольно накладывает на Себя ряд ограничений, сознатель­но полагаясь на людей, то мы начинаем понимать и другое: по­чему Он не врывается в нашу жизнь, словно гром с ясного неба. «Бог, можно сказать, пленил Сам Себя по Своей собственной воле», — сказал Кьеркегор[41].

Я столкнулся с понятиями, выходящими за рамки самоогра­ничения, когда моя годовалая дочка Полин решила иссле­довать имеющиеся в доме электрические розетки. Установ­ленные на высоте примерно 15 см от пола электрические розет­ки находились под напряжением 220 вольт. Два их отверстия были рассчитаны на металлические разъемы штепсельной вил­ки, причем не на плоские разъемы, а на круглые — как раз та­кой же формы и диаметра, как тонюсенькие пальчики Полин. Тогда у Полин была привычка сосать одновременно два пальца. Как любой нормальный ребенок ее возраста, Полин была очень любопытна и засовывала свои пальчики во все подходящие от­верстия.

Естественно, из-за особого интереса Полин к таким при­тягательным отверстиям нам с женой приходилось постоянно быть начеку. Мы заклеили все розетки липкой лентой, но По­лин очень быстро сообразила, что ленту можно отогнуть.

Что тогда следует делать родителям? Привязать ребенка к кроватке и не спускать с него глаз? Или как-то объяснить, что такое опасность? Но как?

«Полин, послушай меня внимательно! Внутри этих отвер­стий — электрические клеммы с разностью потенциалов в 220 вольт. А у тебя мокрые пальцы, что снижает сопротивление ко­жи электрическому току. Если ты дотронешься до этих клемм, то электрический ток побежит по твоей руке, убьет нервы и раз­рушит естественные свойства белка твоих мышц…» Это объяс­нение — даже очень правильное — ничего не значит для моей еще не умеющей говорить дочки.

И я решил попробовать воспользоваться тем, что Полин уже знала. «Полин! — сказал я насколько мог грозно. — Если ты дотронешься до этих отверстий, оттуда вылетит огонь! И ты обожжешься!» Она посмотрела на меня скептически, считая, что я просто не допускаю ее до чего-то очень-очень интересно­го. Но я произнес эти слова очень искренне. А она уже знала, как больно обжигает огонь, потому что однажды решила су­нуть пальцы в расположенную на уровне пола печку, на кото­рой наша повариха индианка готовила еду. Стоило ли риско­вать снова?

«А, кроме того, Полин, если ты дотронешься до этих от­верстий, то я тебя нашлепаю». Это предупреждение подейство­вало окончательно. Она сдалась. Она уже сталкивалась с подоб­ным наказанием и научилась бояться его. Отверстия сразу же потеряли для нее свою притягательную силу.

Сейчас Полин окончила школу; теперь уже она могла бы объяснить мне, что такое омы, вольты и сопротивление. Когда она вспоминает тот случай, если вообще вспоминает, думаю, она не ставит под сомнение отцовскую честность и мудрость. Она знает, что в буквальном смысле в тех отверстиях не было никакого огня. Но она понимает и то, что в те далекие годы не­сведущим был не отец, а ребенок. А чтобы разговаривать с ре­бенком, надо использовать такой язык и такие понятия, кото­рые он способен уяснить.

Работая с людьми разной культуры, мне приходилось со­ответствующим образом менять свой язык. Устройство элек­тронного микроскопа я объяснял рьяному тамильскому студен-ту по аналогии, используя те понятия, которые он уже знал. Если бы я вдруг узнал, что в далеком Сомали вот-вот должна взорваться атомная бомба, то не стал бы рассказывать местным жителям о делении материи и принципах ядерной реакции. Я, наверное, рассказал бы им об «огне в небе» и об «отравленной пыли». Нужно использовать лишь те слова, которые что-то зна­чат для слушателя!

Не подобная ли задача стоит перед Богом, когда Он что-то объясняет нам? Как Бесконечный может рассказать о Себе тленным существам? В данном случае помочь могут только сравнения. В разуме человека может существовать определен­ная концепция, но она обретает «материальность», лишь когда обращается в мысль. Передать же мысль другому человеку мож­но будет только тогда, когда мысль оденется в слова. Итак, лишь когда таинственная и неуловимая концепция облечется в слова языка и войдет в материальный мир со звуками голоса и дыха­ния, со скрипом перышка или шорохом шариковой ручки, она будет существовать в этом мире в доступном для каждого виде.

Иисуса Христа Библия называет Словом Божьим. Бес­конечный, непостижимый и неизреченный Бог стал челове­ком. Бог говорил с нами настолько четко и разборчиво, что расслышать мог каждый: Он стал одним из нас, стал «скини­ей» среди нас.

«Как много нам дано — дан Божий образ нам. Но вдвое нам дано: стал Человеком Сам». Так писал Джон Донн. На про­тяжении 33 лет Иисус передавал нам Свой образ. Теперь, огля­дываясь назад, мы можем разглядеть истинный Божий образ. Христос стал Божьим разъяснением, входя в уши всякого слу­шающего. Приведу пример. Если бы вы сказали Исайе: «Бог коснется тебя сегодня», то он бы в страхе убежал. Для него при­косновение не было одним из способов общения между Богом и человеком. Но с пришествием Иисуса все изменилось.

Каково бы ни было значение воплощения, Господь не за­вершил выполнение Божьего плана, находясь в человеческом теле. Христос взял на Себя роль Главы, чтобы сотворить новое Тело, Тело, состоящее не из живых клеток, а из миллионов муж­чин и женщин, соединившихся в Нем. «Как ты послал Меня в мир, так и Я послал их в мир», — сказа! Иисус Отцу (Ин. 17:18). Можно ли полнее объяснить произошедшее?

С одной стороны, восшествие Иисуса к Отцу можно счи­тать вознесением. Праздник вознесения есть в каждом календаре. Но, с другой стороны, это была своеобразная концентрация сил. Теперь Бог пребывает не в Святом Святых и не в едином материальном теле, а в миллионах обычных хрупких тел — ма­леньких и больших, умных и глупых, спокойных и беспокой­ных. Итак, Христос удалился в «костяную черепную коробку».

Правда, что Бог не «нуждается» в каких-либо действиях со стороны человеческих существ, человеку нечего дать Богу. Ему нет нужды являть Свой промысел «опосредованно». Во всемогуществе Своем Он мог бы питать тела без пищи, снаб­жать мозг жизнетворными токами без помощи маленьких кро­вяных клеточек, обращать людей в веру без проповедующих. Но по какой-то причине Он решил использовать прах земной, овощи, химию, слова и волю человека для того, чтобы выпол­нить Свои планы на земле.

Сегодня мы — Божьи посредники — Его Тело. Когда вы смотрите на меня, вы не видите всего Пола Брэнда. Вашему взгляду предстает лишь тонкий слой кожных клеток, обтягива­ющих мое тело. Настоящий Пол Брэнд сидит глубоко внутри. Больше всего Пола Брэнда в нервных клетках мозга, которых не видит никто. То же и с Богом. Мы не можем увидеть Бога. У нас нет подходящего органа чувств. Но мы различаем Бога друг в друге — в членах Тела Его. Мог ли Бог лучше передать людям Свои слова и Свой облик! Ведь теперь Он пребывает в обычных мужчинах и женщинах.

Дороти Сэйерс перечисляет три самых больших унижения, которые добровольно претерпел Господь. Первое, вочело­вечение. Он сбросил с Себя величие божества и не постыдился стать человеком. Второе, Он пошел на крест. Он принял наши грехи, испытал смертные муки. Третье унижение, говорит писа­тельница, — это церковь. Бог унизил Себя тем, что согласился жить в теле, состоящем из людей.

С одной стороны, Дороти абсолютно права. Став лишь Главой Тела, Он как бы уменьшился, ограничил Себя, ограни­чил Свое всемогущество, согласился быть «голосом за сценой» человеческой истории. Итак, Бог ограничил Себя определенными рамками. Свою репутацию, Свое имя Он доверил несо­вершенным человеческим существам. Когда-то уже существо­вал целый народ, носивший Его имя… Этот народ неоднократ­но позорил Его. Мы, являющиеся Телом Его, тоже не раз пят­нали имя Бога кровавыми крестовыми походами, казнями ере­тиков. Мы назвали рабовладельческий корабль «Добрый ко­рабль Иисус». Мы «высоко несли знамя расизма», прикрываясь Его именем. Бог во Христе, в человеческом теле Христа — это одно. Бог в нас — это совсем другое.

Церковь как Тело Христово — это, действительно, уни­жение. Тем не менее, мы видим и отблески радости. В голову приходит мысль: может быть, Бог от начала времен задумал так, чтобы мы стали Его Телом, чтобы имя Его несли люди, по­добные нам. То, что Он добровольно уменьшился до размеров Главы, позволяет нам, членам Тела Его, участвовать вместе с Ним в процессе возвращения вселенной ее первозданного ви­да. «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих, — потому что тварь покорилась суете не добровольно, но по воле покорившего (ее), — в надежде, что и сама тварь освобож­дена будет от рабства тлению в свободу славы детей Божиих» (Рим. 8:19-21).

Будьте уверены, награда не заставит себя ждать. Клайв Льюис предполагает: «Мы биологические организмы, движи­мые волей и желанием жить и размножаться. Кажется, мы тва­ри ненужные, случайные. Но помимо всего прочего мы еще и члены Тела Христова. Как камни и столпы храма, мы четко со­знаем свое «я» и будем жить вечно, пока вселенная не станет для нас старой-старой сказкой».

Бог рискнул доверить Царствие Свое неудачникам вроде нас. А потому для нас чрезвычайно важно стать сыновьями и дочерьми Божьими. Образ Божий постепенно возвращается — «во что желают проникнуть Ангелы» (1 Пет. 1:12).

Когда я был учителем, я не раз испытывал состояние особого удовлетворения от работы, проделанной другими людь­ми, но с моей помощью.

Если посчитать, сколько же человеческих рук было мной прооперировано за все проведенные в Индии годы, то получит­ся около десяти тысяч. В какой-то степени это число кажется мне необычайно большим; в моем теперешнем почтенном воз­расте оно даже потрясает мое воображение. Но если задуматься поглубже, то оно оказывается ничтожно малым. В мире насчи­тывается около 15 миллионов человек, страдающих проказой; у четверти из них серьезно повреждены конечности. За всю свою хирургическую практику, даже проводя максимальное количе­ство часов в операционной, я — один — смог бы помочь лишь одной десятой доли процента от количества людей, которые нуждались в помощи.

Я не раз бывал в небольшой деревенской больнице в ме­стечке, очень напоминающем мне Борнео. И каждый раз наблю­дал, как молодой врач проводил операции, используя приемы, разработанные нами в Веллоре. Только теперь они стали более совершенными. В Японии, Сингапуре, Эфиопии на Гавайях, — везде, где осуществлялось современное лечение проказы, — можно встретить студентов, обучавшихся в Веллоре или Карвилле. Ничто не наполняет меня большей радостью, чем воз­можность видеть посеянные мною семена, взошедшие в других людях. Я имею в виду семена моих идей и их практического осу­ществления. Когда я вижу, что все задуманное мною воплоти­лось в жизнь, мне это кажется чудом. Результаты моей препода­вательской деятельности в сотни раз превышают те достижения, которых я мог бы добиться в одиночку.

Когда я оставлю мир, количество проделанных мной опе­раций перестанет умножаться. Мои руки уже не смогут помо­гать пациентам. Но ученики, которые останутся после меня, продолжат дело, начатое в Веллоре. Эта мысль помогает мне лучше понять труд, свершаемый Богом в мире.

Дело учителя продолжают ученики. Мозг проявляет себя через послушные его командам клетки. Бог являет Себя через Тело, которому служит Главой.

«Слушающий вас Меня слушает, и отвергающийся вас Меня отвергается», — сказал как-то Иисус Своим ученикам (Лк. 10:16). Настолько полно отождествляет себя Тело с Главой! Чуть позже, в ночь перед казнью, Христос объяснял смысл Сво­ей смерти смущенным, растерянным ученикам: «Лучше для вас, чтобы Я пошел», — говорил Он (Ин. 16:7). Тогда они еще не знали, что вот-вот наступит новая эра — эра Главы.

 

 

 

12. Команда свыше

 

В книге Макса Бирбома рассказывается, как один распутный богач по имени Лорд Джордж Хелл — из­вестный ловелас и повеса — влюбился в простую скромную девушку. Чтобы завоевать ее любовь, он решил притвориться пу­ританином. Девушка по­верила ему, они пожени­лись и стали счастливо жить-поживать, пока одна из бывших знакомых Морда Джорджа Хелла — женщина легкого поведе­ния, которую он когда-то обманул, — не узнала об этом. Она стопа его шан­тажировать, требуя, чтобы он снял с себя маску святоши. Ему не остава­лось ничего другого, как снять эту маску. И что бы вы думали ? Под маской оказалось лицо настояще­го святого. Он стал им, когда влюбился по-насто­ящему.

Фредерик Бюхнер, «Рассказы об истине»

 

Телевизионная камера была беспощадной. Она не выключалась ни на минуту: ни когда язык девоч­ки-подростка свесился на бок из по­луоткрытого рта, ни когда ее глаза дико округлились, ни когда она за­мычала что-то бессвязное, разбрыз­гивая слюну, а потом резко замолк­ла, подавившись ею. Шла научная программа на тему «Церебральный паралич». Поэтому камера фиксиро­вала любое малейшее проявление этой болезни.

В комнату вошел еще один че­ловек, страдающий церебральным параличом, — молодой мужчина. Он тоже был приглашен на передачу. Этот человек добился значительного прогресса в борьбе со своим неду­гом. Его пригласили, чтобы он про­демонстрировал свои успехи прико­ванной к постели девочке. Он мог писать слова — буква за буквой — с помощью прикрепленного к ногам металлического дугообразного при­способления. Он делал это так бы­стро, что сопровождающий его «пе­реводчик» не поспевал за ним. Он также печатал на машинке большим пальцем ноги, к которому прикреплялось другое специальное металлическое приспосо­бление, ударявшее по клавишам. Он даже научился пользовать­ся прибором, усиливающим его отрывистые, нечленораздель­ные звуки и преобразовывающим их в более или менее понят­ную для тренированного уха речь.

В отличие от него, девочка не получала никакого лечения. В штате Огайо, где она проживала, не было специалистов, кото­рые могли бы оказать ей необходимую помощь, и ее просто по­местили в психиатрическую больницу. Ведущий телевизионной программы даже пошутил с горькой иронией: у девочки, поме­щенной в больницу для умалишенных, было не в порядке все, за исключением ума. На фоне нарушенной речи, чрезмерного слюноотделения, заторможенных движений у нее был прекрас­ный, смышленый ум, который не был затронут болезнью.

Сотрудники больницы нарисовали для нее большую та­блицу, разграфленную на восемь квадратов, в каждом из кото­рых были написаны наиболее часто употребляющиеся фразы, такие как: «Мне хочется» или «Мне надо». Если девочке нужно было что-то попросить, она смотрела на соответствующий ква­драт, если, конечно, могла удержать на нем свой взгляд доста­точное время. Кто-то спросил девочку, есть ли у нее вопросы к посетителю, продемонстрировавшему такой значительный «прогресс» в лечении церебрального паралича. Она задергалась в конвульсиях, ее глаза дико вращались. Пришлось вниматель­нейшим образом следить, на чем же остановится ее взгляд. Прошло почти пять минут, прежде чем девочка более или менее отчетливо по очереди останавливала взгляд на трех квадратах, из слов которых сложился следующий вопрос: «Вы… на меня… сердитесь?»

Те, кто смотрел эту передачу, получили наглядный урок: ум — это еще не все. Чтобы выразить себя, общаться с другими умами, мозг нуждается в помощи тела.

Люди, страдающие такими заболеваниями, как цере­бральный паралич в острой форме, постоянно сталкиваются со следующей проблемой: клетки их организма не в состоянии по­виноваться приказам мозга. Некоторые из больных людей об­ладают просто блестящим умом. Например, англичанин Стивен Хокинг — самый известный в мире астроном — страда­ет от постоянных судорог и спазм из-за бокового амиотрофиче-ского склероза, или болезни Шарко[42].

Очень часто людей с такими заболеваниями увольняют с работы с формулировкой «Отсутствие необходимой квалифи­кации». На них навсегда вешается ярлык «умственно отста­лый». У этих людей наблюдается явная несогласованность меж­ду умом и телом.

Здоровый организм снабжен соответствующими канала­ми связи между мозгом и всеми частями тела. Каждая клетка такого организма неукоснительно выполняет волю головы. При спастическом заболевании или параличе в каком-то месте связь обрывается. Чаще всего это происходит в волокнах, пере­дающих команды от центра к клеткам. Страдающий параличом нижних конечностей может целый день лежать в кровати и ду­мать, как бы пошевелить пальцем. Он шевелит им в уме, но ес­ли связь нарушена, то палец остается неподвижным.

В духовном Теле связь между клетками представлена нали­чием контакта между Главой и каждой клеткой. Мы имеем доступ к Богу, и Бог имеет доступ к нам. И в каком-то смысле — запредельном, загадочном, неизреченном — Бог и Сам по­лагается на пульсацию истин, которые по нервным волокнам вселенной передаются от Него миру. Но нам очевиднее всего иной смысл — однозначный, жизнетворный и абсолютный, — тот смысл, который понимает каждая клеточка, т.е. каждый из нас: что можно положиться на сигналы, которые передаются от Главы к нам. Лишь одно качество клетки определяет, на­сколько успешной будет ее жизнедеятельность: готовность клетки следовать указаниям Главы. Глава знает нужды каждой клеточки Тела. И только послушание определяет полезность клетки для Тела.

Как тело больного церебральным параличом не слушает­ся своего хозяина, так и Тело Христово порой проявляет непо­слушание Голове. Дороти Сэйерс говорила о третьем унижении Бога, Который согласился жить в Теле, состоящем из бренных тел. Она, несомненно, имела в виду следующее: мы просто-на­просто подпортили репутацию Главы, демонстрируя миру в те­чение многих веков свой эгоизм, алчность, нетерпимость, ду­ховную заносчивость. В Главе изъяна нет. Но каково смирение Главы — смирение, граничащее с унижением!

Бог продолжает свершать Свой труд в миру через людей, каждый из которых способен ошибиться. Он не вмешивается в нашу жизнь, чтобы всякий раз подсказывать правильный ответ или чудом выручать нас из беды. Но Он всегда действует через грешных представителей человеческого рода, таких как убийца и прелюбодей царь Давид, упрямец Иона, предатель Петр, не­навистник евреев Лютер, палач Кальвин. Бог берет Себе таких людей. Перечисленная нами пятерка — это еще лучшие из луч­ших! Бог дал нам Свое Имя, Свой Дух, вобрал нас в Тело Свое и согласился быть нашим Главой. Если уж вочеловечение Христа — это тайна, то насколько большая тайна Тело Христово?

Я тщательно перечитал все четыре Евангелия, стараясь понять, как Иисус готовился к роли Главы, и увидел: в течение тех лет земного служения Он постепенно передавал Свою рабо­ту ученикам. В начале только Он исцелял, изгонял бесов, слу­жил людям и благовествовал. Но близился час казни, и Он все больше времени уделял подготовке тех, кого собирался оста­вить после Себя. Мне в глаза бросились три главных события.

«Я посылаю вас, как агнцев среди волков», — предупреж­дал Господь учеников перед их первым самостоятельным похо­дом в мир от имени Христова (см. Лк. 10:1-24). Так постепенно Он учил 60 новообращенных исполнять роль священников.

Несмотря на предостережение, первое служение 72 посланных прошло исключительно успешно. «И бесы повинуются нам о имени Твоем!» — радовались ученики. Обрадовался этому и Иисус. Я не знаю другого места Писания, где бы так явно была видна Его радость. Он разразился молитвой, а потом произнес памятные всем нам слова: «Многие пророки и цари желали ви­деть, что вы видите, и не видели, и слышать, что вы слышите, и не слышали». Был свершен великий труд ради Царствия Божьего, но в данном случае Христос не участвовал в событиях непосредственно. Зато Его слова показывают, какое огромное значение Он придавал этому первому самостоятельному шагу учеников.

Позднее, в конце Своего земного пути, Иисус сделал еще одно: всю работу передал в руки учеников. Произошло это во время Тайной Вечери. В Новом Завете нет более эмоционально заряженного отрывка: «И Я завещаваю вам, как завещал Мне Отец Мой, Царство». Так сказал в ту ночь Иисус (Лк. 22:29). С тех самых пор Он больше полагается на «канал связи», опосре­дованно воздействует на мир через человеческие «клеточки».

Невероятно: Бог доверил нам выполнять Свою волю в мире! Мы делаем это неловко и неумело, а Он мог бы выпол­нить идеально и мгновенно. Непостижимо: Христос отдался на нашу милость. Наше маловерие может стать помехой в Его тру­де[43]. Совершенно очевидно: Он предпочел передать Свою власть Своим же творениям.

Мы невольно совершаем ошибки: как и у больного цере­бральным параличом, наше тело не всегда функционирует должным образом. Всемогущему нелегко выносить такое уни­жение. Не испытывает ли Бог порой тех же чувств, что и боль­ной церебральным параличом? Но прежде чем мы рассердимся на церковь — за мучения, которые она доставляет Богу! — да­вайте вспомним, что великие и ко многому обязывающие слова Павла о церкви — Теле Христовом, Невесте Христовой, Храме

Божием — были обращены к реальным, живым и несомненно греховным церквям. Грешных людей Бог принимает Своими детьми. Он полагается на порочных членов церкви, доверив им выполнение труда, предназначенного для Его Тела.

Даже если произошли очень существенные нарушения связи между мозгом и телом, но сами проводящие пути не заде­ты, смерть не наступит. Удивительно, но факт: животные оста­ются живы и даже могут осуществлять какие-то функции, если удалены верхние отделы их головного мозга. В этом случае пе­риферические клетки не выполняют конкретные приказы цен­тра, а действуют инстинктивно. Сэр Чарльз Шеррингтон изу­чал лишенную мозга лягушку, преспокойно плавающую в пру­ду. Он сделал вывод: на первый взгляд может показаться, что у лягушки совсем незначительная травма. Но если приглядеться повнимательнее, то сразу станет видно: лягушка плывет как бы по инерции, без всякой цели, ее лапки просто совершают ре­флекторные движения. Если мозг отсутствует, тело не в состоя­нии стремиться к достижению цели.

Гораздо сильнее отсутствие мозга сказывается на более высших животных. «Безмозглая» собака постоянно находится в неподвижной, застывшей позе. Она не может устойчиво стоять, даже опираясь на все четыре лапы, потому что не в состоянии сохранить равновесие. Она заваливается набок при малейшем прикосновении.

Люди тоже иногда испытывают рассогласованность между мозгом и телом. Приведу вам очень простой пример на проверку нарушения такой связи: легкий удар по коленке ме­дицинским молоточком с резиновым наконечником. Обычно (и мы все это отлично знаем) в ответ на удар рефлекторно сра­батывает надколенное сухожилие. Когда молоточек ударяет по сухожилию, у управляющего рефлексами нервного узла созда­ется впечатление, что колено сгибается. Следует мгновенный ответ: под действием локальных нейронов (сообщение дохо­дит до высшего мозга уже позже) напрягаются мышцы, вы­прямляющие колено. В обычной жизни этот рефлекс нужен нам для того, чтобы уберечь нас от падения, если мы спот­кнемся.

Но если из-за повреждения спинного мозга нарушилась связь между мозгом и конечностями человека, то удар моло­точка вызовет совершенно другой рефлекс. И тогда уже уда­ривший молоточком врач должен незамедлительно воспользо­ваться своими рефлексами. Мышцы пациента неожиданно резко дернутся, его нога подскочит вверх с огромной силой. Затем она может вяло упасть и качаться туда-сюда: мышцы скует спазм.

Эти мышцы и связки здоровы, они наглядно демонстри­руют свою силу, но верховные приказы от головы к ним не по­ступают. При нормальных условиях мозг ограничивает непро­извольные рефлексы (по словам Шеррингтона, он «оказывает цивилизованное влияние на примитивные части тела»). Если жизненно важный проводящий путь поврежден, то определен­ная часть тела может продолжать действовать, но ее движения будут автономными, ни с чем не связанными, бессмысленны­ми, не скоординированными с другими частями тела.

Но параллель между духовным Телом и телом плотяным может быть лишь частичной, ибо недостатки в функциониро­вании Тела Христова никогда не являются результатом «травмы головного мозга». Многие заболевания нервной системы — це­ребральный паралич, например, — происходят от того, что синаптические каналы, проводящие сигналы от мозга к клеткам, «засоряются». Отравляющие вещества, такие как кокаин, ток­сины ботулизма[44], атропин[45], также могут нарушать химиче­ские процессы, происходящие при передаче сигнала между си­напсами.

 

Когда такие отравляющие вещества проникают в Тело Христово, мы называем их одним коротким словечком — грех. Грех прокрадывается в личный канал связи, существующий между Главой и членом Тела, прерывает связь, отрывает клетку от «вышестоящего начальника», направляющего и координи­рующего действия клетки. Чтобы клетка была полезна организ­му, нужно, чтобы она невозбранно получала команды свыше и послушно реагировала на них.

Апостол Павел, великий мастер сравнений, в письме колосской церкви дает совершенно точное описание человека, страдающего подобным расстройством. Описанный им человек впал в грех, законнически осудив другие члены Тела. Вместо то­го чтобы получать сигналы от Главы, он загляделся на соседние клетки. «Никто да не обольщает вас самовольным смиренному­дрием и служением Ангелов, вторгаясь в то, чего не видел, без­рассудно надмеваясь плотским своим умом и не держась главы, от которой все тело, составами и связями будучи соединяемо и скрепляемо, растет возрастом Божиим» (Кол. 2:18-19). Однаж­ды прервавшись, утраченные связи не так-то легко восстанав­ливаются!

В здоровом мозге есть определенная зона для управления каждым пальцем руки, каждым пальцем ноги, каждой су­щественной частью тела. Если, например, определенная зона управляет моим безымянным пальцем, то в этой зоне мозга со­держится вся информация именно об этом пальце. Может ли он играть на гитаре? Помогает ли он мне, когда я пишу? Имеет­ся ли на нем шрам от давней раны? Вся эта информация хра­нится в памяти мозга; мозг знает все о способностях этого паль­ца. Если я использую палец многократно, например, при игре на гитаре, то память мозга обогащается огромным количеством связанных с этим пальцем ассоциаций.

Решая стоящие передо мной как перед хирургом задачи, я иногда оказываюсь вынужденным разрушать подобные ассоци­ативные проводящие пути, пытаясь создать новые. Так, некото­рым страдающим от проказы пациентам мы делаем новые брови (в косметических целях). Для этого мы отрезаем небольшую заплаточку с волосистой части черепа и прилаживаем ее в ниж­нюю часть лба — на место прежних бровей. Она остается соеди­ненной со своим прежним черепным нервом и кровоснабжени­ем. Поэтому новая бровь пациента «чувствует себя», как и рань­ше, частью его черепа. Если муха поползет по пересаженной брови, пациент, чтобы прогнать ее, стукнет себя по макушке.

Или другой пример. При пересадке сухожилия я могу пе­реместить здоровое сухожилие безымянного пальца на место нездорового или омертвевшего сухожилия на большом пальце. Но для прооперированного пациента поступающие от мозга приказы будут по-прежнему относиться к безымянному пальцу. «Пошевели большим пальцем», — говорю я ему, и ничего не происходит. Пациент с недоумением разглядывает свою руку. «Тогда пошевели безымянным пальцем», — продолжаю я, и большой палец начинает двигаться.

Со временем пациент учится перепрограммировать свой мозг. Если это удается, мозг начинает переводить ощущения безымянного пальца на большой. Но на это уходят годы, и не­редко пациенты, которым за сорок, так и не могут до конца приспособиться к произошедшим изменениям.

Образ клетки большого пальца, получающей набор новых для нее сигналов из мозга, помогает понять наставление апо­стола Павла «преображаться обновлением ума». Апостол убеж­дает товарищей по Телу Христову изучить все, что «есть воля Божия, благая, угодная и совершенная» (Рим. 12:2).

В другом послании Павел дает конкретные советы о том, как должна проявляться в нашей жизни Божья воля. Он просит филиппинцев иметь «те же чувствования, какие и во Христе Иисусе» (Флп. 2:5). Далее он поясняет:

«Он, будучи образом Божиим,

не почитал хищением

быть равным Богу; но уничижил Себя Самого,

приняв образ раба, 176      По образу Его

сделавшись подобным человекам и по виду став как человек;

смирил Себя, быв послушен даже до смерти,

и смерти крестной».

Мне кажется, что процесс обновления был одним гигант­ским усилием, направленным на то, чтобы возникла четкая, постоянная связь между клеткой и Главой. Связь нисходящая и восходящая. Когда мы всматриваемся в образ Христов, когда мы формируем связь с Ним, мы узнаем «помыслы Христовы». У сотен своих пациентов я наблюдал, как происходит этот биоло­гический процесс. Видел я тот же процесс и на духовном уровне — в жизни многих искренне верующих христиан.

Сегодня наступило время заново открыть для себя издавна известные духовные дисциплины. Размышления о Писании, пост, молитва, простая жизнь, поклонение Богу, радость в Боге помогают нам должным образом «настроить» канал связи между нами и Главой. Даже простое чтение молитвенника помогает «урезонить разум». В нейрофизиологии, как и в духовности, ча­стое повторение действия, являющегося выполнением команды «центра», лишь укрепляет связь между периферийным органом и центром. Пианист на концерте не думает о том, какие дей­ствия должны совершить его пальцы. Нет. Разум исполнителя во время концерта целиком и полностью сосредоточен на том, что­бы передать настроение музыки, вовремя вступить, верно ин­терпретировать произведение. Пальцы же следуют знакомыми тропами, проторенными во время многочасовых репетиций. Музыканты и спортсмены ценой упорных занятий разрабатыва­ют каналы связи периферийных нервных клеток с мозгом.

Так и члены Тела Христова могут до бесконечности совер­шенствовать связь со своим Главой. Начинающему христиани­ну процесс познания Христовых помыслов может показаться чисто механическим и малополезным. Хождение с Богом, как и первые шаги ребенка, начинается с нетвердого шага, падений. (Павел напоминает нам «об ином законе»: «Но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего» — Рим. 7:23). Постепенно мышцы и связки колена, голени, ступ­ни привыкают работать согласованно, и ребенок уже может пробежать по комнате, не задумываясь о каждом шаге. Всякий раз, когда человек начинает осваивать новые навыки или новые виды спорта, он действует неловко, совершает массу ошибок. Но со временем его движения обретают силу и уверенность. Мы, взрослые, не придаем внимания свободе собственных дви­жений до тех пор, пока на нашем пути не встретится больной церебральным параличом или параплегией[46].

Как-то во время прогулки мое внимание привлекли неболь­шие птички иволги, которые были заняты важной работой — строили себе гнездо. Птички были совсем молоденькие. Вне всякого сомнения, это было первое гнездо в их жизни. Через несколько веток от них висело другое гнездо, построенное старшими птицами в прошлом году. Оно выдержало даже силь­ную зимнюю пургу, сломавшую ветки многих деревьев. Но эти молодые птахи и не собирались размещаться в старом гнезде или хотя бы внимательно изучить его и по нему построить свое гнездо. Они и без этого отлично знали, что надо делать.

Прежде всего они внимательнейшим образом выбрали подходящее место. Им нужна была ветка с разветвляющимися в виде двузубой вилки отростками. Ветка должна быть очень тон­кой, чуть толще листочка, чтобы до гнезда не смогли добраться белки. Со всех сторон гнездо будет окружено листвой, которая скроет птенцов от ястребов и других хищников, парящих высо­ко в небе.

После того как решение о месте расположения было при­нято, птички приступили к поискам определенного вида травы. Им подходит не любая трава: все травинки должны быть одной Длины и толщины. Птичка встает ножкой на одно разветвле­ние, а другой— на другое. Одной лапкой она прижимает к ветке принесенную травинку и с помощью только клюва крепко-накрепко привязывает эту травинку одним концом к ветке; дру­гой ее конец свешивается вниз. Затем она летит за второй тра­винкой и привязывает ее ко второй ветке. После этого она со­единяет два висящих конца и заплетает их в тугую косу. Когда в косу вплетается много-много травинок, получается толстый ка­нат. Само гнездо будет висеть между двумя такими канатами, держась на них. Через несколько дней, потраченных на выбор места, завязывание узлов, плетение косичек и свивание травинок, у двух птичек появляется аккуратный, закругленный до­мик, довольно прочный, чтобы выдержать даже штормовые ве­тры.

В это же время в доме жена вяжет мне свитер. Я вижу ее через окно. Она вяжет великолепно, я с нетерпением жду, когда мой новый свитер будет готов. Для того чтобы изготовить пря­жу для вязания, потребовался труд пастухов, стригалей, пря­дильщиков и красильщиков. Маргарет постоянно заглядывает в схему вязания. Она выбрала очень сложный рисунок — такой могут выполнить лишь большие мастерицы. Чтобы разобрать значки на рисунке, требуется определенный навык. А чтобы во­плотить их в жизнь, нужно немалое мастерство, которое прихо­дит лишь с годами. Наконец готов свитер — результат совмест­ной многолетней деятельности многих умов. Если бы моей же­не дали овцу и попросили связать свитер, думаю, она не спра­вилась бы с этой задачей.

Я нисколько не сомневаюсь в следующем: даже обладая способностью полностью концентрировать внимание и лов­костью рук, выработанных у меня за годы хирургической прак­тики, я не сумею сплести из травинок пустотелый прочный шар, который не сможет сорвать с ветки даже ураганный ветер. Я как-то попробовал, но мое гнездо получилось жиденьким, бесформенным и совершенно непрочным — хотя у меня десять пальцев, а у иволги только клюв и две ножки.

Самым главным здесь, конечно же, является инстинкт[47]. Птичка того же семейства — овсянка, — следуя своему генетическому коду, летит через океан и находит там маленький ост­ров, чтобы перезимовать. А ведь для этого ей надо пролететь расстояние в 700 км. Я как-то наблюдал отлет птиц, отправляю­щихся на зимовку в теплые края. Они собираются все вместе где-нибудь в трясине тростниковых зарослей и смотрят на про­стирающееся перед ними бесконечное водное пространство. Такое впечатление, что они думают: стоит или не стоит улетать отсюда. И каждый год они взлетают: это было заложено еще в яйце, из которого они вылупились.

Иногда, мучаясь над решением каких-нибудь духовных вопросов, я думаю об овсянке и иволге. Божьи помыслы прихо­дят ко мне по «нисходящему пути». Силами своего ума я мог бы сделать совершенно другие выводы из Писания. Божьи запове­ди трудны. Господь требует от меня жертвы, сострадания, чи­стоты, как бы я ни старался открутиться, искренне считая Его требования недостижимым идеалом.

В такие моменты, когда всплывают мой эгоизм и горды­ня, мне нужна сила, сила более надежная, чем мой разум. И именно такая сила оказывается внутри нас: сознательно или подсознательно, но закон Божий начертан в наших сердцах (см. Рим. 2:15). Инстинктивное чувство ответственности пе­ред Богом будет возрастать, если питать его духовными заня­тиями. Если я сокрою Божье слово в сердце своем и буду о нем размышлять, оно поможет укрепить связь с Богом и обновит мой разум.

Когда же вдруг наступит острый критический момент, то времени на размышление будет, как всегда, очень мало: дей­ствие в такие моменты является обычно результатом подсозна­тельного выбора, а подсознание наше будет именно таким, ка­ким мы его сделали. Я думаю об этих крошечных пташках — овсянке и иволге, и прошу Бога, чтобы, обновляя разум мой, Он вживил в него Свои истины. Путь они войдут в мой генети­ческий код! Я молю Бога, чтобы связь между Ним и мною не прерывалась, чтобы я всегда был Ему послушен.

 

 

13. Связь с головой

 

Я—раненый олень,

отбившийся от стада

уже давно.

Утыкан стрелами мой бок,

Вздымающийся тяжело.

Ушел я тихой смерти ждать

в тени деревьев. Там

Тот нашел меня, Кто

Сам однажды ранен был

копьем. Се, бок Его, ладони и ступни

в следах от шрамов.

Он с кроткой силою извлек

из ран моих Жестоких стрел железные концы.

И за Собой меня увлек,

И исцелил,

И дал мне жизнь.

Уильям Каупер, «Задача, книга III»

 

Богу, ибо Он — Бог, всецело при­надлежит власть явить Себя, познать и любить Себя. И для этого не требуется никакой тва­ри… Но без твари Он все будет вмещать только в Себе, являясь естеством или источником всего. Без твари познание и любовь не облекутся в дела. И вот Бог ре­шил дела явить и облечь их в ма­терию, что невозможно было бы без твари.

«Теология Германика»

 

В определенном возрасте, примерно через двенад­цать месяцев после рождения, в жизни каждого из нас проис­ходят существенные переме­ны. До этого наше восприятие окружающего мира основыва­лось во многом на осязатель­ных ощущениях. Теперь же главным органом чувств стано­вится зрение. Осязание пред­шествует зрению. Оно как бы обучает зрение в первые меся­цы жизни, пока зрительные клетки в полной мере не обре­тут способность точно опреде­лять форму предметов, их плотность и расстояние до них. Этот учебный процесс имеет место в каждом человеке — кроме слепого.

У незрячих людей этого перехода так и не происходит, если, конечно, их зрение ка­ким-то образом не восстано­вится. В начале нынешнего ве­ка все больше и больше слепых людей становились зрячими.

Это стало возможным благодаря происшедшему в медицине чуду: хирурги научились удалять катаракту. Случилось неверо­ятное: слепые от рождения люди, привыкшие воспринимать мир лишь на ощупь, вдруг смогли видеть. Когда это случилось, перед ними открылся мир, который отличался от их представ­лений.

Писатель Мариус фон Шенден встречался и беседовал с теми людьми, которые неожиданно стали видеть. Мы все стал­киваемся с подобным открытием в младенческом возрасте, когда еще не в состоянии выразить словами свои впечатления. Он разговаривал с 66 пациентами и записал все, что услышал от них. Вскоре после этого вышла его книга «Пространство и зрение».

Фон Шенден пришел к выводу: основные понятия о про­странстве, движении и форме для только что ставших зрячими людей остаются непостижимыми. Например, зрячие люди с рождения имеют определенные исходные представления о рас­стояниях в пространстве. Находящееся «в поле зрения» здание — это то здание, которое стоит рядом, до которого можно дой­ти; а то, до которого надо добираться автобусом, поездом или самолетом, находится далеко. В противоположность этому не­зрячие люди судят о пространстве по тому, как оно влияет на напряжение их мышц. Для них расстояние в полтора километра требует определенного напряжения мышц, так как, чтобы пре­одолеть его, надо сделать немало шагов. А расстояние, которое надо преодолевать на поезде, автобусе или самолете, кажется совсем близким, потому что оно не требует никакого мышечно­го напряжения.

Как только эти люди увидели окружающий мир, они просто поразились его огромным размерам и необозримым пространствам. Раньше у них были четкие представления о размерах предметов: апельсин был величиной с кулак, лицо по ширине было в две ладони. После операции произошли неве­роятные изменения: старые правила больше не действовали. Шестнадцатилетнюю девушку спросили: «Какого роста твоя мама?»

Девушка раздвинула указательные пальцы обеих рук на расстояние в десять-пятнадцать сантиметров; точно такой же размер она установила и для книги. Ее мама, стоявшая в другом конце комнаты, занимала как раз такую часть поля зрения де­вушки. А солнце? Совершенно очевидно, что оно было разме­ром с десятикопеечную монетку — кто поверит, что солнце больше земли?

Постепенно, месяц за месяцем, такие пациенты учатся правильно определять значения пространства, расстояния и пер­спективы. Очень долго остаются непостижимыми вертикальные расстояния, так как у только что прозревших людей раньше не было понятия пространства, существующего за пределами того, к чему они могли прикоснуться. Очертания небоскребов и дере­вьев простираются высоко вверх, но как можно измерить высоту больше пяти метров, как можно измерить высоту, до которой до­стаешь лишь палкой? Один пациент как-то стоял на балконе многоэтажного дома и смотрел вниз на мостовую. Что-то там внизу привлекло его внимание, он шагнул с балкона и разбился. Летящий по небу самолет или движущийся лифт, т.е. то, что мо­жет перевезти их на какое-то расстояние без всякого усилия с их стороны, было для них необъяснимым чудом.

Кроме того, слепые люди привыкли определять движение с точки зрения переменных мышечных нагрузок и не были го­товы воспринимать его лишь глазами. Доктор помахал рукой перед лицом восьмилетнего мальчика. «Видишь, что рука дви­жется?» — спросил он. Смущенный мальчик напряженно уста­вился прямо перед собой. Он «видел» лишь, что какая-то тень прерывает свет; но его глаза даже не пытались следовать за дви­жущейся рукой. «Он изо всех сил старался понять значение это­го слова (движется) применительно к моему жесту, — так запи­сал доктор в карте мальчика, — но у него ничего не получалось. его глаз не мог следить за длинными, колебательными движе­ниями моей руки». Наконец, когда ему позволили дотронуться до руки, мальчик радостно закричал: «Она движется!»

Даже самые простые формы приводят в замешательство тех, кто знал мир лишь на ощупь. Врач положил на стол перед пациенткой в ряд несколько фруктов; точно такие же фрукты в таком же порядке лежали на столе перед врачом. Врач взял со своего стола яблоко и сказал женщине: «Возьмите такой же предмет». Пациентка внимательно разглядывала лежащие пе­ред ней предметы, стараясь чисто зрительно определить, чем их формы отличаются друг от друга. Она долго думала, потом вы­брала из всего ряда сливу, величина которой составляла одну шестую часть от размера яблока. Когда врач разрешил ей потро­гать яблоко, которое он держал, она сразу же выбрала яблоко у себя на столе. Но зрительно разобраться в этом колоссальном многообразии размеров, сбивающих с толку цветов и расплыв­чатых форм, — это было выше ее сил.

Смышленому двадцатилетнему пациенту требуется в среднем четыре недели интенсивных занятий, чтобы научиться различать круглые, прямоугольные и треугольные предметы. Помню, один пациент никак не мог отличить яблоко от ключа, а кусок хлеба от руки. Другая пациентка очень хотела порадо­вать своего учителя, когда они проходили цвет. Она быстро усвоила, что спичечный коробок желтого цвета. И стала все желтое называть спичечным коробком, что бы это ни было: яблоко, банан или книга.

Надо потратить несколько недель упорнейших трениро­вок, поначалу допуская огромное количество ошибок, лишь для того, чтобы отличить круг от квадрата. Можете себе пред­ставить, сколько требуется усилий, чтобы научиться различать лица. Прозревшему мужу потребовалось четыре месяца, чтобы отличить лицо своей жены от множества других лиц. Гораздо легче ему было узнать жену по голосу или по прикосновению к ее щеке.

Одна девочка играла со своим любимым котом по четыре часа в день в течение трех недель. И вот, как-то увидев во дворе; курицу, она радостно воскликнула: «Моя киска!» Все сходи­лось: предмет был небольшим, серым и двигался. Эта же девоч­ка спутала книжный шкаф с плитой и назвала фонтан деревом, «потому что оно большое и круглое». Простейшие вещи приво­дили ее в беспокойство. Ей казалось, что упавшее на пол черное пальто — это рот стены, столб дыма из трубы надвое раскалыва­ет небо, а пятна на шерсти ее собачки Муффи — это проходя­щие сквозь нее отверстия.

«Как же так, сейчас мне гораздо труднее, чем было раньше, – устав от бесконечных занятий, смущенно проговорила одна женщина, еле сдерживая слезы, — Все, что я вижу, вызы­вает во мне неприятные чувства. Моя жизнь была намного лег­че, когда я была слепой!» Она не могла жить в этом непостижи­мом мире, в котором от нее требовали невозможного: отличить нож от ложки и от вилки, не дотрагиваясь до них. (Между про­чим, к ее величайшему удовольствию она снова стала слепой). Практически все пациенты находятся в состоянии подавленно­сти в этот период, когда для них все перевернуто с ног на голо­ву. Их заставляют заново познавать мир. Они чувствуют себя людьми, оказавшимися неожиданно заброшенными на другую планету, где не действуют законы физики.

Ставшие зрячими люди сталкиваются с еще большими трудностями, пытаясь усвоить такие непростые понятия, как пространственная целостность или двухмерная глубина (это ставило в тупик художников всего пять веков назад). Девочка, о которой мы рассказывали выше, поняла то, что никогда рань­ше не приходило ей в голову: ее киска представляет собой еди­ное целое, состоящее из головы, ушей и лапок, принадлежащих одному животному. Как в известной притче три слепца опреде­ляли слона (один по хоботу, второй по уху, а третий по ноге), так и она никогда не трогала все части одновременно, поэтому не представляла себе кошку, как нечто целостное.

Чтобы объяснить понятие глубины, врачи привозили па­циентов на гору. Поначалу пейзаж не имел для них никакого значения. Широкая полоса зеленого цвета (лес) или узкая по­лоска голубого (река) никоим образом не давали ни малейшего представления о действительности только что прозревшим людям. Эти люди никогда не дотрагивались до того, что находит­ся так далеко, как же тогда они могут понять это? Еще больше времени (много месяцев) требовалось, чтобы научить пациентов узнавать предметы на фотографиях и рисунках. Изображение лица, которое не так просто было различить даже в естественном виде, совершенно не воспринималось, будучи запечатленным на плоском прямоугольнике, состоящем из света и теней.

Конечно же, в конце концов, большинство пациентов приспосабливались к миру света и тени, цвета, формы и размеров. Они начинали воспринимать те понятия, которые раньше были им недоступны. Они постигали красоту мира. Но в любом случае сам процесс был нелегким. Еще долгие месяцы, иногда годы, люди закрывали глаза, оказываясь в трудных ситуациях, например, когда надо было пройти по комнате, заставленной мебелью, и затем подняться по лестнице. Новый мир предал их, он оказался совсем не таким, каким они его себе представляли. Точнее говоря, их предали их же собственные остальные орга­ны чувств. Они дали людям неполное представление о реаль­ном мире[48].

Следуя нашему сравнению, можно сделать вывод: отчеты фон Шендена показывают, что мозг, запертый в своей ко­стяной коробке и не соприкасающийся с окружающим матери­альным миром, должен истолковывать действительность, учи­тывая разрозненные сигналы, поступающие из разных частей тела. Когда определенный физический недостаток, например слепота, отсекает часть поступающих в мозг сигналов, это ока­зывает влияние на функционирование всего тела.

Спешу оговориться: параллель с органами чувств можно повести до абсурда. Разум и Голова Тела — Сам Бог в ипостаси Иисуса Христа. Он не зависит от действий членов Тела, и вос­приятие Им происходящего никак не обусловлено нашим вос­приятием мира. Его знание превосходит всякое разумение. Ему не нужны наши маленькие серые клеточки — Ему мудро­сти не занимать. Но, с другой стороны, Бог добровольно нало­жил на Себя ограничения, а потому сравнение Головы с одино­ким, удаленным от остальных частей тела мозгом все же при­менимо.

Мы уже видели, что Бог добровольно ограничил Себя (команда свыше), производя труд Свой через несовершенных людей. Немыслимо и то, что Бог Свое присутствие на земле по­ставил в зависимость от обратной связи, от связи с Ним, кото­рую осуществляют отдельные члены или клеточки Его тела.

Самое удивительное в человеческом теле то, что каждая из сотен триллионов клеток имеет связь с мозгом. Многие клет­ки, например клетки, участвующие в зрительном процессе, связаны с мозгом напрямую. Другие имеют опосредованный канал связи, по которому могут сообщать мозгу о своих нуждах или своем состоянии. Так и в Теле Христовом нет большего чу­да, чем чудо общения: каждый из нас имеет прямой канал связи с Самим Христом, Главой. Как ни удивительно, Он слушает нас, учитывает наши просьбы и использует данную нами ин­формацию, строя соответствующим образом Свой труд на зем­ле. «Много может усиленная молитва праведного» (Иак. 5:16).

Через нас, служащих Его руками, ушами, глазами и боле­выми рецепторами, Бог поддерживает связь с миром и населя­ющими его людьми. Его действия основываются на нашей об­ратной связи с Ним. Но Бог находит в этом и определенное «Удовольствие». Как часто Библия повторяет нам удивительную истину: Бог радуется Своей церкви. Мы — сокровища, прият­ное Ему курение, дары, которым Он радуется. Новый Завет бо­лее 30 раз напоминает нам о том, что Его Тело связано с Ним Столь тесно, что все происходящее с нами происходит и с Ним. Новый Завет подводит нас к удивительному выводу: Бог жаждет общаться с нами. Он тянется к Своему Телу. Ему нужна на­ша обратная связь. Он сотворил нас для того, чтобы принимать нашу любовь.

Неужели мы не заметили, что свершилась великая небесная революция? Согласно древним верованиям, считалось, что небесные боги влияют на все происходящее на земле. Обитающие в заоблачной дали боги посылали людям дожди, землетрясения, грозы. Они карали землю, устраивали катастрофы. Теперь же Христос изменил эту древнюю формулу. «Как скажут наверху, так и будет внизу», — считали древние. «Как скажут внизу, так и будет наверху», — говорим мы. Наши действия, такие как молитва, влияют на происходящее на небесах. Небеса радуются обращению каждого грешника.

Молитва — это, конечно, главный вид связи, позволяю­щий нам, по словам Блэза Паскаля, «принимать достойное уча­стие в установлении причинно-следственных связей». Молитва — это полноценная работа. Так ее и понимали на протяжении многих веков мистики-отшельники. Снова и снова, так часто, что и писателям приходится вторить ей, Библия говорит: Бог слышит молитву. Невероятно, что Бог стремится к общению с разбросанными по миру членами Своего Тела. Отсутствие об­ратной связи и маловерие во многом ограничивают духовное Тело, как и утрата зрения мешает нормальному функциониро­ванию тела физического.

Близость с Богом, невозбранный доступ к Нему мы полу­чили ныне благодаря примирению, завоеванному для нас_; Христом. Облекшись в человеческую плоть, Он взял на Себя роль одной из «клеток», войдя в мир Своих тварей. Но на протяжении всего земного пути Иисус непрестанно ощущал нужду! в периодическом общении с Отцом. Бог, говорящий с Богом, — I вот суть загадки Святой Троицы. Сын Божий Своим личным] примером продемонстрировал обязательность непрестанной’ связи с Отцом.

Размышляя о воплощении Христа, автор Послания к Евреям показал нам трехэтапность сближения Бога со Своим народом: в Ветхом Завете народ приходил к Богу через священника; потом Христос пришел на землю; затем возникло наибо­лее тесное общение — общение Тела с Главой. Священнописатель завершает свою мысль: «Ибо мы имеем не такого перво­священника, который не может сострадать нам в немощах на­ших, но Который, подобно нам, искушен во всем, кроме греха. Посему да приступаем с дерзновением к престолу благодати, чтобы получить милость и обрести благодать для благовремен­ной помощи» (Евр. 4:15-16).

Чуть дальше в том же Послании мы читаем о великих ис­тинах, которые и по сей день не в состоянии постичь до конца: «Сын… страданиями навык послушанию» (5:8). Как тревожит нас истина, что Бог — всемогущий и самодостаточный — учил­ся через страдание. Вочеловечение тоже было частью обучения, Бог ощутил, что значит быть заключенным в материальную оболочку. Иисус познал радость брачного пира, горечь похо­рон, любовь и предательство близких друзей, и наконец боль, которую могут причинить кнут и копье.

Сегодня Бог свершает Свой труд в материальном мире в основном через членов Тела Христова. И, что самое главное, во многом благодаря Своему вочеловечению Бог по-новому слы­шит наши молитвы, ибо Он жил среди нас и молился Сам. Теперь у нас есть Первосвященник, Который способен сочув­ствовать нам в наших горестях. Так будем же неустанны и сме­лы в своих молитвах!

У Тела Христова есть явные преимущества перед телом человеческим, ибо в нем Голова всегда выслушивает клетки и воспринимает даже самые слабые их сигналы. Главе Тела нет нужды спать, ей не нужно просветление. Глава обладает всякой премудростью и силой. Единственное, что может ограничивать функционирование тела, — это дисфункция клеток. А потому христиане должны научиться каждое свое чувство, каждое дей­ствие, каждое ощущение нести к Богу.

Царь Давид — пример греховного человека. Он — убийца и прелюбодей. Тем не менее Бог был благосклонен к нему и на­вал его человеком, который был «по сердцу Богу». Читая написанные Давидом псалмы, я вижу, чем Давид заслужил такое отношение к себе. В его стихах гнев и отчаяние, радость и хвала, беззащитность и горечь, сила и уверенность, боль и жажда мести, смирение и любовь. В его псалмах собраны все его проти­воречивые чувства. Мы видим все перепады его настроения. Давид ничего не скрывал от Бога — ни хорошего, ни дурного. 3 Именно это, я думаю, и нравилось Богу в Давиде, который все принимал Его всерьез. Он каждый день, порой минута за минутой рассказывал Богу о себе и ждал, иногда даже требовал, чтобы Бог ответил ему[49].

Обратная связь и голос свыше — и то и другое необходимо j здоровому телу. Всему Телу Христову будет плохо, когда хотя бы одна из его частей утратит связь с Главой. Если пророческая клетка откажется видеть истину и предостерегать все Тело, то j мы собьемся с пути. Подобно слепым, о которых писал фон Шенден, мы можем идти по жизни, ничего о ней не зная. Тихая молитвенная клетка трудится много и напряженно. И если ка­кая-то часть тела не почувствует боль в пальце или руке, то не­чувствительная к боли часть тела постепенно отомрет.

Благодаря обратной связи, клетки органов осязания, конечностей и других жизненно важных частей тела посылают го­лове поток информации о своем состоянии и об окружающем мире. А клетки головного мозга управ�