Подпишитесь на , чтобы всегда быть в курсе событий.

Комментарии

• Алексей Шишков: Спасибо за отзыв, Сергей. Написал эту статью в день первого минтинга и до сих пор на сем стою))
• Сергей: Алексей, спасибо за статью! Разделяю Вашу мысль. Так или иначе мы должны стать государственниками! Людьми,...
• Pakmajya: Спасибо большое за работу, за смирение и кротость, которые позволяют любить и служить….
• Сергей: 6 минут жизни… А я уши развесил, думал на полчаса… ))) Спасибо! Это прекрасно, что такое...
• петр: без любви и смерть твоя БОГУ не нужна

Метки

Как нас легко найти!

Мы в контакте

Чертеж Вавилонской башни

 

Учёные впервые нашли прижизненный чертёж Вавилонской башни

 В правой руке царя – либо свиток с планами реконструкции башни, либо гвоздь. Перед ним изображено легендарное строение. Эта стела украшала когда-то сам зиккурат, предполагают авторы работы (фото Schøyen Collection).

 

Древнейшее в мире изображение Вавилонской башни, вернее — реального прототипа библейского сооружения, обнаружено на одной из стел Нововавилонского царства, давно хранящейся в частной коллекции.

Международная команда учёных завершила перевод большой порции древних клинописных текстов из уникальной коллекции норвежского бизнесмена Мартина Шейена (Schøyen Collection). Она охватывает десятки тысяч рукописей, простирающихся во времени более чем на пять тысяч лет.

В собрание входят часть свитков Мёртвого моря и древние буддистские документы, надписи, оставленные аборигенами Австралии, и большое число клинописных табличек и каменных плит из древней Месопотамии.

 

Новейшие результаты исследования последних группа историков и языковедов изложила в недавно изданной книге «Королевские клинописные надписи и связанные с ними тексты из коллекции Шейена» (Cuneiform Royal Inscriptions and Related Texts in the Schøyen Collection).

В ней в частности впервые детально описывается «Стела Вавилонской башни». Эндрю Джордж (Andrew George), профессор Лондонского университета (University of London) и редактор новой работы, охарактеризовалнаходку как «звезду на небосводе книг».

Надписи на этом чёрном камне датированы 604-562 годами до нашей эры. На плите изображены царь Навуходоносор II, правивший Вавилоном более 2500 лет назад, и легендарная Вавилонская башня.

Если говорить точнее, то, конечно, перед нами не она буквально, а зиккурат Этеменанки. Это 91-метровое сооружение историки считают прообразом легендарной башни из Библии.

Колоссальное семиярусное здание с храмом на вершине не только представлено в виде сбоку, но и снабжено планом внутренних помещений.

Помазанник с щетиной

1 Песнь восхождения. Вспомни, Господи, Давида и все сокрушение его:
2 как он клялся Господу, давал обет Сильному Иакова:
3 «не войду в шатер дома моего, не взойду на ложе мое;
4 не дам сна очам моим и веждам моим — дремания,
5 доколе не найду места Господу, жилища — Сильному Иакова».

Скачать
Слушать все программы «Почин» ЗДЕСЬ

Великие молитвенники в Библии — Авраам

Великие молитвенники в Библии — Авраам

И сказал Господь: утаю ли Я от Авраама, что хочу делать! (Быт.18:17)

 

Вы очень хороший переговорщик? Лучший менеджер продаж, лидируете в  разрешении трудовых споров или лучше всех заключаете договоры? Снимаю шляпу перед вами, если вы так одарены, потому что это настоящее искусство, но есть еще тот, к  которому  у меня особая симпатия. Существует человек, описанный в Библии, он был  мастером переговоров в молитве, и его имя Авраам. Помимо того, что он отец нашей веры, он был еще и великим дипломатом и арбитром.

 

Сам Бог Авраама, пригласил его за стол переговоров. Господь увидел крайнее нечестие Содома и Гоморры и готовился судить жителей этих двух городов. Но прежде, чем Он это сделал, Бог сказал: «Должен ли я скрыть от Авраама, что я делаю»? (Бытие 18:17)

 

На самом деле, почему Авраам не приветствовал безоговорочно  решение Бога, а  пожелал изменить его? Конечно, с одной стороны, племянник Авраама Лот жил в одном из городов Содома. Это вполне естественно что, Авраам хотел спасти Лота и его семью, они конечно должны быть защищены и избавлены от огненного гнева.

 

Авраам мог бы просто просить о безопасности своего племянника, но он никогда не упоминал, о нем перед Господом. Вместо этого, его сердце, сострадая, кричало о ЛЮБОМ горожанине, который был бы праведен, Авраам просил, чтобы ни один не погиб вместе с нечестивыми. Договорное заступничество Авраама за Содом и Гоморру, безусловно, можно рассматривать как одну из самых великих молитв в Библии. Эта молитва необычна, ведь именно она является интерактивной, и мы видим и слышим, как она течет, в диалоге вверх и вниз  между человеком и Богом. Такой молитвенный пыл, безусловно, стоит нашего исследования и подражания.

Авраам в молитве исходил из  характера Бога.

 

Для начала, Авраам обратился к Богу, признав, что только Он является для него Богом. Он сказал: » неужели Ты погубишь праведного с нечестивым?» (стих 23) Это наш первый урок, в котором мы учимся молитвенному заступничеству перед Богом. Авраам знал, Бога призыва, Бога которому он служил. А Вам известен Бог в таком качестве? Чем больше мы будем иметь близкого общения с Господом, тем лучше мы узнаем его качества, его характер и его природу.

 

Когда мы ходатайствуем, заступаемся за себя, свои семьи и свой народ, мы ведь можем также требовать внимания Божьего, объявив пред Господом все, в чем познали Его , все что мы знаем о нем, и в конечном итоге все что истинно для нас. Наше исповедание  имеет большое преимущество.

Все небеса слышат, и соглашаются с нами, а царство тьмы дрожит в страхе, перед тем как  собирается проиграть сражение.

Библия, которую читал Иисус

Все книги автора

Скачать эту книгу

Библиотека Ветхого Завета и Библиотека Нового Завета 

 

 

Янси Филип «Библия, которую читал Иисус»

 

 

 

Предисловие

 

режде всего приношу извинения за то, чего вы не найдете в этой книге. Хотя я пишу здесь о Ветхом Завете, о «Библии, ко­торую читал Иисус», я не чувствую в себе ни склонности, ни права рассуждать о таких проблемах, как авторство и датировка, или по­гружаться в дебри литературного анализа и анализа жанра. Я чи­таю Библию как рядовой читатель, вступая во взаимодействие с ее контекстом, стараясь понять изначальный замысел автора. По­скольку сам я зарабатываю на жизнь пером, я порой пытаюсь «за­глянуть за кулисы» и угадать, почему автор выбрал определенный образ, создал непривычную метафору или начал свое повествова­ние с этого момента, а не с какого-нибудь другого.

После главы, описывающей Ветхий Завет как целое, я поставил ряд глав, посвященных важнейшим разделам Библии: ее истори­ческой части, пророкам, поэзии и притчам. Почему я выбрал в ка­честве образца определенные книги? Освальд Чемберс сказал как-то, что Псалмы учат нас молиться, книга Иова — страдать, Притчи — жить, а Екклесиаст — радоваться жизни. Я бы хотел относиться к чтению Библии с таким же ясным оптимизмом, но, боюсь, мой выбор — книга Иова, Второзаконие, Псалмы, Екклесиаст, пророки, отражает скорее мои сомнения и тревоги, а не надежду, что именно эти книги раскроют мне тайну жизни. Они стали для меня верными спутниками в паломничестве, в них я нахожу самого се­бя, и я пишу о них личностно и субъективно, не подвергая их ана­лизу

Я начинаю с книги Иова, поскольку в своих работах уделил не­мало место вопросам, поднятым Иовом. Многие ученые считают этот раздел древнейшей легендой, запечатленной в Библии, вели­чественной драмой, события которой разыгрались еще до эпохи Авраама. Иов снимает все покровы с взаимоотношений между че­ловеком и Богом — одинокий, нагой человек оказывается лицом к лицу с Господом. В Ветхом Завете часто повторяется одна и та же схема: Бог ограничивает Себя в пользу свободы человека. И тот факт, что книга Иова с ее мощным протестом против несправед­ливости Бога включена в Библию, усиливает значение этой посто­янной схемы.

Я выбрал Второзаконие потому, что мне импонирует его инто­нация меланхолического реализма. Все иудеи спешили как можно скорее перейти реку и войти в Землю обетованную. Но старый мудрый Моисей счел необходимым остановиться и обдумать те суровые уроки, которые его подопечные уже получили, и те гораз­до более жестокие беды, с которыми им предстояло вскоре столк­нуться. Поскольку теперь для нас выражение «перейти Иордан» стало обозначением духовного торжества, можно предположить, что мы так и не усвоили основной смысл этой изумительной кни­ги. Я написал другой вариант этой же главы для брошюры, прила­гавшейся к выпущенному компанией «Dreamworks» мультфильму «Принц Египта». Этот фильм передает историю Моисея и Исхода. В каких-то подробностях я следовал сюжету фильма, расцвечива­ющего новыми подробностями библейское повествование. Ев­рейские читатели этой книги были возмущены. Что это за песси­мизм, фатализм и даже скрытый антисемитизм в произведении, посвященном великому чуду исхода? Редактор даже написал на полях возле одного из наиболее суровых пассажей; «Это еще отку­да?». Мне пришлось объяснить, что все вызывающие протест цита­ты заимствованы из Второзакония, книги, которая входит в свя­щенную Тору.

Я много лет пытался разобраться с поразительными противо­речиями в псалмах и понял, что лучший способ осмыслить их — это откровенно признаться в том, что меня волнует и тревожит. Когда я сделал это, Псалтирь превратился в мою самую любимую книгу. В хоре составивших его голосов мы можем различить все интонации, какие только могут возникнуть в общении с Богом.

Каким образом книга Екклесиаста оказалась включенной в Библию? Я давно ломал себе голову над этим вопросом, особенно в те периоды жизни, когда сам был близок к циничному мировоз­зрению этого не слишком религиозного автора. Что же касается пророков, с самого детства мне приходится «оправляться» от про­поведнического злоупотребления этими таинственными книга­ми. Теперь я пишу о них, потому что хочу их постичь.

 

С некоторым сожалением я должен отказаться от обсуждения многих трудностей и проблем, с которыми сталкиваются люди, читая Ветхий Завет. К примеру, здесь есть по меньшей мере шестьсот сцен насилия, многие из которых инициированы Са­мим Господом. Как же нам сочетать это с проповедованием нена­силия, исходившим от Иисуса, Сына Божьего? Я готов был оставить все остальные темы и заняться исключительно этой, однако в таком случае у меня получилась бы совсем другая книга. Я же пишу не ради ученой дискуссии и не ради апологии, а скорее ра­ди более глубокого познания самого себя. К тому же этими про­блемами уже немало занимались гораздо более опытные иссле­дователи, чем я.

И все же я должен сделать еще два замечания. Во-первых, я счи­таю Ветхий Завет прежде всего реалистическим произведением. Когда я смотрю драму, подобную «Макбету» или «Королю Лиру», или же такой фильм, как «Крестный отец» или «Спасти рядового Райана», я сталкиваюсь с миром зла, насилия и мести. Эти страда­ния трогают меня, потому что я узнаю свой собственный, полный насилия мир — будь то закоулки Чикаго или поля сражений в Ев­ропе и Азии. В школе подростки стреляют друг в друга, террорис­ты взрывают дома и самолеты, полицейские избивают людей, за­кованных в наручники.

Ветхий Завет изображает мир таким, какой он есть, ничего не скрывая. На его страницах вы найдете повести о страстной любви и мести, ужасающие рассказы об изнасиловании и расчленении трупов, хладнокровный отчет о похищении людей и продаже их в рабство, достоверное изображение войны с ее благородными по­двигами и подлым предательством. Здесь нет ничего скромного и опрятного. Подонки вроде Соломона и Самсона приобретают сверхъестественный дар, а на долю безукоризненно хорошего че­ловека, Иова, выпадают лишь одни страдания. Сталкиваясь со все­ми этими катастрофами, мы можем возмущаться ими или отвора­чиваться от Бога, Который так или иначе к ним причастен. Вол­шебство Ветхого Завета заключается в том, что он допускает лю­бую реакцию. Бог предвосхищает наши недоумения и включает их в Священное Писание.

В книге «Дивная благодать» Кэтлин Норрис прекрасно описы­вает эту проблему: «Ныне многие люди чувствуют, что в их жизни чего-то недостает. Они испытывают острое желание «чего-то еще», духовного прибе­жища, общности веры, но, обращаясь к чтению Библии, они в итоге отбрасывают ее от себя. Меня это ободряет, мне это кажет­ся хорошим исходным пунктом для установления отношений с Богом, открывающимся в Писании. Есть люди, которые отвергают Библию потому, что она во многих отношениях «негативна» — полна ненависти и насилия. Могу лишь надеяться, что на этом же основании люди воспротивятся «развлекательному насилию» ки­нофильмов и телевидения и что они будут произносить молитву всякий раз, когда берутся за газету или смотрят теленовости. На фоне реальной жизни Библия предстает как нечто удивительно цельное, как верный портрет человечества в его отношениях со священным и повседневным, Я никогда не буду обладать доста­точными знаниями в этой области, но должна полагаться на то немногое, что я знаю, и продолжать с верой поиски Бога в Биб­лии».

 

Во-вторых, я вижу в Ветхом Завете очень медленное, но несо­мненное продвижение к благодати. Евреи жили в страшные вар­варские времена. Их законы, которые кажутся нам такими жесто­кими, значительно смягчили уложения соседних народов. Они ус­тановили определенные правила ведения войны и освятили зако­ном уважение к бедным и заботу об окружающей среде. Они поло­жили предел кровной мести, выделив города-убежища. Изучая вре­мена кровной мести, рабства, полигамии и принудительного брака с вдовой брата, мы должны помнить, что Богу приходилось иметь дело с моральным состоянием конкретного народа в конкретный период времени. В книгах, дошедших до нас от той эпохи, мы на­ходим зерно — всего лишь зерно — Божьей благодати. «Писания свидетельствуют обо Мне, — говорит Иисус Своим современни­кам, читателям Торы, и тут же добавляет: — Но вы не пожелали прийти ко мне и иметь жизнь».

«Как нянька, пекущаяся о детях, Бог вынужден «лепетать», гово­ря с нами», — сказал Жан Кальвин. Очень часто Бог прибегает к лепету в Ветхом Завете. Говоря со Своим народом на языке, един­ственно ему понятном, Бог постепенно подвигает народ в нужном направлении. Он становится на сторону угнетенных и обещает приход Страдающего Раба, Который искупит народ, не совершая насилие, а Сам сделавшись его жертвой. На какое-то время Бог до­пускает поведение, которое Сам не одобряет, — «ибо вы жестоко­серды». Но постепенно, пусть и петляя, долгий исторический путь непременно выводит к Его Сыну, Иисусу, последнему откровению Бога в образе человека. Бог-человек уже не «лепечет» — Слово зву­чит громко и ясно.

Я бы хотел более подробно разобраться с этими вопросами, но теперь не время. Сейчас я пишу не книгу ответов, а книгу вопро­сов, которые вызывает у меня Ветхий Завет — это собрание текс­тов, столь же таинственных, ошеломляющих и в то же время во­преки всему обретающих смысл, как и сама жизнь.

Один историк церкви отмечает, что в наше время либералы вновь открывают для себя Евангелие, пятидесятники — Деяния, а евангельские христиане — Послания. Нам бы, вероятно, стоило стремиться к экуменическому единству, чтобы заново открыть предшествующие Евангелию книги Библии. Как легко мы забыва­ем, что поразительное утверждение Библии о Божественном ис­точнике вдохновения — «Все Писание богодухновенно и полезно для научения, для обличения, для исправления, для наставления в праведности; да будет совершен Божий человек, ко всякому доб­рому делу приготовлен» (2 Тимофею 3:16-17) — относится к тому Писанию, которое существовало в данную эпоху, т.е. к Ветхому Завету.

Еще одно предостережение: иметь дело с Библией небезопас­но. Мы обращаемся к ней с рядом вопросов, но, читая ее, обнару­живаем, что эти вопросы обрушиваются на нас самих, Царь Давид был увлечен рассказом, вымышленным пророком Нафаном, вскочил, негодуя, на ноги, и тут обнаружил, что шипы притчи вонзи­лись в него самого. Со мной это происходит снова и снова, всякий раз, когда я перечитываю Писание. Меня тычут носом в то, что я называю своей верой. Меня заставляют вновь и вновь поверять ее. Слова Томаса Мертона («Открывая Библию») о Писании в целом можно применить и отдельно к Ветхому Завету:

«Словом, в Библии нет ничего успокоительного, разве что мы су­меем настолько привыкнуть к ней, что сами успокоимся… Не пе­рестали ли мы вопрошать эту книгу и воспринимать ее вопросы? Не перестали ли мы бороться с ней? Если да, то наше чтение уже не имеет смысла.

Для большинства людей понимание Библии должно быть сопряжено с борьбой. Трудность заключается не только в том, чтобы подобрать истолкования — их можно найти и в коммента­рии, — но главным образом в том, чтобы как-то принять, пропус­тить через свою личность вес поразительные противоречия и во­пиющие безобразия, на которые мы наталкиваемся в Библии…

Не стоит уверять себя, что мы хорошо знаем Библию. Если мы научились не удивляться, если мы научились не видеть этих проблем — это свидетельствует только об обратном».

Я провел много времени, изучая Ветхий Завет, и должен честно признаться, что изумление мое только возрастало, а не убывало.

 

 

Глава первая

 

Стоит ли чтение Ветхого Завета наших усилий?

 

Вера заключается не в цепляний за святыню, а в неустанном паломничестве сердца. Дерзновенный замысел, пылкие песнопе­ния, отважные мысли, захватившие все сердце, порыв, подчинив­ший разум, — все это стремление к Любящему, Который звонит в наше сердце, словно в колокол.

Абрахам Хешель

 

 

ой брат, учившийся в библейском колледже, в пору легкомысленной юности любил шокировать группы верую­щих, произнося свои «любимые стихи». Дав время всем остальным процитировать благочестивые высказывания из Притчей, Посла­ния к Римлянам или к Ефесянам, он поднимался и с непроницае­мо серьезным лицом быстро произносил такую строчку:

 

«К западу у притвора на дороге по четыре, а у самого притвора по два» (1 Паралипоменон 26:18).

 

Его соученики глубокомысленно морщились, пытаясь понять, какое духовное сокровище находит он в этой строке. И вообще, на каком языке он говорит?

Если же брат был мрачен, он произносил другую строку:

 

«Дочь Вавилона!… Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев тво­их о камень!» (Псалом 136:8-9).

 

Озорничая, брат совершенно точно выделял две основные трудности, с которыми сталкивается читатель Ветхого Завета: од­ни стихи кажутся ему бессмысленными, другие — противореча­щими современной этике. В силу этой (и некоторых других) при­чины Ветхий Завет, т.е. три четверти Писания, остается непрочи­танным.

Христиане быстро забывают Ветхий Завет; в массовой культуре даже следы его практически отсутствуют. Смеха ради Джей Лино проверял аудиторию на знание Библии: «Назовите хотя бы одну из Десяти заповедей». Кто-то отважился: «Бог помогает тем, кто сам себе помогает». Раздался общий хохот, но другие участники спра­вились ничуть не лучше. Опросы показывают, что восемьдесят процентов американцев, согласно их собственному мнению, верят в Десять заповедей, однако очень немногие способны перечислить хотя бы четыре. Половина взрослого населения Америки не знает, что книга Бытия — это первая книга Библии. Четырнадцать про­центов считают, что Жанна д’Арк была женой Ноя¹.

Что еще удивительнее: профессор Уитон-колледжа Гэри Бердж обнаружил, что незнание Ветхого Завета распространено и в цер­ковных кругах. В течение нескольких лет Бердж опрашивал абиту­риентов своего колледжа, дающего фундаментальное евангеличе­ское образование, и убедился, что молодые люди, с детства посе­щавшие воскресную школу, смотревшие по телевизору бесконеч­ный сериал «Веджи» и слушавшие бесчисленное множество про­поведей, не знакомы с самыми основными фактами, содержащи­мися в Ветхом Завете.

Одну из причин этого невежества назвал Барри Тейлор, быв­ший рок-музыкант, а ныне священник. «В начале семидесятых один мой приятель принял христианство. Я решил, что он спятил, и принялся просматривать Библию в поисках аргументов для спо­ра с ним. Ради собственного спасения я не смог бы понять, с какой стати Богу интересоваться надломленным крылом голубки, а тем более почему он приказал перебить сорок тысяч амалекитян, да и кто такие эти амалекитяне? К счастью, я все-таки продолжал чи­тать, продираясь через эти трудные книги, и, когда добрался до Нового Завета, я понял, что, кроме Иисуса, никакого другого пути нет. Таким образом я тоже стал фанатом Иисуса».

Я рад, что Барри Тейлор пришел к Иисусу, но на этом пути он наткнулся все на те же основные трудности. Почему Библия уделя­ет столько внимания храмам, священникам и правилам жертво­приношения — тем более, что все это давно утратило силу? Поче­му Бога так интересуют животные с дефектом — хромые ягнята и голубки со сломанными крыльями? Почему Он заботится о том, чтобы козленка не варили в молоке его матери, но при этом Он способен погубить целый народ — тех же амалекитян? Можем ли мы извлечь какой-то смысл из странностей Ветхого Завета и бу­дет ли этот смысл применим к нашей нынешней жизни? Короче говоря, стоит ли Ветхий Завет тех усилий, которые мы затратим на его чтение и попытку понять его?

Я слышал от миссионеров, работающих в Африке и Афгани­стане, что эти народы с готовностью принимают Ветхий Завет, ибо такие подробности о тяжбах из-за земли и права пользования водой, племенные распри и родственные браки в точности соот­ветствуют их современному укладу. Однако эти обычаи были уже далеки для мыслящего на греческий лад образованного человека, каким был апостол Павел, и уж тем более они были чужды горожа­нину или жителю предместья, скажем, во Флориде. Когда мы, жи­тели развитых стран, беремся за Ветхий Завет и начинаем его чи­тать, нас вполне может одолеть скука, смятение или даже возму­щение изображенными здесь сценами насилия. Мы в состоянии представить себя рядом с Иисусом, нам кажется, что мы понимаем апостола Павла. Но что мы можем думать о варварах, живших ты­сячи лет назад на Ближнем Востоке?

Большинство людей решают эту проблему просто: забывают о Ветхом Завете или, хуже того, перепахивают его в поисках малого зерна истины, которое якобы можно извлечь на свет Божий, слов­но алмаз из тонны руды. Забавы моего брата показывают, что можно извлечь и крупицу шлака из тонны алмазов.

Есть, правда, одно «преимущество» в том, что люди забыли Вет­хий Завет. Еврейский ученый Бубер когда-то сказал: «Современно­му человеку следовало бы читать Писание, как что-то совершенно ему неведомое, как если бы он никак не был подготовлен к его восприятию». Теперь «пожелание» Бубера сбывается: сегодня боль­шинство людей и впрямь читают Ветхий Завет как совершенно незнакомый текст.

К чему все это?

 

В этой книге рассказывается о том, как я начал читать Ветхий За­вет, а в конце концов полюбил его. Признаюсь, что сначала меня побуждали к чтению не слишком возвышенные мотивы: мне за это платили, так как это входило в мои обязанности редактора «Библии для студентов». И все же спустя много лет после того, как «Библия для студентов» была издана и попала на полки книжных магазинов, я продолжал возвращаться к этому чтению.

И здесь мой читательский опыт совпал с тем, который я получил раньше, читая Шекспира. В приступе идеализма я дал но­вогодний обет осилить за год все тридцать четыре пьесы великого драматурга. Поездки, переезд через всю страну и другие обстоя­тельства вынудили меня продлить этот срок, и все же, к моему удивлению, осуществление этой задачи оказалось скорее удоволь­ствием, чем тяжкой работой. Сперва приходилось разыскивать в словаре архаизмы, стараться не перепутать различных персонажей и приспособиться к трудному жанру пьесы. Однако вышло так, что по мере продвижения вперед я привыкал и к ритму, и к языку. Отвлекающие моменты отходили на второй план, и я с го­ловой погружался в драму. Вскоре я уже с нетерпением ждал на­ступления вечера, отведенного для чтения Шекспира.

Я надеялся больше узнать о мире писателя и о живших в этом мире людях, но на самом деле я гораздо больше узнал из этих пьес о своем собственном мире. Этот драматург остается неизменно притягательным для нас именно потому, что его гений позволил ему проникнуть в тайны людских сердец. Это искусство и ныне, через несколько столетий после его смерти, привлекает к нему читателей в Штатах, Китае, Перу, в самых разных уголках мира. В его драмах мы встречаемся с самими собой.

Через тот же процесс мне пришлось пройти и при чтении Вет­хого Завета. От первоначального неприятия его я нехотя перешел к пониманию того факта, что обязан прочитать три четверти Биб­лии. Преодолев первые препятствия (похожие на те, что возникли при знакомстве с Шекспиром), я почувствовал уже потребность чи­тать дальше ради того, чему эта книга учила меня. Наконец, я уже и сам хотел прочесть все тридцать девять книг, утолявшие во мне не­кий голод, не подвластный никакой другой книге, даже, полагаю, Новому Завету. Эти книги учили меня жизни с Богом — не тому, как следовало бы ее строить, а тому, как она строилась на самом деле.

Нелегко обрести ту награду, которую сулит нам Ветхий Завет. Чтобы привыкнуть к его текстам, потребуется и время, и немалое усилие. Всякое достижение, будь то в области скалолазания, игры на гитаре или спортивных состязаний, требует такого же упорно­го труда. Мы преодолеваем препятствия, потому что верим в гря­дущее вознаграждение.

При чтении Ветхого Завета сталкиваешься с трудностями, не возникающими при чтении других книг. К примеру, меня перво­начально отпугнула непоследовательность изложения. Складыва­лось впечатление, что Ветхий Завет — это не логичный рассказ, а какая-то смесь стихов, исторической прозы, проповедей и коротких повестей, написанных разными авторами и представленных вперемешку. В свое время никто, разумеется, и не воспринимал Ветхий Завет как единую книгу. Каждая книга составляла отдель­ный свиток, длинная книга, например пророчества Иеремии, бы­ла свитком длиной в семь, а то и десять метров. Входя в синагогу, иудей видел перед собой не отдельную книгу, а рулоны свитков и, зная о различиях между ними, делал соответствующий выбор (на­пример, в некоторые торжественные дни иудеям разрешалось чи­тать только из Иова, Иеремии и Плача Иеремии, чтобы соблюсти траур; все остальные книги считались чересчур развлекательны­ми).

С другой стороны, меня удивило, что такое разнородное со­брание текстов, писавшихся в течение тысячелетия несколькими десятками авторов, все же обладает столь заметным единством. Чтобы представить себе это, попытайтесь вообразить книгу, кото­рую начали писать за пятьсот лет до открытия Америки и только теперь закончили. Поразительное единство Библии — одно из мощнейших доказательств в пользу утверждения, что Сам Бог руководил созданием этой книги. Используя множество авторов в самых различных культурных ситуациях, Бог создал всестороннее описание того, что хотел нам сообщить, и удивительным образом разнородные части оказались так пригнаны друг к другу, что из них сложилось цельное повествование.

Чем дальше я продирался через эти страницы, тем больше по­нимал. А чем больше я понимал, тем чаще находил в этой книге себя. Даже в столь светском обществе, как Соединенные Штаты Америки, книги, подобные «Заботе о душе» Томаса Мура и «Прогул­кам по монастырю» Кэтлин Норрис, становятся бестселлерами, утоляя глубокую духовную жажду. Но Ветхий Завет, как никакая другая книга, обращен к нашей глубочайшей духовной потребно­сти. Это не урок богословия, состоящий из аккуратно выстроен­ных и логически упорядоченных абстрактных концепций. Напро­тив: Библия — это урок жизни с Богом, полный страсти и личного опыта.

Одного завета недостаточно

 

Христиане любой конфессии согласны по крайней мере в од­ном: мы знаем, что не можем удовлетвориться только Ветхим За­ветом. Иисус Мессия принес нам «новый завет» и теперь, вслед за апостолом Павлом, мы можем воспринимать ветхозаветный пе­риод как подготовку к новой эре. Я безусловно согласен с этим, однако я все больше убеждаюсь в том, что одним только Новым Заветом мы тоже не вправе ограничиваться. Сам по себе, без Вет­хого Завета, он оказывается недостаточным для понимания Бога и нашего мира.

Для своей книги «Дары Иисуса» Томас Кахилл придумал подза­головок: «Каким образом племя кочевников-номадов изменило образ наших мыслей и чувств». Он, безусловно, прав. Все основа­ния западной цивилизации покоятся на краеугольном камне Вет­хого Завета: вынь этот камень — и наша цивилизация рухнет. Ка­хилл указывает, к примеру, что иудаистский монотеизм привил нам веру в Великое Целое, в однородную вселенную, которая, бу­дучи порождением единого Творца, может быть подвергнута на­учному исследованию и даже техническому преобразованию. Как ни смешно, первоисточником технологических достижений со­временного мира можно назвать племя, кочевавшее когда-то в пу­стыне.

Евреи дали нам и то, что Кахилл назвал «совестью Запада», а именно, убеждение, что присутствие Бога проявляется не столько в неких внешних феноменах, сколько в «тихом слабом голосе» со­вести. Бог любви и милосердия печется о всех Своих творениях, в особенности о человеке, созданном «по Его образу и подобию», и призывает нас поступать так же. Каждый человек на земле облада­ет Божественным достоинством. Повинуясь заповедям Бога, евреи подали пример для великих освободительных движений совре­менной истории и первыми попытались создать справедливые за­коны для защиты слабых, угнетенных, различных меньшинств.

 

Согласно Кахиллу, без евреев

«Мы бы никогда не имели движения аболиционистов, движения за реформу тюремной системы, антивоенного движения, проф­союзных объединений, борьбы за гражданские права, движений туземного населения и колониальных народов, выступлений про­тив апартеида в Южной Африке, «Солидарности» в Польше, борь­бы за гласность и демократию в таких странах Дальнего Востока, как Южная Корея, Филиппины и даже Китай».

 

Множество концепций и понятий, которыми мы пользуемся ежедневно — «новый», «индивидуальный», «личность», «история», «свобода», «дух», «справедливость», «время», «вера», «паломничество», «революция», — упоминаются в Ветхом Завете. Мы едва ли можем осознать мир и свое место в нем, не опираясь на наследие древ­них иудеев. Герой комедии Мольера внезапно обнаруживает: «Я го­ворю прозой! Я говорю прозой!». Наши корни так глубоко уходят в Ветхий Завет, что во многих отношениях — в представлениях о правах человека и устройстве правительства, в обращении с ближними и с Богом — мы, сами того не зная, говорим и думаем по образцу Ветхого Завета.

И, безусловно, нельзя верно воспринимать Новый Завет без учета Ветхого. Это очевидно: попробуйте истолковать Послание к Евреям, Послание Иуды или Откровение без оглядки на Ветхий Завет. Сделать это невозможно. Вероятно, именно поэтому мно­гие современные христиане предпочитают обходить своим вни­манием и эти разделы Библии. Можно прочесть Евангелия как от­дельную, ни с чем не связанную повесть, однако читатель, не зна­комый с Ветхим Заветом, упускает из виду много скрытых в них оттенков значения. Павел постоянно ссылается на Ветхий Завет, и каждый автор Нового Завета писал о новых делах Бога на земле, глядя на них сквозь призму его прежних дел.

Китайский философ садился на своего мула задом наперед, чтобы не заботиться о том, куда он едет, и полностью сосредото­читься на мысли о том, где он был прежде. Примерно так же действует и Библия. Послания проливают новый свет на Евангелия, и мы начинаем по-новому понимать их. Послания и Евангелия, взя­тые в совокупности, проливают новый свет на Ветхий Завет.

Столетиями формула «как было предсказано пророками» ока­зывала мощнейшее влияние на людей, обращавшихся к вере. Юс-тин Мученик приписывал свое принятие христианства тому впе­чатлению, которое произвели на него неизменно сбывающиеся пророчества Ветхого Завета. Блестящий французский математик Блез Паскаль также упоминает исполнившиеся пророчества в ка­честве одного из главных факторов, обративших его к вере. Ныне мало кто из христиан читает пророков, разве что в поисках за­шифрованных сообщений о нашем будущем. Мы утратили при­сущее эпохе Реформации глубокое убеждение в единстве обоих Евангелий.

Я назвал две важные причины, по которым необходимо читать Ветхий Завет: ради понимания Библии в целом и ради понимания нашего мира, Однако наиболее существенной причиной кажется та, что дала название этой книге: Ветхий Завет — это та Библия, которую читал Сам Иисус, в которой Он находил ключи к тайне Собственной Личности и Своей миссии. Он цитирует Ветхий За­вет, разрешая споры с такими оппонентами, как фарисеи, садду­кеи и Сатана. Образы, которые Иисус применяет к Себе — Агнец Божий, Пастырь, знамение Ионы, камень, отвергнутый строителя­ми, — почерпнуты непосредственно со страниц Ветхого Завета.

Был в истории случай, когда государство попыталось отсечь Ветхий Завет от христианского Писания. Нацисты запретили в Германии изучение «еврейской книги», и исследования Ветхого Завета на уровне семинарий и научных журналов прекратилось. В 1940 году, когда нацисты упивались своим торжеством, Дитрих Бонхоффер бросил им вызов, опубликовав книгу о псалмах, за что был наказан. В апелляции он убедительно доказывал, что коммен­тировал молитвенник Самого Иисуса Христа. Бонхоффер отме­тил, что Иисус часто цитирует Ветхий Завет, причем ни разу не обращается к апокрифическим источникам, хотя в ту пору канон книг Ветхого Завета еще не принял окончательную форму. Кроме того, многие места в Ветхом Завете прямо или непосредственно у-казывают на Иисуса.

Читая Ветхий Завет, мы держим в руках ту самую книгу, кото­рую изучал и которой пользовался Иисус, мы видим молитвы, ко­торые Он повторял, стихи, которые Он учил наизусть, песни, ко­торые Он пел, сказки, которым Он внимал в детстве, пророчества, над которыми Он задумывался. Чем лучше мы понимаем Ветхий Завет, тем лучше понимаем и Самого Иисуса. Как сказал Мартин Лютер, «Ветхий Завет — это завещание Христа, которое по Его во­ле было вскрыто после Его смерти и прочитано, и провозглашено повсюду посредством Евангелия».

В одном из заключительных эпизодов своего Евангелия Лука повествует о том, как Иисус внезапно появляется перед двумя уче­никами на пути в Эммаус. Хотя вести о Воскресении распростра­нялись, как лесной пожар, эти двое сначала не поверили чуду. Ии­сус ясно видит это по тому, как они отворачиваются и опускают глаза. Словно ради шутки, Иисус заставляет их пересказать все, что случилось в последние дни с тем человеком, Иисусом — они по-прежнему не узнают Его, — а потом упрекает их:

 

«О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать все­му, что» предсказывали пророки! Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою? И начав от Моисея, из всех проро­ков изъяснял им сказанное о Нем во всем Писании».

 

Ныне нам нужно «чудо на пути в Эммаус», но с обратным зна­ком: ученики знали Моисея и пророков, но не могли постичь, как они связаны с Иисусом Христом; современная церковь знает Ии­суса Христа, но быстро утрачивает всякую связь с Моисеем и про­роками.

В другой раз Иисус рассказал притчу о двух строителях, чьи дома внешне походили друг на Друга. Но, когда разразилась буря, между ними обнаружилось различие. Один дом устоял, хотя дождь лил потоками и ветер гневно бил в его стены; устоял, пото­му что основанием ему служила скала. Второй дом, построенный глупцом на песке, обрушился. В богословии фундамент имеет не меньшее значение, чем в архитектуре.

Скорей скажи, как выглядит Бог

 

Элен Сторки рассказывает, что с этой просьбой — «Скорей скажи, как выглядит Бог» — пятилетняя девочка обратилась к своему но­ворожденному брату, когда впервые увидела его в больничной па­лате. Она решила, что младенец, только что явившийся с Небес, должен обладать какой-то «внутренней информацией». К сожале­нию, малыш только гулил в ответ да закатывал глазки.

Ветхий Завет выполняет просьбу этой девочки. И его объяс­нение отличается от того, который мы могли бы получить, если бы ограничили свое чтение исключительно Новым Заветом. Хотя Иисус и является «образом невидимого Бога», Он лишил Себя мно­гих прерогатив Бога, чтобы сделаться человеком. Профессор Лэнгдон Джилки говаривал, что если евангелическое христианст­во можно назвать ересью, то потому, что оно пренебрегает Госпо­дом Отцом и Создателем, правящим всей человеческой историей и любым человеческим сообществом, в пользу Сына Иисуса, обра­щающегося к индивидуальной душе и судьбе.

Если бы мы располагали только Евангелиями, мы бы знали только ограниченного, чересчур очеловеченного и довольно сла­бого Бога — ведь Иисус закончил Свой путь на кресте. Именно это вызывало столь упорное сопротивление иудеев.- несмотря на Свои дерзновенные претензии, Иисус не соответствовал их представле­ниям о Боге; они отвергли Его потому, что с их точки зрения Он не годился на роль Бога. Откровение представляет нам иной пор­трет Иисуса — ослепительный свет, вершина славы, безграничная власть. И Ветхий Завет также предлагает нам совершенно другое изображение Бога. Мы нуждаемся в этом фоне, как нуждались в нем первые ученики Иисуса, чтобы оценить ту любовь, которая решилась на Воплощение. Только так мы сумеем понять, чем Бог пожертвовал ради нас.

Отказываясь от чтения Ветхого Завета, мы существенно обед­няем свои знания о Боге. Бог — это не философская концепция, а Личность, действующая в истории. Это Он создал Адама, заклю­чил завет с Ноем, призвал Авраама, назвал Себя по имени, пред­став перед Моисеем, и согласился жить в шатре посреди пустыни, чтобы быть рядом со Своим народом. С первой главы книги Бы­тия на всем протяжении Ветхого Завета мы постоянно видим, что Бог хочет открыться людям, желает, чтобы его узнали, а Ветхий Завет — это самое полное повествование о том, «как выглядит Бог».

Джон Апдайк заметил, что «мозги наши уже не приспособлены для почтения и преклонения». Даже сами эти слова звучат не­сколько старомодно, причем именно в той мере, в какой мы от­клонились от верного понимания образа Божьего, запечатленно­го в Ветхом Завете. Мы уже не в состоянии ни принять этот образ, ни обоснованно отвергнуть его. Бог стал для нас чуждым и таин­ственным Другим, а не Тем Богом, Который казался нам таким предсказуемым. Этому Богу никто не может указывать, что Ему де­лать (именно об этом Господь гневно и грозно говорит Иову).

Я готов признать, что при чтении Ветхого Завета мы сталкива­емся и с такими проблемами, о которых я предпочел бы умолчать. На всем протяжении этой книги мне предстоит бороться с самим собой, чтобы принять неискаженный образ Бога. «Так постигните милосердие и суровость Господа», — писал Павел христианам, жившим в Риме. Я бы предпочел думать только о милосердии Бо­га, но тогда я выстрою собственный образ Бога, а не тот, который Сам Бог желает открыть нам. Не могу же я рассуждать о Боге, не прислушиваясь к тому, что Бог Сам говорит о Себе.

Мы весьма по-разному представляем Бога. Кто Он? Умелый ча­совщик, налаживающий механизм вселенной, а затем уходящий на задний план и предоставляющий этому механизму работать самостоятельно? Или Бог — заботливый отец, держащий в Своих ла­донях не только мир, но и каждого человека? Наиболее важной за­дачей я считаю реконструкцию подлинного представления о Бо­ге.

Мы неизбежно переносим на Бога те чувства и образы, кото­рые вызывают у нас наши родители. У Джорджа Бернарда Шоу возникли серьезные разногласия с Богом, потому что его отец был подонком, безответственным человеком, которого дети инте­ресовали гораздо меньше, чем крикет и пиво. Клайв Льюис также прошел через долгую и мучительную внутреннюю борьбу, прежде чем сумел избавиться от навязчивого представления о своем отце, человеке резком, порывистом, прибегавшем к цитатам из Цице­рона, когда требовалось образумить подростков-сыновей. Льюис говорит, что смерть его матери была подобна гибели Атлантиды, он едва уцелел на одном из крошечных островков. В частной шко­ле он попал в руки жестокого учителя, который позднее был при­знан психически больным человеком. Чтобы обрести любовь к Богу, Льюису потребовалось сперва преодолеть образ, сло­жившийся у него «по подобию» его первых наставников.

Ветхий Завет именует Бога Отцом, но этот Отец разительно от­личается от отцов Льюиса и Шоу. Бог предстает здесь не только львом, но и ягненком, не только орлом, но и наседкой, царем и одновременно рабом, судьей и в то же время пастырем. Едва нам покажется, что мы уже уловили суть, как Ветхий Завет представляет нам совершенно иное изображение Бога: ремесленника, цирюль­ника, виноградаря.

Словно неумолчная барабанная дробь, со страниц Ветхого За­вета исходит весть: этот мир вращается вокруг Господа, а не вокруг нас. В культуру древних евреев было встроено множество обрядов и правил, напоминавших им об этом: они посвящали своих пер­венцев и первенцев своих стад Богу, носили небольшие свитки с записями Закона на голове и на запястьях, вешали особые знаки на двери своего дома, по сотне раз в день произносили благослове­ние, даже носили особую прическу и особую одежду. Верующий иудей не мог и часа — а тем более целый день — прожить, не натк­нувшись на напоминание о том, что он живет в мире, принадле­жащем Богу. Еврейский календарь был полон такими событиями, как Пасха и День искупления, которые имели не меньшее значе­ние, чем годичный или лунный цикл. Евреи верили, что мир при­надлежит Богу и что человеческая жизнь священна; попросту го­воря, она принадлежит Богу и только Бог может ею распорядить­ся.

Это ветхозаветное убеждение звучит крайне несовременно. Разве Декларация независимости не утверждает наше право на жизнь, свободу и стремление к счастью? Мы протестуем против любого посягательства на наши личные права и против всяких попыток определить какие-то границы, которые могли бы стес­нить наше личное пространство. В секуляризованном, высокотех­нологичном обществе мы можем неделями существовать, ни на секунду не задумываясь о том, что этот мир принадлежит Богу.

Я вспоминаю одну проповедь, которую услышал в часовне при Уиттон-колледже в семидесятые годы, когда огромной популяр­ностью пользовалось учение о «смерти Бога». Профессор Роберт Уэббер выбрал темой проповеди третью заповедь: «Не произноси имени Господа Бога твоего всуе».

«Обычно мы придаем этой заповеди довольно узкий смысл: она-де запрещает божбу», — сказал Уэббер и далее, расширяя ис­толкование, утверждал, что эта заповедь означает требование «не жить так, словно Бога не существует» или, другими словами, «все­гда жить в сознании присутствия Бога». Чем глубже я вдумываюсь в эту заповедь в ее ветхозаветном контексте, тем с большим убеж­дением я признаю правоту Уэббера. А ключ к этому сознанию и жизни в соответствии с ним мы находим в великом наследии ев­рейского народа — Ветхом Завете.

Я не предлагаю вернуться к пейсам, талесу и запрету на свини­ну и некоторые морепродукты. Однако я уверен, что мы должны многому научиться у народа, чья повседневная жизнь была так тесно связана с Богом. Когда мы из своего времени оглядываемся на завет, заключенный между Богом и древними евреями, нас в первую очередь поражает его суровость, а также произвольность или избыточность (на наш взгляд) некоторых предписаний. Од­нако сами евреи ничего подобного не чувствовали. Мало кто из них просил Бога снять пищевые запреты или освободить их от ча­сти религиозных обязанностей. Кажется, они были даже доволь­ны тем, что их Бог в отличие от языческих богов соседних наро­дов пожелал дать им столь конкретные указания.

Как сказал ученый пуританин Перри Миллер, заключив дого­вор с Богом, ты уже имеешь дело не с неведомым, далеким, непо­стижимым божеством, а с личностным Богом, на Которого можно положиться. Евреи и Бог оказались персонажами одной и той же истории, все, что происходило с ними, связано с этим первона­чальным сюжетом, а сюжет-то оказался любовным. С самого нача­ла Бог избрал это племя не потому, что оно было сильнее или многочисленнее соседних, и не потому, что оно отличалось каки­ми-то моральными качествами. Бог избрал евреев потому, что Он их полюбил.

Как всякий влюбленный, Бог желал взаимности. Все заповеди, полученные евреями, проистекают из одного-единственного тре­бования любить «Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим». Разумеется, евреи то и дело нарушали это предписание, но ныне христиане вправе име­новать три четверти Библии Ветхим Заветом только потому, что, сколько бы евреи ни подводили Бога, Он был верен им. Любовь Бога нашла новый путь и выразила себя в Новом Завете.

Серен Кьеркегор дал два совета читателю, наталкивающемуся на трудные места в Библии. Во-первых, воспринимать эту книгу как любовное послание. Продираясь сквозь языковые, культурные и прочие различия, не забывать о цели своего труда: проникнуть в суть, в чрезвычайно важное сообщение от Того, Кто вас любит. А далее поступайте в соответствии с тем, что вы сумели понять. На жалобы, что в Священном Писании, дескать, столько трудных мест, что целые книги кажутся просто непостижимой загадкой, Кьеркегор отвечает: на подобные рассуждения имеет право толь­ко тот человек, который сумел полностью применить к себе со­вершенно понятные страницы Библии.

Можно ли назвать Бога благим?

 

Тысячелетиями евреи повторяли молитву: «Возблагодарите Бога всемогущего, ибо Господь благ и любовь его пребывает вовеки». Надо бы поразмыслить над этой молитвой, ибо ныне мы привык­ли сомневаться как раз в этих двух утверждениях. Действительно ли Бог благ? В самом ли деле его любовь пребывает вовеки? Доста­точно беглого взгляда на прошлое или на заголовки сегодняшних газет — и любой разумный человек усомнится в справедливости этих утверждений. Вот и еще одна причина вглядеться в Ветхий Завет, поскольку в этой книге сами евреи вслух выражают сомне­ние в истинности своей же молитвы. Как и следует в любовных от­ношениях, они высказывают свои сомнения другому — Самому Богу — и получают от Него прямой ответ.

Из Ветхого Завета мы узнаем кое-что о действиях Бога — сов­сем не то, чего бы мы ожидали. Бог действует медленно, непред­сказуемо, парадоксально. Первые одиннадцать глав книги Бытия наполнены сообщениями о бесконечных поражениях и неудачах человеческой расы, которые поставили под вопрос весь замысел творения. Бог в двенадцатой главе намечает новый план, который должен исправить все эти ошибки: основные проблемы человече­ства будут разрешены благодаря тому, что Он изберет одно семей­ство, одно племя (Израиль, позднейшее название «евреи») и через посредство этого народа, который станет колыбелью Воплоще­ния, сумеет исцелить всю землю и вернуть мир к первоначально­му состоянию.

Начертав этот план. Бог приступает к его осуществлению весь­ма странными способами. В качестве родоначальника избранного племени Он призывает язычника из области, которая ныне называется Ираком, и подвергает его ряду испытаний, причем боль­шинство проверок этот человек не выдерживает. К примеру, в Египте Авраам выказал куда более низкую мораль, чем местные солнцепоклонники.

Пообещан произвести от Авраама потомство такое же много­численное, как звезды в небе и песчинки на берегу моря, Бог затем демонстрирует чудеса исцеления бесплодия. Авраам и Сарра дожи­ли до девяноста лет, прежде чем дождались первенца; их невестка Ревекка тоже некоторое время не могла рожать, а их внук Иаков четырнадцать лет дожидался желанной ему невесты, которая также оказалась бесплодной. Три поколения бесплодных женщин — не слишком удачный способ положить начало великому народу!

Подобным же образом, пообещав Аврааму целую страну (до этого Авраам владел лишь участком для захоронения в Ханаане), Бог ведет Израиль кружным путем в Египет, где народ избранный пребывает четыреста лет, пока Моисей не возглавляет поход в Землю обетованную, и это злосчастное путешествие вместо ожи­даемых двух недель длится сорок лет! Похоже, что у Бога часы идут иначе, чем у нас, нетерпеливых смертных.

Столь же странные события происходят в новозаветные вре­мена. Никто из почтенных иудейских ученых не признает в Иису­се из Назарета Мессию, возвещенного в псалмах и пророках. Эти сюрпризы и заблуждения продолжаются и поныне: самозваные пророки убежденно опознают Антихриста в одном тиране за дру­гим. Но и Гитлер, и Сталин, и Киссинджер, и Хуссейн сходят с ми­ровой арены, а конец света все не настает.

Сегодня христиане сталкиваются со многими несбывшимися предсказаниями. Растет число жителей Земли, и растет число бед­ных, доля христиан в общем населении неуклонно снижается. Мир явно стремится к самоуничтожению. Мы ждем, упорно ждем дней славы, обещанных пророками и Апокалипсисом. Судьбы Ав­раама, Иосифа и Моисея научили нас по крайней мере одному: мы не можем предугадать пути Господни, и вряд ли они совпадут с нашими желаниями. Иногда кажется, что Бог творит историю на ином, не доступном для нас уровне.

Ветхий Завет дает нам ключ к истории, написанной Богом. В Исходе названы по имени две повитухи, которые помогли спасти жизнь Моисея, но не указан фараон, правивший в то время Егип­том (скольких ученых смущает это упущение!), Третья книга Царств уделяет всего восемь стихов царю Амврию, которого свет­ские историки называют в числе величайших владык Израиля. Бог, творящий историю, не обращает внимания на величие, богат­ство и власть. Его интересует вера, и герои этой книги — это ге­рои веры, а не богатства и силы.

В центре Божьей истории те, кто оставался верен Ему незави­симо от обстоятельств. Когда Навуходоносор — один из множест­ва тиранов, преследовавших евреев, — угрожает трем юношам пыткой в огненной печи, они отвечают:

 

«Бог наш, Которому мы служим, силен спасти нас от печи, раска­ленной огнем, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем, и золотому истукану, который ты поставил, не покло­нимся» (Даниил 3:17-18).

 

Империи возникают и разрушаются, могущественные вожди достигают высот власти и теряют все. Навуходоносор, бросивший трех евреев в огненную печь, в конце концов впал в безумие и пи­тался травой, как животное. Сколько империй, возникших после царства Навуходоносора — Персия, Греция, Рим, столь величест­венных в пору своего расцвета, — последовали за Вавилоном на свалку истории, а евреи — народ Божий — пережили все губитель­ные погромы. Медленно, болезненно пишет Бог историю земли, пишет ее подвигами своих верных последователей.

Мучительная история евреев преподносит нам совершенно неожиданный урок: нельзя ошибиться, приписывая Богу свойст­ва личности. Бог — не слепая сила, разместившаяся где-то на небесах, не греческая абстракция, не материальный сверхчеловек римлян и уж, конечно, не отдыхающий после своих трудов ре­месленник деистов. Бог — это Личность. Он входит в жизнь лю­дей, вмешивается в семейные отношения, появляется там, где Его не ждут, назначает вождями людей, которых никто бы на этот пост не выбрал, требует с людей отчета. И что самое главное — Бог любит.

Великий иудейский богослов Абрахам Хешель сформулировал это в книге «Пророки» следующим образом:

 

«Бог открывает Себя пророку не в виде абстрактного абсолюта, а в личных, интимных отношениях с миром. Он не только приказы­вает и требует повиновения, Он также воспринимает и чувствует то, что происходит в мире, и реагирует на это. События и поступ­ки людей вызывают у Него радость или скорбь, удовольствие или гнев. Деяния людей могут тронуть Его, огорчить, разгневать или, напротив, угодить Ему и порадовать Его.

Бог Израиля — это Бог, Который любит, Бог, Который от­крывается человеку и заботится о нем. Он не только правит ми­ром в величии Своей мощи и мудрости, Он также непосредствен­но реагирует на события истории».

 

Из всех обращений, которые могли бы передать наши отноше­ния с Богом, Сам Господь предпочитает наиболее личностные и интимные: «возлюбленные», «дети». Ветхий Завет полон упомина­ний о женихе и невесте. Бог ухаживает за Своим народом, Он не чает в нем души, как влюбленный в возлюбленной. Когда евреи отвечают Ему пренебрежением, Господь чувствует Себя оскорб­ленным, Он ревнует, как отвергнутый влюбленный. Другой ряд метафор называет нас детьми Божьими. Ближе всего мы подойдем к пониманию отношения Бога к нам, если подумаем о собствен­ном отношении к самым близким: к своим детям и своим возлюб­ленным. 32      Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

Представьте себе умиленного папашу с видеокамерой в руках — как он сюсюкает и уговаривает кроху-дочь оторваться от жур­нального столика и сделать три шажка самостоятельно навстречу ему. «Давай, милочка, ты можешь это сделать! Давай! Папочка смо­трит на тебя! Иди ко мне!». Представьте себе влюбившуюся по уши девочку-подростка, которая часами не выпускает из рук телефон­ную трубку, потому что ей надо обсудить все подробности про­шедшего дня со своим мальчиком, а мальчику тоже ужасно нравится эта девочка и потому все эти мелочи ему интересны. А теперь вообразите, что один из участников здесь Бог, а другой -вы. Вот о таких отношениях и говорит Ветхий Завет.

Друзья Бога

 

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты». Пожалуй, никакой из поступков Бога не кажется нам столь странным, как Его выбор лю­дей, которых Он приближал к Себе и делал орудиями Своей воли. Авраам торговал своей женой, Иаков обманул родного брата, Мо­исей совершил убийство, Давид был повинен в прелюбодеянии и убийстве. Но все эти негодяи значатся в числе Божьих любимцев. Иаков получил новое имя Израиль («борющийся с Богом») после продолжавшейся всю ночь схватки с Богом, и с тех пор имя наро­да избранного напоминает об этой борьбе. Дети Божьи — это де­ти борьбы.

Бог готов выяснять отношения с теми, кто вслух изливает свои жалобы: с Иовом, Иеремией и Ионой. Он вступает в продолжи­тельный спор с Авраамом и Моисеем и иногда уступает им победу. Сражаясь с Иаковом, Бог тянет до рассвета, прежде чем нанести рану; до того момента Иаков держится наравне с ним. Бог совер­шенно очевидно предпочитает честный спор подлому подчине­нию. Он воспринимает людей всерьез, ведет с ними разговор, включает их в Свой замысел и прислушивается к ним.

Если самая поразительная весть Ветхого Завета о Боге — это весть о личностном и вступающем в близкие отношения Господе, то самая поразительная весть о нас, людях, заключается в том, что нам придается особое значение. Богу важно, что мы говорим, как мы поступаем, даже что мы думаем и что чувствуем. Эти «ме­лочи» имеют вселенские последствия.

Людям, живущим в эпоху полетов в космос и воспринимаю­щим землю как крошечный голубовато-зеленый комок, подве­шенный в непостижимом пространстве мироздания, трудно пове­рить, что мы и впрямь имеем какое-то значение. Забавно, но как раз наши величайшие технологические достижения, в частности изобретение телескопа, обнаружили нашу ничтожность в масшта­бах космоса. Эрнст Беккер сказал, что мы носим в груди «тоску по вселенской значимости». С какой стати нам считаться главной ценностью мира?

Баскетболист Деннис Родман прекрасно сформулировал об­щее настроение современников: «Если и есть верховное существо, у него или у нее до хрена дел поважнее, чем мои дурацкие пробле­мы». Большая часть Ветхого Завета направлена именно на то, что­бы рассеять подобные заблуждения, господствовавшие и среди древних евреев.

 

«Когда взираю я на небеса Твои,

— дело Твоих перстов,

На луну и звезды,

которые Ты поставил,

То что есть человек,

что Ты помнишь его,

И сын человеческий,

что Ты посещаешь его?» (Псалом 8:4-5)

 

В легенде о сотворении мира, которую рассказывали в Месо­потамии, появление человека выглядит случайностью, и единст­венное назначение этого низшего существа — служить игрушкой богов и удовлетворять их капризы. Книга Бытия, напротив, назы­вает создание мужчины и женщины кульминацией творения, на­деляет людей свободой и возможностью придавать форму всему остальному бытию. Согласно Цицерону, «боги заняты великими делами, малым они пренебрегают». Ветхий Завет яростно возра­жает: Господь «радуется народу Своему». Псалом 8, начинающийся словами удивления тем, как Господь печется о людях, продолжает­ся так:

 

«Не много Ты умалил его пред ангелами;

Славою и честию увенчал его;

Поставил его владыкою над делами рук Твоих;

Все положил под ноги его» (Псалом 8:6-7)

 

Давид и другие авторы псалмов изумлялись, представляя себе Бога «высоко вверху», Который тем не менее проявляет интерес к тому, что свершается на нашей небольшой планете. Однако Бог вновь и вновь неопровержимо доказывал им, что дела людей ин­тересуют и заботят Его. Весть о том, что наши поступки имеют важное значение, пронизывает весь Ветхий Завет. Наша жизнь глубоко волнует Бога. Об этом говорит стих пророка Софонии:

 

«Господь Бог твой среди тебя: Он силен спасти тебя; возвеселится о тебе радостью, будет милостив по любви Своей, будет торжест­вовать о тебе с ликованием» (Софония 3:17).

 

Ныне ученые и даже агностики нехотя признают «антропический» принцип вселенной, ибо наш мир настолько хорошо обустро­ен, что трудно отрицать его особое предназначение — обеспечить жизнь человека. Ветхий Завет однако демонстрирует нам действие гораздо более сильного принципа: Господь выворачивает наизнан­ку все прежние религиозные представления, согласно которым бо­ги—это сверхъестественные существа, оказывающие влияние на земную жизнь. Божество плачет — на земле идет дождь; божество сердится — и обрушивает на людей молнии. Ветхий Завет показы­вает нам (яснее всего в книге Иова), что верно обратное: женщина взывает в отчаянии — и Бог посылает ей пророка; старик, лишив­шийся всего, чем дорожил, отказывается проклинать Бога — и его стойкость меняет ход событий во всей вселенной.

Можно сказать, что древние евреи изобрели понятие «история» — история перестала быть вечно воспроизводимым циклом, по­скольку поступки людей на земле приобрели значение и из них начала складываться история. Господь, правящий историей мира, позволил людям влиять на Него, как Сам Он влияет на них. Фило­соф Гленн Тиндер проводит разграничение между роком и судь­бой. Евреи дали нам всем представление о судьбе: мы оказались не среди бессмысленного мира, не игрушками, тешащими прихоть божества, а исполнителями полной значения судьбы, которую на­значает нам личностный Бог.

Различие между Израилем и его соседями мы можем обнару­жить, посетив археологический музей. В Египте или Сирии изоб­ражали богов: Осириса, Астарту, Лил. Древний иудей не мог бы предъявить таких идолов, потому что ему раз и навсегда было вос­прещено изготавливать изображения богов. Вместо этого он по­вторял историю Израиля, историю отношений с Богом: наш Бог призвал Авраама, призвал Моисея, вывел нас из Египта. «Бог — словно автор романа, — говорит Джек Майлс. — Он может пове­дать нам Свой сюжет только через посредство Своих персона­жей».

Помимо всего прочего я полюбил Ветхий Завет и за то, что он дает мне возможность ощутить историю изнутри. По мере того как я узнавал персонажей, пытавшихся, каждый на свой лад, «най­ти общий язык с Богом», я обнаруживал в них самого себя. В раз­ные моменты я отождествлял себя с Иовом, Иаковом или Екклеси­астом, примеряя на себя различные настроения авторов псалмов. Всматриваясь в их жизнь с Богом, я начинал строить свою.

Вот уже некоторое время я задаю всем вопросы: «Каковы на са­мом деле отношения с Богом? Как это работает?». Представьте себе, какие разные ответы дали бы на них Авраам, Енох, Иеремия, Моисей, Исайя, Иаков, Давид, Иона, Иов. У каждого из них опыт отношений с Богом принципиально отличается от другого, а я могу проникнуть в их противоречия и понять их. Жизнь с Богом — индивидуальная и личная проблема, к которой общие формулы мало применимы.

Кэтлин Норрис рассказывает о своей жизни в качестве гостьи в бенедиктинском монастыре, обитатели которого ежедневно пе­ли несколько псалмов, проходя за месяц весь Псалтирь целиком. Сперва ее озадачивало и даже смущало множество противоборст­вующих настроений в псалмах: одни из них выражали благочес­тивое приятие всего, в то время как другие кричали об отсутствии Бога или обмане с Его стороны. Однако позднее, когда Кэтлин Норрис ближе познакомилась с монахами и их гостями, которые также участвовали в исполнении псалмов, она поняла, что каждый псалом всегда соответствовал мироощущению хотя бы одного из присутствовавших на службе. Любой псалом отражал какой-то ас­пект жизни с Богом, и человек, имеющий глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать, мог воспринять нужное ему сообщение.

Современное христианство, ограничившее себя посланиями, на мой взгляд, проходит как раз мимо этой истины. Я воспиты­вался в лоне евангелической церкви и представление о христи­анской жизни получил исключительно из посланий Павла, кото­рого, боюсь, едва ли можно назвать «типичным» христианином. Павел прошел через необыкновенное обращение, он был свиде­телем и участником многих чудес и сверхъестественного вмеша­тельства в ход событий и — если не считать замечательную гла­ву 7 Послания к Римлянам — в целом не испытывал особых труд­ностей, осуществляя возвышенный идеал христианской жизни. Как только Павлу удавалось постичь что-то умом, его эмоции тут же принимали соответствующее направление. Я убедился, что подражать Павлу (хоть апостол и призывает нас к этому) ничуть не легче, чем Иисусу.

В Ветхом Завете я обнаружил огромное разнообразие челове­ческих отношений с Богом, составивших необходимое дополне­ние к примеру Павла. Так, в псалмах я увидел ошибки и заблужде­ния, растерянность, отчаяние, гнев и страдание, о которых в моей церкви никогда даже не заговаривали. Мы поспешили перейти на более «высокий» уровень духовного торжества. Я с изумлением об­наружил, что именно «проблематичные» псалмы Новый Завет — и в особенности Сам Иисус — цитирует чаще всего.

Я долго бился с недостижимыми идеалами Нагорной пропо­веди и чересчур уверенным тоном посланий — так-де указывает нам Господь. В Притчах и в книге Екклесиаста я наткнулся на со­вершенно иной подход. Они отстаивают умеренные требования «золотого правила»: зарабатывай деньги, но не переусердствуй; веселись, но не впадай в гедонизм. Эти принципы родители все­гда применяли, воспитывая детей; не могу представить себе, как бы мы растили трехлетнего малыша согласно принципам Нагор­ной проповеди.

Я не собираюсь разделять Ветхий и Новый Заветы. Напротив, было бы ошибкой читать Ветхий Завет лишь с целью противопос­тавить его Новому или расширить с его помощью наше понима­ние Нового Завета. Ветхий Завет сам представляет немалую цен­ность. Это отнюдь не «послание, адресованное кому-то другому, как предположил некий богослов, это послание адресовано и нам тоже. Люди, действующие в этой книге, — реальные люди, учив­шиеся строить отношения с Тем Самым Богом, Которого и я почи­таю. Я должен учиться на их опыте, стараясь при этом принять и потрясающую новую весть, принесенную нам Иисусом и раскры­тую Павлом и другими учениками Христа.

Духовное путешествие

 

Пока я писал эту главу, произошло печальное событие — умер мой тесть. Хантеру Норвуду было 80 лет, он прожил долгую и полноценную жизнь. В 1942 году он отправился миссионером в Южную Америку, своими руками построил дом в джунглях, ос­новал церковь и библейский институт, а позднее вернулся в США, чтобы возглавить миссионерскую организацию. Помимо прочего он и его жена вырастили шесть замечательных дочерей. Одна из них и стала моей женой.

Хантер был в первую очередь учителем и толкователем Биб­лии. Даже выйдя в отставку, он находил возможность преподавать Библию: вел факультатив для библейского института Моуди. Каж­дое воскресенье он сорок пять минут обсуждал с учениками Биб­лию в школе при пресвитерианской церкви. Когда здоровье нача­ло ему изменять, Хантер продолжал являться в класс — уже в инвалидном кресле — и читал лекцию шепотом с помощью мик­рофона. Несколько лет назад я привлек его к редактированию «Библии для студентов», поскольку он лучше всех из моих знако­мых мог справиться с исследованиями в этой области.

Но рак и заболевание нервной системы лишили Хантера Нор­вуда возможности преподавать Библию. Он продолжал благого­вейно изучать эту книгу каждый день и молиться за множество людей, которых он учил все эти годы. Норвуд всем сердцем верил в торжество христианской жизни. Его любимой книгой, путеводи­телем в отношениях с Богом было Послание к Римлянам. Однако болезнь развивалась дальше. Норвуду поставили катетер; его дес­ны запали настолько, что речь стала невнятной, и посетителям приходилось по нескольку раз просить его повторять сказанное. Руки дрожали, он постоянно ронял мелкие предметы. Нелегко со­хранить в себе дух торжества и веселья, когда тело перестает по­виноваться и приходится звать на помощь всякий раз, когда по­требуется высморкаться или выпить воды.

В последние два года жизни мир Хантера стремительно съежи­вался: сначала до размеров одной комнаты, а затем — больничной койки, с которой он уже почти не вставал. Но пока он мог держать ручку, он вел дневник своей борьбы с Богом. Сейчас, когда я пишу эти слова, его записная книжка лежит перед моими глазами. В конце блокнота я нашел семнадцать страниц со списком имен -это люди, за которых он молился: большая, увеличивавшаяся в размере семья (рядом с именем моей жены стоит и мое имя), ин­дейцы Южной Америки, ученики, прошедшие через его библей­ские классы, миссионеры, которыми он руководил, прихожане его церкви, вдовы, соседи. На этих страницах много пятен — сле­ды кофе, пищи, слез.

Начав листать блокнот с другого конца, я натыкаюсь на записи, отражающие отношения Норвуда Хантера с Богом. Этот дневник занимает девятнадцать страниц, я могу проследить течение болез­ни по почерку, ухудшающемуся с каждой строкой. Главным обра­зом Норвуд цитирует стихи Библии и кратко их комментирует. Изредка он отмечает свое состояние: боль в спине, паралич ног, утрата сил, обезвоживание. Последняя, почти неразборчивая за­пись сделана седьмого августа, за год до его смерти. В последний год своей жизни Норвуд не мог писать.

Вот что поражает меня в этом дневнике: из сотни записей я на­шел только девять, относящихся к Новому Завету. Зато я вижу мно­жество заметок типа:

 

Псалом 28. Отче, помоги! Я полон печали и страха.

4 Царств 11-14. Как мало сохранивших верность Богу, но Он полон милосердия и сострадания.

Псалом 53:5. Сколь многие убоялись, когда им нечего было бо­яться.

Псалом 59:4. Приди мне на помощь, призри на немощь мою!

Иов 42:2. Я знаю, Ты можешь все свершить. Ни один Твой за­мысел не будет разрушен.

Псалом 71:14. Но я — я всегда сохраню надежду.

Псалом 20:1. Пусть Господь ответит тебе, когда ты в печали, пусть Господь защитит тебя.

2 Паралипоменон 28:20. Не бойся, не лишайся мужества -Господь Бог твой с тобой. 40      Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

Плач Иеремии 3:26. Как хорошо в тиши ждать спасения от Гос­пода!

Псалом 138. Дивно и чудно устроено.

Псалом 27. Господь — моя твердыня; чего мне бояться?

Иов 23:10. Пусть Он испытает меня, и я выйду как золото.

Псалом 40:17. Поспеши, Господи!

Иов 36:15. Он говорит с ними в час их скорби.

Иеремия 46:28. Не страшись, Иаков, раб Мой, ибо Я с тобой, -говорит Господь.

Псалом 115:6. Дорога в очах Господних смерть святых Его!

Псалом 120:2. Помощь моя от Господа!

Псалом 9:14. Помилуй меня, Господи, воззри на страдание мое!

 

Те из нас, кто хорошо знал Норвуда Хантера, понимают, что последние годы его жизни были наиболее тяжкими. Враги его ве­ры побивали его камнями в Колумбии; в Перу он подвергался на­падению аллигаторов, удавов и пираний. Он вырастил шестерых дочерей в двух совершенно различных мирах. Но все это не мог­ло сравниться с последним испытанием: целыми днями лежать в постели, чувствуя, как тело полностью выходит из повиновения, и ожидая смерти. Ближе к концу все его силы поглощали простей­шие акты дыхания и глотания.

В эти последние годы Хантер прошел через кризис веры, и об этом он тоже говорил со всей откровенностью. Ответы, которые прежде удовлетворяли, теперь уже не устраивали его. Он утратил уверенность — не в Боге, но в самом себе. В нем нарастала трево­га, страх, нетерпение, он плакал оттого, что не владел более сво­ими чувствами и эмоциями. Перед лицом смерти он мечтал о до­стойном конце — он все время говорил об этом, но вновь и вновь подводил самого себя, разочаровывался в себе и боялся разочаровать Бога.

Та колеблющаяся, как волна, но прочная, как гранит, вера, ко­торую Хантер находил в Ветхом Завете, поддерживала его, когда изменяло все остальное. Даже в минуты тягчайшего сомнения он обретал утешение, осознавая, что люди, наиболее любимые Бо­гом, были вынуждены сражаться с теми же самыми демонами. Он видел, как крепки руки Господа, обнимающего Своих детей не только во времена процветания и благополучия, но в дни ис­пытания. Я рад, что в эти трудные годы Хантер Норвуд мог опе­реться на Ветхий Завет.

 

 

Глава вторая

 

Иов: взгляд в темноте

 

 

Достойно ли льва запугивать мышью?

Карл Юнг

 

 

 

вою трудовую жизнь я начал в качестве журналиста, специализирующегося на описании жизненных историй. Я был двад­цатилетним юношей, когда мне пришлось начать изучать пробле­му страдания. В поисках сенсационных историй я навещал людей, переживших трагическое событие: подростка, изувеченного мед­ведем, от которого он пытался отбить свою девушку; отца, при­крывавшего своим телом детей во время урагана; преступника, всю жизнь пытавшегося отомстить за перенесенное в детстве на­силие. Я готовил рассказы об их судьбах для серии «Драма в реаль­ной жизни», публиковавшейся в журнале «Ридерз дайджест».

Каждый человек, с которым я беседовал, говорил мне, что тра­гедия столкнула его лицом к лицу с Богом. К несчастью, все они весьма неблагожелательно отзывались о церкви: христиане, гово­рили они, только усугубляли боль. Один за другим доморощенные проповедники являлись к ним в больничную палату с очередной теорией: «Это Бог наказывает вас!» — «Нет, не Бог, это все происки Сатаны!» — «Нет, это Бог, Он испытывает вас, чтобы вы воздали Ему хвалу!» — «Это не Бог и не Сатана, просто вы случайно оказа­лись на пути разъяренной медведицы (урагана, преступника и т.д.)»

Один из героев моих статей сказал мне: «Все эти теории насчет страдания только сбивали меня с толку, помощи от них не было никакой. Я главным образом хотел получить поддержку, какое-то утешение от Бога и от людей Божьих, а христиане причиняли мне боль, не оставляя никакой надежды».

Я попытался сам разобраться в этой проблеме и написал книгу «Где же Бог, когда мне так больно?» Боль всех этих людей, с кото­рыми я разговаривал, сделалась моей болью, их вопросы — моими вопросами. Позднее, в ответ на сотни писем, которые ставили но­вые вопросы о Боге и страдании, я написал нечто вроде продол­жения — «Разочарование в Боге». Хотя с тех пор я занялся другими темами, я никогда не переставал размышлять над проблемами, преследовавшими меня в первые годы моей работы.

Нельзя умело разрешить проблему боли и забыть о ней. Она вторгается в нашу жизнь вновь и вновь, всякий раз, когда на берег обрушивается торнадо, когда у соседа рождается больной ребе­нок, когда кто-то из близких узнает, что у него рак, когда какие-то симптомы настораживают меня и побуждают спешить к врачу. Мы рождаемся в крови и слизи со стонами, слезами и болью; и умира­ем мы точно так же, а между мигом рождения и мигом смерти мы не устаем спрашивать: «Почему?!»

Мне приходилось вновь и вновь обращаться к книге Иова, са­мому полному в Библии разговору о страдании. По крайней мере так я думал в то время. Если бы десять лет назад вы спросили меня, какова основная тема этой книги, я бы, ни минуты не колеблясь, ответил: «Книги Иова? Всем известно, какова основная тема в ней. Это самое подробное во всей Библии обсуждение проблемы стра­дания и боли».

Я по-прежнему ссылаюсь на книгу Иова всякий раз, когда пишу о страдании, и, конечно же, большая часть книги (главы 3—37) по­священа именно этой проблеме. Здесь не происходит никакого действия. Иов, три его друга и долгое время молчавший Елиуй си­дят рядом и обсуждают различные теории относительно страда­ния. Друзья Иова, как те посетители больных, о которых рассказы­вали мои собеседники, стараются как-то объяснить «пращи и стрелы яростной судьбы», обрушившейся на Иова. Достигают они примерно того же результата: Иову от их речей становится еще хуже.

Персонажи Ветхого Завета, такие благочестивые люди, как Иов и его друзья, столкнувшись со страданием, испытывали потрясе­ние и искреннее недоумение. Они с полным основанием рассчи­тывали, что Бог вознаградит их праведность процветанием и здо­ровьем. Книга Иова — это шаг вперед от «веры-договора», которая пронизывает большую часть Ветхого Завета: поступай хорошо— и будешь благословен, поступишь дурно — будешь проклят. Мно­гие ученые полагают, что книга Иова помогла Израилю перенести те катастрофы, которые обрушились на народ, и осознать их зна­чение. Великая история одного человека выражала мучительную проблему всего народа: почему «избранный народ» переносит столько несчастий?

Да, книга Иова сосредоточивается на проблеме страдания, но решает ее совершенно неожиданным образом: она ставит — блес­тяще, яростно, бескомпромиссно — те вопросы, которые нам са­мим насущно необходимо разрешить, а затем резко меняет тему и предлагает нам взглянуть на проблему с другой стороны. Как большинство текстов Ветхого Завета, эта книга сперва разочаро­вывает нас, не дает простого ответа, который мы хотели бы услы­шать, но затем приносит глубокое, необычное удовлетворение, 46      Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

указав новое направление поиска, внушив новое представление об устройстве мира и давая надежду.

Вечный сюжет

 

Книга Иова произвела столь сильное впечатление на Жана Каль­вина, что из своих 700 проповедей 159 он посвятил ей. С тех вре­мен различные события истории только увеличивали важность этой проблемы, и для современного человечества значение книги Иова так же огромно. Эта тема незаслуженного страдания кажется как нельзя более актуальной для столетия, исполненного безум­ной боли, для века двух мировых войн, двух атомных бомбарди­ровок и превосходящего все прежние эпохи государственного преследования и истребления людей. Старый Иов, горестно опла­кивающий ускользающую от него, рушащуюся жизнь, кажется на­иболее точным портретом современного человека.

Нил Саймон использовал этот сюжет в пьесе «Любимец Бога», так же поступил и Арчибальд Маклиш («Джей Би»), и Роберт Фрост («Маска разума»). Не так давно прозаик Мюриэл Спарк перенесла действие книги Иова в современную эпоху («Единственная про­блема»). Даже пьеса «Амадеус» — это своего рода «Иов наизнанку»: Иов не понимал, каким образом на него, ни в чем не повинного, мог обрушиться гнев Божий; Сальери столь же искренне недоуме­вает, каким образом Моцарт, этот гений-недоумок, мог сделаться Божьим любимцем.

Все эти современные переделки пытаются решить загадку, по­ставленную изначальным текстом Ветхого Завета. Друзья Иова на­стаивают на том, что справедливый, любящий, всемогущий Бог должен соблюдать на Земле определенные «правила игры», награж­дая добродетельных людей и наказывая дурных. Практически каж­дое утверждение этих многоречивых старцев сводится к одной ос­новной идее: раз Иову пришлось плохо, значит, он согрешил. Иов, знающий собственную душу, вообще не может найти во всем происходящем никакого смысла. Он ничем не заслужил эти ужасные несчастья. Не можем найти смысл и мы, когда всматри­ваемся в окружающие нас страдания: уничтожение евреев, голод в Африке, христиане, заключенные в мусульманские тюрьмы. Люди, все еще способные придерживаться столь удобной точки зрения, которую отстаивали друзья Иова — а таких людей, судя по религиозным передачам, и сейчас немало, — должны были бы задуматься хотя бы над таким фактом: самый христианский кон­тинент нынче — это Африка, но Африка-то и голодает. А богаче всего наиболее враждебный христианству ареал — побережье Красного моря. (Когда Роберт Шуллер составлял свою «Библию мыслителя», он нашел в книге Иова лишь четырнадцать стихов, достойных комментария.)

Вопросы, заданные Иовом, не только не померкли с веками -напротив, они становятся все более актуальными. Заголовок ро­мана Спарк «Единственная проблема» — это фраза из дискуссии о том, каким образом добрый Бог допускает страдание. «На самом деле, это единственная проблема, заслуживающая обсуждения», -заявляет главный герой романа. Проблема страдания сделалась навязчивой идеей современности, философским камнем XX века. Но герой этой древней книги Иов формулировал проблему лучше, чем кому-либо удавалось это сделать с тех пор.

Однако, несмотря на все отклики в современной литературе, несмотря на то что сам я обращаюсь к книге Иова всякий раз, ког­да пишу о страдании, несмотря на то что этой проблеме посвяще­ны почти все страницы данной книги, я пришел к выводу, что нельзя говорить, будто книга Иова — это разговор о проблеме страдания. Разговор о страдании — это лишь фон, материал, из которого она сделана, а не ее суть.

Никто из нас не говорит, что торт — это яйца, дрожжи и мука. Мы скажем, что кондитер использует эти ингредиенты, чтобы приготовить из них торт. Так и книга Иова не «о страдании». Она включает эту тему в более сложный замысел автора. Если рассматривать книгу Иова как целое, то она — о вере. Это история челове­ка, прошедшего тяжкое, мучительное испытание. Его реакция, его ответ — это весть не только тем, кто страдает, но и всем живущим на планете Земля.

Главам 3—37 книги Иова, сосредоточенным на проблеме стра­дания, предшествуют главы 1—2, в которых раскрывается «интри­га», определяющая контекст всего, что следует далее. Наше виде­ние почти всегда ограничивается узким спектром «естественного» зрения, мы понятия не имеем о том, что происходит «за кулиса­ми». Книга Иова ненадолго приподнимает завесу. Подобно слуге Илии, внезапно узревшему «колесницы огненные», мы, читая эту книгу, проникаем взглядом в ту таинственную, сверхъестествен­ную деятельность высших сил, которая обычно скрыта от нашего взгляда.

Может быть, стоило отнестись к книге Иова как к детективной пьесе, сюжет которой вращается вокруг тайны: «Кто это сделал?». Мы пришли заранее и присутствовали на пресс-конференции, когда режиссер объяснял свое творение (см. главы 1 —2). Мы зара­нее знаем, как распределены роли в пьесе, понимаем, что личная драма человека на земле связана с космической драмой на небе­сах. Идет тяжба о вере Иова. Устоит ли Иов в своей вере или отре­чется от Бога?

Автор книги Иова — великий драматург. Он свел прелюдию к двум главам и быстро перешел к более устраивающей его форме диалога. Занавес опустился, а когда он поднялся вновь, мы увидели на сцене только актеров, запертых внутри пьесы, не ведающих той внешней, всеобъемлющей точки зрения, которая была сооб­щена нам, зрителям. Мы знаем, «кто это сделал», а герой-детектив не знает. С самого начала Иов, не знакомый с начертанным на не­бесах сценарием, оказывается в ловушке разыгрывающихся собы­тий. Он истерзан несчастьями, он упорно пытается постичь то, что уже знаем мы. Он скребет покрытое струпьями тело каким-то черепком и задает пронзительные и беспомощные вопросы, которые твердит каждый страдалец: «Почему это случилось со мной? В чем я провинился? Что этим хочет сказать мне Бог?»

Зрители могут несерьезно отнестись к вопросам Иова, ведь нам заведомо известен ответ. В чем Иов провинился? Ни в чем. Сам Бог сказал, что Иов «человек непорочный, справедливый, бо­гобоязненный и удаляющийся от зла» (Иов 2:3). Почему он страда­ет? Мы заранее знаем, что это не наказание. Напротив, Иов был избран как главное оружие в великом споре на небесах. Бог ис­пользует Иова, чтобы доказать Сатане: вера человека может быть подлинной и самоотверженной, она не зависит исключительно от благодеяний Бога. Разумеется, эта космическая борьба порождает свои проблемы, но они отличаются от тех, с которыми приходит­ся сталкиваться большинству людей, когда на них обрушивается внезапное горе.

Позволив нам с самого начала заглянуть за кулисы, автор книги Иова лишает рассказ всех элементов таинственности, создающих напряжение. Остается лишь одна животрепещущая тайна: как от­реагирует Иов? Один только вопрос требует ответа, и это вопрос веры. Доказательством гениальности этой книги и причиной, по которой она сохранила свою актуальность как художественное произведение, является то обстоятельство, что мы забываем о со­держании первой и второй глав, страдая вместе с Иовом. Он с та­кой силой и яростью борется с непереносимыми переживаниями, что все его вопросы становятся и нашими проблемами.

В своих речах Иов перечисляет все известные ему проявления несправедливости на земле. Некоторые из нас — особенно те, кто хорошо помнит всю историю и ее конец, — могут упустить из ви­ду силу и значение этого вопля страдания. Не очень-то ожидаешь обнаружить посреди Библии аргументы, которые обычно исполь­зуют самые сильные и убежденные противники Бога, например, Марк Твен в своих «Письмах с планеты Земля» или Бертран Рассел в трактате «Почему я не христианин». Но так уж устроен Ветхий Завет. Как сказал Уильям Сафир: «Книга Иова очаровывает равнодушных, удовлетворяет кощунствующих и предлагает хоть какое-то утешение заблуждающимся».

Противоборство

 

Многие читатели поспешно переходят от сбивающей с толку кос­мической интриги в главах 1—2 к возвышенным рассуждениям друзей Иова, к великой поэме Бога об устроении мира и к немно­гим — чрезвычайно немногочисленным, если учесть, какое им приписывается значение, — проблескам надежды в речах Иова. Однако мы должны постоянно напоминать себе, что за всеми по­следующими сценами стоит фон, заданный первыми двумя глава­ми. Режиссер с самого начала объяснил нам природу этого проти­воборства.

Некоторые комментаторы рассматривают главы 1 и 2 с легким недоумением. Судя по их интонациям, они бы предпочли, чтобы книга Иова начиналась сразу с третьей главы. Вирджиния Вульф писала: «Прошлой ночью я читала книгу Иова — по-моему, Бог по­терпел здесь поражение». Пролог показывает, что Бог и Сатана — страницы комментария прямо-таки краснеют от неловкости — заключили пари. Они побились об заклад, причем Бог дал фору противнику. Несчастный Иов должен был пройти через жесточай­шие испытания, чтобы два могущественных противника смогли узнать, кто же из них сильнее. В каком-то смысле Иов подвергает­ся старинной проверке, которую некогда при гораздо более бла­гоприятных обстоятельствах не сумел пройти первый человек в Эдеме. Адам и Ева сохранили бы вечное блаженство и жили бы в раю, если бы полностью положились на Бога, Который так мало от них требовал, осыпая их благодеяниями. Иов, попав в ад на зем­ле, должен сохранить веру в Бога, Который требует от него очень многого, подвергнув его несчастьям.

Спор между Богом и Сатаной разгорелся отнюдь не из-за пустя­ков: упрек Сатаны — Иов-де любит Бога только потому, что Бог «кругом оградил его», — подвергает сомнению репутацию Бога. По­лучается, что Сам по Себе Бог не заслуживает любви, что люди об­ращаются к Богу только потому, что они рассчитывают на награду, что они подкуплены Богом. По словам Сатаны, Бог — грязный по­литик, манипулирующий избирателями, или гангстер, у которого может быть только содержанка, но не преданная жена. Один свя­щенник говаривал, что люди любят Бога, как крестьянин любит свою корову — за молоко да масло. Реакция Иова, когда все под­порки веры будут убраны, должна была доказать или опровергнуть обвинение Сатаны. Иов богат; если Бог лишит его Своего благово­ления, он многого лишится. Будет ли он по-прежнему верить в Бо­га, когда превратится в нищего?

Значит, главная тема книги — честность, справедливость. Иов ведет себя так, словно испытанию подвергается добрая слава Бога. Как мог любящий Бог обойтись с ним столь жестоко? Однако все претензии Иова к Богу оказываются поверхностными по сравне­нию с тем величайшим вопросом, который формулируется в пер­вых главах: не справедливость Бога подвергается проверке, а вера Иова. Говоря словами Генделя, Бог желает «любви, не оплаченной страхом». Мы, читатели, заранее знающие сюжет, следим, не по­явятся ли трещины в доброй славе самого Иова, когда он утратит

все, что ценил.

История Иова вызывает у нас сочувственный отклик, потому что мы тоже постоянно испытываем Бога именно в связи с про­блемой страдания. Настойчиво требуем мы от Бога ответа, и то, как Бог обошелся с Иовом, вызывает у нас неодобрение. Мы вновь и вновь пересказываем эту историю, цитируем Иова, солидаризи­руемся с его протестом. Иов помогает нам выразить самую глубо­кую и прочувствованную жалобу. «Мы вопием во тьме и не слы­шим ответа», — говорит Бертран Рассел.

Наше сочувствие переживаниям Иова раскрывает одну важную особенность в отношении современного мира к Богу. Следует подчеркнуть, что в любом нынешнем пересказе этой древней ис­тории Иов оказывается трагическим героем. Эли Визель заходит еще дальше и упрекает Иова за то, что он дал слабину перед Бо­гом. Визель, переживший холокост, не испытывает симпатии к персонажу, готовому безоговорочно предать себя в руки Господа, и предпочитает утверждать, что «правильный» конец книги был потерян и что на самом деле «Иов умер, не унизившись, он погру­зился в свою скорбь, оставаясь человеком цельным, не идущим на компромиссы».

Клайв Льюис в эссе «Бог под судом» точно указал истоки наше­го возмущения:

 

«Некогда человек представал перед своим Богом (или даже перед богами) как обвиняемый перед судьей. Современный человек по­менял эти роли местами — теперь он судья, а Бог сидит на скамье подсудимых. Судья вполне снисходителен; если Бог сумеет разум­но и доказательно защититься от обвинения в том, что, будучи Богом, Он допускает войны, бедность и болезни, человек готов Его выслушать. Быть может, суд даже закончится оправданием Бо­га. Не это важно. Важно, что человек стал судьей, а Бог — обвиня­емым».

 

Хотя книга Иова помогает нам сформулировать вопрос о не­заслуженном страдании, ответа на него она не дает по той про­стой причине, что уже в главах 1—2 ясно показано: как бы ни от­носился к этому Иов, в книге происходит суд не над Богом, а над самим Иовом. Эта книга не отвечает на вопрос «Что делает Бог, когда мне так больно?» — пролог уже решил этот вопрос и поста­вил следующий. Главная проблема здесь — вера: что делает Иов? Как примет он испытание?

Чем глубже я изучал книгу Иова, тем яснее понимал, что вос­принимаю ее начиная с третьей главы. Мне следовало бы вернуть­ся к первым двум главам и осмыслить содержание книги в их све­те. Там, в первой и второй главе, я наконец постиг суть сюжета: лучший человек на земле подвергается величайшим несчастьям -и это испытание веры, доведенное до предела.

Обладает ли человек подлинной свободой? Сатана бросает Бо­гу вызов: конечно, разумное существо имеет достаточно свободы, чтобы пасть. Доказательством тому является и сам Сатана, и Адам, и каждый, живший с тех пор на земле. Но обладаем ли мы доста­точной свободой для того, чтобы подняться, чтобы верить в Бога, не имея для этого никаких причин, кроме… Или вообще не имея никаких причин? Может ли человек сохранить веру, даже когда Бог кажется ему врагом? Или вера, как и все остальное, — продукт среды, жизненных обстоятельств?

Современный бихевиорист Эдвард Уилсон объясняет добрые дела Матери Терезы тем, что она чувствовала себя в безопасности, полагаясь на Бога и веруя в личное бессмертие. Иными словами, она рассчитывала на определенную награду, и в этом заключалось «эгоистическое» основание ее деятельности. Уилсон, как и другие эволюционные психологи, отвергает чистый альтруизм. Мы ве­рим в Бога потому, что надеемся что-то за это получить.

В первых главах книги Иова мы встречаемся с отцом всех бихевиористов — Сатаной. Он утверждает, что любовь Иова к Богу «обусловлена». Отними у него поощрение — и увидишь, как рас­сыплется эта вера. Иов, сражающийся с завязанными глазами, вслепую, — это рыцарь, вышедший на судебный поединок, кото­рому суждено продолжаться веками и тысячелетиями.

 

 

После главы 2 Сатана больше не упоминается в тексте. Ему и нет нужды появляться, поскольку друзья Иова достаточно умело от­стаивают его точку зрения. Это шедевр драматической иронии: основная часть высокопарного и совершенно ложного богосло­вия, которым наполнена эта книга, исходит из уст мудрых и на­божных стариков, которых в конце концов грозный оклик Бога заставляет замолчать.

Три друга Иова и в меньшей степени Елиуй отстаивают пози­ции «бихевиористской партии». По их мнению, с учетом здравого смысла и всех разумных соображений следует утверждать, что справедливый Бог будет обращаться с людьми честно. Тех, кто Ему повинуется и сохраняет веру, Бог вознаградит; тех, кто гре­шит, Бог покарает. Что можно на это возразить? Остается сделать еще один вполне логичный шаг и прийти к выводу, что невыно­симое страдание Иова свидетельствует о каком-то серьезном, не­исповеданном им грехе. Если бы Иов отказался от своего упрям­ства и покаялся, Господь, несомненно, простил бы его и возмес­тил его потери.

Мы воспринимаем друзей Иова скорее как отрицательных персонажей, ведь Сам Господь в конце книги обличает их. Тем не менее легковесными их аргументы не назовешь — эти люди умело отстаивают свою точку зрения, и их спокойные рассуждения вы­годно противостоят несдержанным выкрикам Иова. По-моему, ес­ли бы сегодня мы располагали только главами 3—37 книги Иова, мы бы сочли подлинными героями книги этих трех мудрецов. Я говорю об этом потому, что их рассуждения и поныне повторяют­ся в христианских церквях.

Чтобы вполне постичь пророческое, выходящее за пределы своего времени значение этой книги, следует оценить аргумен­ты Вилдада, Елифаза и Софара с точки зрения нынешней фило­софии. Быть может, Бог насылает страдание в наказание за гре­хи? Спросите любого христианина, оказавшегося на больнич­ной койке, доводилось ли ему слышать это рассуждение. Основ­ную теорию друзей Иова — дескать, Бог способствует процвета­нию хороших людей и портит жизнь дурным — я слышу практи­чески каждый раз, когда включаю религиозную телепрограмму. В этих передачах редко упоминается вера, подобная вере Иова, которая устоит, даже если все пойдет прахом. Сегодня христиане готовы повторить мудрые речи Елифаза, ссылающегося на ка­кое-то таинственное видение в ночи и даже советующего Иову обратиться к Богу с просьбой сотворить чудо (4:12-17; 5:8-10).

Короче говоря, друзья Иова — самонадеянные догматики, взяв­шиеся отстаивать неизреченность путей Господних. Они полага­ются на свою ученость и здравый смысл и на этом основании су­дят Иова. Для них все заранее ясно: на какую защиту может рас­считывать Иов, если приходится выбирать между человеком, уве­ряющим всех в своей правоте, и Богом, в правоте Которого никто не усомнится. Джордж Макдональд сравнивает их поведение с по­зицией фарисеев, для которых уплата десятины и соблюдение предписаний оказались важнее, чем смирение перед Богом. Они не могли сделаться детьми — но Иов, как любой обиженный ребе­нок, настаивает на своем праве по крайней мере получить какое-то объяснение.

Набожные друзья Иова удивлены и напуганы его возмущением. Подумать только — он вопрошает Бога, он требует, чтобы Всемо­гущий выслушал его и ответил ему! Тем же снисходительным то­ном готовой мудрости говорит с нами сегодня благочестивая на­клейка на бампере автомобиле: «Если Бог слишком далек, кто в этом виноват?»

 

 

Иов находится «внутри» драмы, он может сосредоточиться только на проблеме страдания. Разумеется, ему ничего не известно об ис­пытании веры, в которое вовлечены высшие силы. Если бы он за­ранее получил эту секретную информацию, испытание утратило бы всякий смысл. А так Иов чувствует, что Бог предал его.

Иов стоит перед лицом неразрешимой дилеммы. Он не может отвергнуть Бога, лишиться непоколебимой веры в любящего Гос­пода, которая составляла главную ценность его жизни. Однако, чтобы признать свое страдание заслуженным, он также должен совершить насилие над собой, обмануть себя, потому что он зна­ет, что не повинен в преступлении, заслуживающем столь страш­ного наказания. Друзья Иова рассуждают о битве добра и зла, сам же Иов вовлечен в куда более страшную битву между добром и до­бром. Справедливость Бога против невинности Иова — где же и в чем теперь искать смысл?

Подвергаясь словесным атакам своих друзей, Иов колеблется, запутывается в противоречиях, подчас даже соглашается с ними. У него нет подходящих богословских доводов, чтобы спорить с ни­ми, все, что говорят эти старцы, похоже на истину. И все же он глубоко уверен, что в его конкретном случае эта истина оказалась ложью, потому что он не достоин такой участи. Да, конечно, он грешил, но не настолько, чтобы заслужить подобную кару, ли­шиться близких, здоровья и всего имущества разом. В конце кни­ги Иов выстраивает формальную юридическую защиту, как обви­няемый перед судом.

Речи Иова выражают глубокое горе, боль, отчаяние и возмуще­ние. Он едва удерживается от нападок на Бога, он яростно восста­ет против Него, едва не срываясь на кощунство. Первые слова, ко­торые мы слышим из его уст: «Погибни день, в который я родился, и ночь, в которую сказано: «зачался человек!» (3:3).

Вот лишь небольшой перечень высказываний этого «долготер­пеливого» святого. Он говорит Богу:

«Доколе же Ты не оставишь, не отойдешь от меня,

доколе не дашь мне проглотить слюну мою» (7:19).

 

«Оставь, отступи от меня, чтобы я немного ободрился,

прежде нежели отойду, — и уже не возвращусь» (10:20-21).

 

«Но гора, падая, разрушается,

и скала сходит с места своего;

вода стирает камни;   разлив ее смывает земную пыль:

так и надежду человека Ты уничтожаешь» (14:18-19).

 

«Гнев Его терзает и враждует против меня,

скрежещет на меня зубами своими» (16:9).

 

«Вот, я кричу: «обида!» и никто не слушает;

вопию, и нет суда» (19:7).

«Я взываю к Тебе, и Ты не внимаешь мне, —

стою», а Ты только смотришь на меня.

Ты сделался жестоким ко мне;

крепкою рукою враждуешь против меня…

Когда я чаял добра, пришло зло;

когда ожидал света, пришла тьма.

Мои внутренности кипят, и не перестают» (30:20-21,26-27).

 

Иову в его несчастье Бог кажется негодяем, который «губит и непорочного и виновного» (9:22). Этот образ в точности противо­положен вести Иисуса о благом Отце, Чей свет проливается и на добрых, и на злых, Клайв Льюис, описывая свои переживания по­сле смерти жены, отметил: «Мне не грозит (так я думаю) опас­ность утратить веру в Бога. Реальная опасность заключается в том, что я начну верить ужасным вещам о Нем. Я не боюсь прийти к выводу: «Так, значит, Бога нет». Я боюсь придти к выводу: «Так вот Каков Бог на самом деле. И не обманывайся больше’¹. Со свойст­венной ему неуклюжей прямолинейностью Льюис вслед за Иовом спрашивает, не является ли Бог «Космическим Садистом»?

Все эти высказывания на грани кощунства не ускользают от внимания друзей Иова. Елифаз возмущенно отвечает: «Да ты отло­жил и страх, и за малость считаешь речь к Богу» (15:4). Он сравни­вает Иова с тем нечестивцем, который «простирал против Бога ру­ку свою и противился Вседержителю» (15:25).

Однако история Иова приобретает неожиданный поворот. Как сказал Серен Кьеркегор: «Тайна книги Иова, ее мощь, ее нерв, ее основная идея в том, что Иов вопреки всему оказывается прав».

 

 

Иов изливает свое возмущение Богом — и в конце концов торжеству­ет победу. Вот заключительные слова Бога Елифазу: «Горит гнев Мой на тебя и на двух друзей твоих за то, что вы говорили о Мне не так вер­но, как раб Мой Иов» (42:7). Вспомним гневные и неистовые слова Ио­ва. Почему же Бог предпочел их речам его мудрых друзей? И вообще, выиграл ли Бог Свое «пари» о вере Иова?

Прежде всего Иов не последовал совету своей жены: «Похули Бога, и умри». Он отчаивается в справедливости, благости и любви Бога, в самой своей жизни, но не поворачивается спиной к Богу. В минуты глубочайшего отчаяния Иов обретает проблески надежды и веры,

Иов пытается жить, приняв этот мучительный парадокс. Несмотря на то что происходящее этому противоречит, он пытается по-преж­нему верить, что Бог его любит. Друзья Иова рассуждают логически.-»Страдание исходит от Бога. Бог справедлив. Стало быть, ты, Иов, ви­новен». Иов, пересмотрев заново всю свою жизнь и попытавшись представить себе несправедливого Бога, приходит к бессмысленному и противоречивому выгоду: «Страдание исходит от Бога. Бог справед­лив. Я невиновен». В лучших традициях еврейского народа Иов отста­ивает эти три позиции, хотя каждая из них противоречит двум дру­гим.

Иов инстинктивно чувствует, что лучше связать свою судьбу с Богом — даже если в данный момент Бог представляется ему бес­конечно далеким или жестоким, — чем вообще отказаться от вся­кой надежды. Он сохраняет образ личностной вселенной. Если мир безлик, то каковы наши критерии для различения боли и удо­вольствия или почему счастливые дни Иова должны быть предпо­чтены нынешней трагедии? Иов цепляется за веру в справедли­вость и в личностного Бога, сколько бы ни громоздилось перед ним доводов, опровергающих эту веру. Он цепляется за нее пото­му, что любая альтернатива будет гораздо страшнее.

Просьбы, с которыми Иов обращается к Богу, раскрывают очень многое в характере этого человека. Чего бы я попросил на его месте?

«Избавь меня от боли, Господи! Сперва возврати мне здоровье, а потом уж обсудим, какой урок я должен извлечь из всех этих несчастий». Иов ведет разговор о другом. Он чувствует, как сгущается отчаяние и вера покидает его, и молит о скорой смерти. Зачем? «Это было бы еще от­радою мне, и я крепился бы в моей беспощадной болезни, ибо я не от-вергся изречений Святого» (6:10).

Но смерть не приходит, Иов видит, что его молитвы — бессмыс­ленный вопль, обращенный в пустоту. И тогда он просит о свидетеле или заступнике, который мог бы рассудить его с Богом, «положил бы руку свою на обоих нас». Позднее эта молитва (9:33; 16:19-21), испол­нится как пророчество об Иисусе, Посреднике между Богом и челове­ком. Но сам Иов в ту минуту не получает никакого ответа. Нет у него свидетеля, нет заступника.

Наконец в полном отчаянии Иов отказывается от всех своих тре­бований, кроме одного, которое он будет твердить до конца: он хочет получить объяснения лично от Бога (см. 13:3; 31:35). Он желает прий­ти в суд и услышать, как Бог будет свидетельствовать в Свою защиту, оправдываясь в том, что кажется вопиющей несправедливостью.

Эта последняя просьба приводит друзей Иова в ярость. Какое пра­во имеет он, жалкий, ничтожный человечишко, вызывать на суд Госпо­да? Как может «человек, который есть червь, и сын человеческий, кото­рый есть моль» (25:6), настаивать на своей правоте перед Богом — вла­дыкой вселенной? Марк Твен иронически пожимает плечами: «С тем же успехом я мог бы обратить на себя внимание планеты, швыряя в нее грязью». Но Иов не сдается, до самого конца он будет настаивать на своем праве вопрошать Бога и требовать от Него объяснений. Бог признает его право.

Виктор Франкль, переживший ужасы нацистского концентраци­онного лагеря, говорит, что страшнее всего отчаяние, вызванное бес­смысленным страданием. Опыт Иова подтверждает это. Он требует объяснения случившемуся, он хочет, чтобы в его страдании был смысл, и только Бот может удовлетворить это требование.

Вера Иова проходит испытание: он держится за веру в Бога и дове­рие к Нему, хотя и лишился всех доводов в пользу этой веры и многое говорит теперь против нее. Его собственное достоинство и человечеекая ценность подвергаются сомнению, но Иов отстаивает их до кон­ца. Можно назвать Иова первым протестантом в самом подлинном смысле этого слова. Он опирается на собственную веру, а не на обще­принятую догму, и тем самым указывает путь многим другим: апосто­лу Павлу, когда тот выступал перед синедрионом, Мартину Лютеру, восставшему против авторитета всей Церкви. Иов не позволил догме взять верх над правами личности.

Уильям Сафир так определяет наследие Иова в книге «Первый дис­сидент»:

 

«Если книга Иова через пространство в два с половиной тысячелетия продолжает обращаться к людям и что-то значить для мужчин и жен­щин, считающих себе обыкновенными и респектабельными, то вот в чем суть ее вести. Человеку свойственно блуждать в потемках и совер­шать ошибки, но будет лучше — праведнее в очах Божьих, — если на свои несчастья человек станет реагировать вопросом и возмущением, а не покорным приятием. Когда человек сталкивается с необъясни­мой несправедливостью, достойнее гневаться, чем сохранять спокой­ствие».

 

И Сафир высказывает свои впечатления от книги Иова такими словами: «Я начал путешествие по этой книге, испытывая сомнение в своей вере. Я закончил его, уверовав в свое сомнение».

 

 

Как раз в тот момент, когда Елиуй объясняет, насколько неблаго­честивым было со стороны Иова требовать божественного вме­шательства, Бог вмешивается в эту историю, Он вторгается в нее, как сокрушительный ураган. Я рисую себе эту сцену как эпизод мультфильма: две крошечные фигурки погружены в страстный спор о том, что угодно Богу да чего Он не станет делать. И тут ог­ромная грозовая туча — Господь собственной персоной — проносится по экрану, сметая их. Бог поразил всех участников этой бе­седы и тем, что Он им сказал, и самим фактом Своего появления.

Величественная речь Господа в главах 38—42 книги Иова при­влекла внимание многих исследователей, не говоря уж о защитни­ках окружающей среды, которые ссылаются на нее в доказательст­во того, что Бог ценит созданный Им мир. Я тоже дивлюсь пре­красным образам природы — страусам, горным баранам, диким ослам и крокодилам. Но удивлению сопутствует менее комфорт­ное чувство полной ошарашенности. Речь Господа особенно уди­вительна тем, о чем в ней не говорится. Здесь так и не заходит речь о страдании, и это просто поразительно, после того как тридцать пять глав подряд только об этом и говорили. Почему Бог не отвечает на вопрос, который так терзает несчастного Иова?

Бог выбирает тему, которая возвращает нас к сюжету первых двух глав. Мы вновь видим драму Иова как бы из-за кулис. Иов и его друзья говорили только о страдании, потому что они находи­лись «внутри» трагедии и не могли разглядеть ничего другого. Бог с самого начала знал, что главная проблема здесь — не страдание, а вера Иова. Сможет ли человек сохранить веру во всемогущего и невидимого Бога, даже если все вокруг него будет противоречить этой вере?

Бог не посвящает Иова в суть космической борьбы, в которую человек, сам того не осознавая, оказался вовлечен. Если позволить Иову заглянуть за кулисы, будут нарушены условия пари, которое все еще не завершено. Бог также не выражает ни малейшего со­чувствия физическому или моральному состоянию Иова. Напро­тив, Бог гневно обрушивается на Иова, превращая его в обвиняе­мого:

«Кто сей, омрачающий Провидение

словами без смысла?

Препояшь ныне чресла твои, как муж:

Я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне» (38:2-3)

 

Он продолжает Свою мощную речь, не давая Иову и словечка вставить. Одним ударом Бог возвращает человека на скамью под­судимых.

Весть Бога, выраженная рядом великолепных поэтических об­разов, сводится примерно к следующему: «Иов, покуда ты не суме­ешь получше разобраться в устройстве физического мира, не пы­тайся указывать Мне, как управлять его нравственным механиз­мом». Описывая чудеса природы, в особенности ее диковины и даже чудищ, Бог намекает на присущие материальному миру ог­раничения и внутренние законы, в которые Он предпочитает не вмешиваться. Бог упрекает Иова только в одном; в ограниченнос­ти его точки зрения. Свое суждение и свой вызов Богу Иов осно­вывал на недостаточном свидетельстве. Мы, «публика», знали об этом с самого начала. Чтобы исправить этот дефект зрения, Бог расширяет спектр видимого мира. Иов вместо своего жалкого со­стояния может теперь постичь всю вселенную.

Мне кажется, что, если бы вместо всего этого Бог зачитал Иову страницу из телефонного справочника, Иов и это бы принял. Все его сомнения отступают перед доказательством силы и славы Бо­га. ‘Так, я говорил о том, чего не разумел, о делах чудных для меня, которых я не знал», — признает Иов (42:3). Его покаянное призна­ние и примирение с Богом разрешают наконец спор, начатый в главе 1.

Спор шел о вере Иова. Будет ли человек цепляться за свою веру, если утратит всякие эгоистические причины для этого? «Он про­клянет Тебя!» — вот на что поставил Сатана и проиграл. Иов со­хранил свою веру.

Произнеся Свою речь, Бог вознаграждает Иова, удваивая его прежнее состояние. Такое решение должно устроить даже друзей Иова с их ущербным представлением о Божьей справедливости. Боль? Но и ее Богу нетрудно исцелить. Еще волов и верблюдов? Пожалуйста. Некоторые люди сосредоточиваются на сообщении о восстановленном благополучии Иова и подчеркивают, что Иов перенес лишь временное испытание, а затем получил воздаяние.

Однако в целом весь пафос этой книги убеждает меня в том, что суть ее — не в награде за веру, а в самой вере. Я говорю об этом с осторожностью, но в глазах Бога и материальное благосостояние Иова, и даже его физическое благополучие означают гораздо меньше, чем решение этой космической проблемы.

 

 

Благодаря той особой точке зрения, которую предлагают первые две главы, история Иова рассказывает нам отнюдь не только о чрезвычайных испытаниях, выпавших на долю несчастного ста­рика. В начале главы я признался, что когда-то мне казалось, будто суть книги Иова сводится к проблеме страдания. Теперь мне изве­стно, что для многих читателей этот сюжет книги становится па­радигмой нашей собственной жизни. Повесть о борьбе между высшими силами и об испытании веры превращается в рассказ о страданиях человека.

Иов столкнулся с кризисом веры, и он означал для него гораз­до больше, чем проблема страдания. То же самое происходит и с нами. Каждый из нас рано или поздно оказывается в положении Иова. Быть может, нам не придется столкнуться со столь ужасны­ми несчастьями, но любая трагическая случайность, роковая бо­лезнь и даже потеря работы может заставить нас трясти в недо­умении головой, вопрошая: «Почему это случилось со мной? За что Бог прогневался на меня? Почему он меня оставил?»

Подчас мы начинаем воспринимать эти внешние обстоятель­ства — болезнь, свою некрасивую внешность, бедность, неудачи -как нечто враждебное и просим Бога изменить ситуацию. Будь я покрасивее… побогаче…. найди подходящую работу — и все уладится. Если б мне немного умерить свои плотские желания, я бы смог всей душой поверить в Бога. Но Иов учит нас, что вера нужна именно в тот момент, когда верить вроде бы и невозможно.

Как только испытание касается нас, мы склонны замыкаться в этой ситуации, сужать поле зрения. Как Иов, мы начинаем обви­нять Бога и воспринимать его как противника. Иов откровенно спрашивает Бога: «Хорошо ли для Тебя, что Ты угнетаешь, что пре­зираешь дело рук Твоих?» (10:3). Заглянув за кулисы в первой гла­ве, мы узнали, что Иов был избран, а не отвергнут. Бог рискнул Своей репутацией, всецело положившись на поведение этого кон­кретного человека. В тот момент, когда Иов чувствует себя поки­нутым и оставленным Богом, Бог лично и очень пристально сле­дит за каждым его словом. Людям кажется, что Бог отсутствует, а Он совсем рядом.

Книга Иова убедила меня в том, что Бога гораздо больше инте­ресует наша вера, чем наше благополучие. Это жестокая истина, и мне нелегко писать об этом, нелегко это принять. Это мало соот­ветствует тому приятному, уютно-домашнему представлению о Боге, которое сложилось у многих христиан. Я бы не пришел к этому выводу, если б книга Иова стояла в Библии особняком. Но вспомните об испытаниях, которым подвергались многие любим­цы Бога!

Обращаясь к Иезекиилю, Бог называет Иова в числе трех вели­чайших праведников (см. Иезекииль 14:14). Двое других, Ной и Даниил, подтвердили свою веру: один — посреди всемирного по­топа, другой — в окружении львов. Авраам подвергался столь же суровому испытанию, как и Иов, ему было велено собственной ру­кой принести в жертву сына, рождения которого он дожидался всю жизнь. А Давид? Стоит перечитать Псалом 21, чтобы услышать вопль человека, оставленного Богом. Одна строчка во Второзако­нии показывает образец отношений Бога с народом избранным: «И помни весь путь, которым вел тебя Господь, Бог твой, по пусты­не, вот уже сорок лет, чтобы смирить тебя, чтобы испытать тебя и узнать, что в сердце твоем» (8:2).

Серен Кьеркегор, прошедший через душевные страдания, по­добные страданиям Иова, пришел к заключению, что истинная ве­ра, очищенная, как золото, возникает именно из этого парадоксального состояния, из нарушения ожиданий, которые мы связы­вали с Богом. Ложась в постель, Кьеркегор клал книгу Иова под подушку, как ребенок кладет учебник, чтобы не забыть за ночь вы­ученный с вечера урок. В его глазах Иов и Авраам были истинны­ми рыцарями веры. Пройдя через мучительные испытания и про­верку, они достигли того уровня веры и верности, на который не­возможно подняться иным путем. «Шип в пятке заставляет меня подскочить выше, чем прыгают люди со здоровыми ногами», -говорит Кьеркегор.

Даже Сын Божий приобрел на земле опыт разлуки с Богом. Как Израиль, Иисус прошел через испытание в пустыне, чтобы узнать, «что было в его сердце». Позднее, в час гораздо более мучительного испытания, Иисус возопил на кресте (повторяя слова Псалма 21): «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил меня?». Как Иов, Он сохранял веру вопреки этому чувству бого-оставленности — «В руки Твои предаю дух Мой». И для Него то­же, как и для Иова, Отец никогда не был так близок, как в тот момент, когда казалось, что Он отсутствует. Павел утверждает, что в момент крестной смерти Бог был «во Христе… сочетая с Собой мир».

 

 

Почему Бог допускает и даже поощряет такие испытания веры? Неужели для Бога имеет значение, примет Его или отвергнет этот мужчина, эта женщина? Елиуй, последний, наиболее склонный к мистике утешитель Иова, отвергает саму мысль о том, что Бога мо­гут интересовать дела или чувства Иова:

«Если ты грешишь, что делаешь ты Ему?

и если преступления твои умножаются,

что причиняешь ты Ему?

Если ты праведен, что даешь Ему?

Или что получает Он от руки твоей?

Нечестие твое относится к человеку, как ты,

и праведность твоя к сыну человеческому» (35:6-8).

 

Однако первые главы книги Иова открывают нам, что Бог мно­гое поставил на добродетель или бесчестие одного человека. Эта книга только указывает, что многое зависит от веры одного чело­века, она не поясняет, почему это так. Мне это кажется наиболее важным и долговечным уроком книги Иова.

Как и Иов, мы живем, не ведая о том, что происходит «за кули­сами». Книга напоминает нам, что малая история человечества на Земле — а тем более моя личная малая история веры — включена в большую историческую драму вселенной. Мы рядовые великой духовной битвы, охватывающей весь мир. Говоря словами Льюиса, «В мире нет нейтральной полосы: каждый квадратный дюйм, каж­дая доля секунды — это яблоко раздора между Богом и Сатаной».

Битва за веру навлекла на Иова утрату имущества, родных и здоровья. Нас могут ожидать иные потери — неудачи в работе, распавшийся брак, непривлекательная внешность, причиняющая трудности сексуальная ориентация. Быть может, наши испытания вовсе и не являются продолжением борьбы, происходящей на ко­смическом уровне. В любом случае эта книга призывает нас хра­нить твердую, трудную веру, хранить ее вопреки всем разумным доводам, утверждающим, что поведение одного человека ничего не меняет.

Книга Иова возвещает нам поразительную истину — оказыва­ется, наш выбор в делах веры затрагивает не только нас самих и нашу личную судьбу, но и — как это ни странно — Самого Бога. Елифаз ставит Иова на место: «Разве может человек доставлять пользу Богу?.. Что за удовольствие Вседержителю, что ты праве­ден?» (22:2-3). Елифазу придется в конце концов подавиться этими словами и через посредство Иова принести жертвы и просить у Бога прощения. Вера Иова помогла Богу одержать великую победу над Сатаной, подвергнувшим сомнению весь опыт отношений че­ловека с Богом.

Ответ Иова означал выбор пути на развилке человеческой ис­тории. На самом деле, столь же много зависит теперь уже от на­шей реакции. Библия намекает на эту тайну:

• Иисус в главе 10 Евангелия от Луки говорит Своим последо­вателям, возвещающим приближение Царствия Божьего: «Я видел Сатану, спадшего с неба, как молнию» (10:18);
• Послание к Римлянам сообщает о том, что мы на земле мо­жем стать проводниками всеобщего искупления. «Ибо тварь с надеждою ожидает откровения сынов Божиих» (8:19). Кла­ренс Джордан в своей версии посланий Павла переводит это место так: «На самом деле, заветная мечта вселенной – узреть хоть на миг подлинных сынов и дочерей Бога»;
• Одна фраза в Послании к Ефесянам объясняет: «Дабы ныне соделалась известною чрез Церковь начальствам и властям на небесах многоразличная мудрость Божия» (3:10);
• Поразительно утверждение апостола Петра: «Даже ангелы желают проникнуть в это» (см. 1 Петра 1:12).

В этих завуалированных намеках повторяется центральная те­ма книги Иова: наша реакция имеет большое значение. Цепляясь за истончающуюся нить веры, Иов выиграл важную битву в вели­кой войне Бога за искупление земли. Благодать Божья наделила обычных мужчин и женщин правом принять участие в спасении вселенной. Господь призывает нас помочь через послушание и по­виновение Ему исправить ту боль, ту несправедливость, о которых вопиет Иов. Можно даже сказать, что Бог присоединяется к жало­бам Иова на падший мир, но замысел Бога по искуплению падше­го мира опирается на веру тех, кто следует Ему.

Мы в своих личных повседневных сражениях становимся ря­довыми этой космической войны. Как сказал Уильям Джеймс («Желание верить»): «Мы воспринимаем земную жизнь как под­линное сражение, как будто во вселенной и впрямь присутствует нечто дикое, непокорное, что мы должны искупить своим послу­шанием и верностью идеалам».

Я уже говорил, что книга Иова означает выход за пределы той основанной на наградах и наказаниях «веры-договора», которую принял Израиль. Новый Завет делает следующий шаг, его авторы принимают страдание как нечто само собой разумеющееся. «По­тому что и Христос пострадал за нас, оставив нам пример, дабы мы шли по следам Его» (1 Петра 2:21). Одиннадцать учеников Ии­суса приняли мученическую смерть — это не очень похоже на «хэппи энд» книги Иова. Очевидно, что-то изменилось в самом представлении людей о страдании, и это изменение вызвано кре­стной смертью Иисуса.

Другие стихи Нового Завета также говорят об этой тайне, но при этом в них используются такие выражения, которые я не ре­шусь истолковать. Павел говорит о «разделении страданий Хрис­та» и о том, что он надеется «восполнить во плоти своей то, чего еще недостает в страданиях Христовых». Эти высказывания пред­полагают, что страдание может обрести смысл, если мы будем рассматривать его как часть креста, который мы принимаем, сле­дуя за Иисусом. Мы становимся соратниками Бога в борьбе за из­гнание зла с этой планеты, мы помогаем Богу осуществить замы­сел искупления мира.

В этой жизни нам не дано узнать во всей полноте значение на­ших поступков. Как показывает книга Иова, многое свершается незримо для нас. Смерть Иисуса свидетельствует о том же: самый обычный случай злоупотребления властью в какой-то отдаленной колонии Римской империи обеспечивает спасение всей вселен­ной.

Книга Иова отстаивает, доводя до предела, почти до абсурда, мысль о том, что в силу каких-то таинственных причин Бог отвел людям существенную роль в деле спасения загубленной планеты. Когда священник идет в тюрьму за участие в мирной демонстра­ции против государственной несправедливости, когда социаль­ный работник переезжает в район городских трущоб, чтобы там, с самого низа, начать строительство нормального общества, когда супружеская пара сохраняет свой полный трудностей брак, когда родители с неистребимой надеждой и готовностью простить ждут возвращения бросившего их ребенка, когда сын или дочь заботят­ся о смертельно больном отце, а не просят врачей прибегнуть к эвтаназии, когда молодой специалист отвергает искушение бо­гатством и успехом — во всех этих испытаниях, больших и малых, мы ощущаем присутствие некоего большего смысла, мы разделя­ем торжество Искупителя. «Ибо тварь с надеждой ожидает откро­вения сынов Божиих».

Никто не сумел лучше, чем Иов, выразить боль и несправедли­вость этого мира. Но за словами горя и отчаяния мерцает таинст­венная, светлая истина: Иов (а также мы с вами) может посредст­вом послушания присоединиться к борьбе за избавление от этих страданий. Книга Иова изображает драму веры в крайней, экстре­мальной форме: лучший из живущих на земле людей переносит жесточайшие мучения, не получая от Бога ни слова утешения или ободрения. Иов вопреки всему сохраняет веру в Бога, и это важно не только для него самого, но и для нас, и для Бога. В Своих речах Бог изображает чудеса тварного мира, но очевидно, что из всех чудес творения самым дивным Богу представляется Иов. Вот поче­му эта книга включена в Библию.

Прошли тысячелетия, но вопросы, поднятые Иовом, не утрати­ли актуальности. Страдая, каждый человек повторяет слова Иова, возмущаясь тем, что Богу до него словно бы и дела нет. Книга Ио­ва подтверждает, что Бог не остается глухим к нашим воплям, что Он по-прежнему правит миром, каким бы нам ни представлялся этот мир в данный момент. Бог не ответил на все вопросы Иова, но само присутствие Бога рассеяло его сомнения. Иов убедился в том, что Бог печется о нем, и в том, что Бог правит миром. Имен­но r этой уверенности он нуждался.

 

Послесловие

 

Книга Иова и загадка страдания

 

«Он спасает бедного от беды его и в угнетение открывает ухо его» (Иов 36:15).

Как я уже говорил, книга Иова ставит больше вопросов о стра­дании, чем дает ответов. Хотя конец книги с драматически рас­считанным выходом на сцену Самого Господа Бога кажется как нельзя более подходящим для все объясняющего монолога, Бог уклоняется от ответа. Более того, Бог пренебрежительно отверга­ет столь здравые с виду теории об источнике и происхождении страданий, предложенные друзьями Иова.

Итак, книга Иова, эта поразительная повесть об ужасных не­счастьях, обрушившихся на очень хорошего человека, не содер­жит сколько-нибудь последовательной теории, объясняющей, по­чему страдают хорошие люди. Тем не менее книга позволяет как бы «в щелочку» заглянуть и проникнуть в проблему боли. Сам я, изучая этот текст, пришел к некоторым выводам. Это не ответ на проблему страдания (от этого ответа уклонился Сам Господь), од­нако эти принципы противостоят многим заблуждениям, столь же распространенным в наши дни, как и во времена Иова.

1. Главы 1 и 2 поясняют, что Бог не был непосредственной при­чиной страданий Иова. Это тонкое, но важное разграничение: Бог допустил эти страдания, но непосредственно навлекает их на пра­ведника Сатана.

2. Книга Иова ни разу даже не предполагает, что Богу недоста­ет благой силы. Некоторые люди (в том числе Рабби Кушнер, ав­тор бестселлера «Когда с хорошими людьми случается что-то roioj хое») считают, что у слабого Господа не хватает власти, чтобы пре­дотвратить людские страдания. Есть и вариант деистов: Бог пра­вит миром как бы на расстоянии, не вмешиваясь в конкретные со-] бытия. Книга Иова, напротив, не ставит под сомнение могущество Бога, она обращается только к Его справедливости. В заключительной речи Бог демонстрирует диковинные образы только за­тем, чтобы подчеркнуть Свое всемогущество.

3. Книга Иова решительно отвергает теорию, согласно кото­рой страдание всегда оказывается результатом греха. Библия под­держивает общий принцип «Что посеешь, то и пожнешь», распро­страняя его и на земную жизнь, но человек не имеет права приме­нять этот общий принцип к частному случаю, а тем более к друго­му человеку. Друзья Иова очень убедительно доказывают, что Иов как-то заслужил столь ужасную кару, однако Бог, произнося окон­чательный вердикт, объявил им: «Вы говорили о Мне не так верно, как раб Мой Иов» (42:7). Позднее Иисус также будет опровергать мнение, будто страдание непременно подразумевает грех (см.

Иоанна 9:1-5 и Луки 13:1-5).

4. В отсутствие сформировавшейся веры в загробную жизнь друзья Иова ложно предполагали, будто справедливость Бога -награда или наказание человека — должна непременно проявить­ся уже в этой жизни. Другие разделы Библии учат, что справедли­вость будет во всей полноте осуществлена Богом только после смерти человека.

Радости, которыми наслаждается Иов в старости, — это лишь предвестие грядущего. В главе 42 есть одна важная подробность: имущество Иова было не только восстановлено, но и удвоено: вме­сто 7000 овец, 3000 верблюдов, 500 пар быков и 500 ослов у него стало 14 000 овец, 6000 верблюдов, 1000 пар быков и 1000 ослов, однако — и это существенно — прежняя семья Иова не удвоилась. Он был отцом семи сыновей и трех дочерей, и теперь у него роди­лось семеро новых сыновей и три дочери, а не четырнадцать сы­новей и шесть дочерей. Даже в этой книге Ветхого Завета, где пред­ставление о загробной жизни остается очень смутным (если оно вообще есть), мы видим ясный намек на то, что однажды Иов вновь увидит утраченных им детей. Десять детей, которых он столь тра­гически потерял, будут возвращены ему и воссоединятся с ним в вечной славе искупленного и воскрешенного мира.

5. Бог не осуждает сомнение и отчаяние Иова, Он осуждает лишь его неведение. Выражение «терпеливый Иов» едва ли соот­ветствует тому потоку жалоб и обвинений, который изливается из уст этого страдальца. Иов вовсе не желал с кротостью и покорно­стью принимать несчастье, он обращался к Богу. Его резкие вы­сказывания не на шутку встревожили друзей, но не Бога. Итак, мо­жет ли взрыв эмоций, вызванный горем или болью, каким-то об­разом оскорбить Бога? Согласно этой книге, нет. Высочайшая ирония — Бог приказывает друзьям Иова просить прощения че­рез посредство Иова, к которому они отнеслись со столь ханжес­ким снисхождением.

6. Никто не располагает всей полнотой знания о страдании. Иов считал, что сам он праведен, а Бог несправедлив. Его друзья отстаи­вали противоположную точку зрения: Бог прав, и Иов наказан по заслугам. В итоге обе стороны узнали, что они судили о ситуации со своей ограниченной точки зрения, не ведая о той борьбе, которая происходила на небесах.

7. Бог никогда не оставляет нас насовсем, Он никогда не мол­чит. Елиуй убедительно говорит об этом, напоминая Иову о снах и видениях, о прежних благословениях и даже о каждодневно на­блюдаемых проявлениях Бога в природе (глава 33). Бог также ука­зывает на природу, как на свидетельство Своей мудрости и силы. Даже если нам кажется, что Бог молчит, мы все же сумеем подме­тить какой-нибудь Его знак. Писатель Джозеф Бейли так сформу­лировал эту истину; «Помните в темноте то, что вы узнали, пока было светло».

8. Советы страдальцам, несмотря на все благие намерения, мо­гут подчас причинить больше вреда, чем пользы. Поведение дру­зей Иова — классический пример того, как гордыня и уверенность в собственной правоте могут заглушить чувство сострадания. Дру­зья Иова твердят благочестивые формулы и обсуждают богослов­ские вопросы, настаивая на собственном ложном представлении о природе страдания (и это представление широко распространено до сих пор). Иов отвечает: «О, если бы вы только молчали! Это было бы вменено вам в мудрость» (13:5). Оказалось, что самое бла­гое, самое мудрое, что друзья сделали для Иова, они сделали в са­мом начале, когда разодрали одежды свои и молча сидели с ним рядом.

9. Бог смещает точку зрения с причины страданий Иова на его ответ. Поразительно, но Бог так и не высказывает Своей теории страдания и не сообщает Иову о споре, который описан в главах 1—2. Главной проблемой, главным сюжетом книги становится ве­ра Иова. Сможет ли он сохранить доверие к Богу, даже если все пойдет прахом? Мы инстинктивно задаем вопросы «Почему? За что?» Но Бога гораздо больше интересует «Зачем? С каким ито­гом?» Раз уж страдание возникло, то, как бы это ни было ужасно, нужно понять, какое благо из него можно извлечь.

10. Согласно Божьему замыслу, страдание может быть искупле­но или может послужить высшему благу. В случае с Иовом времен­ные мучения этого человека помогли Богу одержать важную кос­мическую победу. Оглядываясь назад, мы даже увидим, какое «пре­имущество» Иов получил, сохранив веру в Бога. Но это мы способны постичь, только оглядываясь назад. Незаслуженные страдания праведника стали «предвосхищением» Иисуса Христа, прожившего совершенную жизнь, но так же принявшего страда­ние и смерть во имя великой победы.

 

 

Глава третья

 

Второзаконие: сладость и горечь

 

В жизни есть две трагедии. Первая — когда желания не исполняются. Вторая — когда они исполняются.

Джордж Бернард Шоу

 

 

осле краха коммунизма в 1989 году маленькие государства Восточной Европы и Центральной Азии внезапно вышли из-под огромной тени Советского Союза. Больше никто не распоря­жался ими, никто не навязывал им свою политику. Отныне они могли сами решать, какой герб рисовать на флаге, как органи­зовывать армию, как вести международные переговоры и улажи­вать пограничные конфликты, — словом, отныне они должны бы­ли сами править собой. Успех или провал каждого из этих наро­дов зависел от того, какой вождь становился во главе страны.

Народ Чехословакии избрал Вацлава Гавела, драматурга, про­ведшего несколько лет в тюрьме в качестве политического заклю­ченного. Хотя у Гавела не было опыта в политике, да и особого ин­тереса к ней, он принял на себя огромную ответственность за со­здание новой, свободной страны. Чтобы не утратить связь с наро­дом, он каждую неделю появлялся на телевидении и отвечал на во­просы в прямом эфире, объяснял, как будет работать новое прави­тельство, представлял бюджет, обсуждал новые, не всегда последо­вательные законы, говорил о морали и ответственности. То про­поведник, то народный вожак, то историк, то преподаватель, этот интеллигент и автор пьес вопреки всякой вероятности стал звез­дой телеэкрана, его шоу пользовались наибольшей популярнос­тью в стране. Благодаря только личному обаянию и искусству красноречия Гавел провел чешский народ через болезненный раз­рыв со Словакией и подготовил своих сограждан к существова­нию в качестве самостоятельной нации. Он говорил, что чувство­вал себя в роли отца, который пытается научить кучку невоспи­танных детей «вести себя как взрослые».

Это очень напоминает ту ситуацию, с которой Моисей столк­нулся к концу своей жизни. Он не собирался быть вождем народа, до сорока лет он пас овец. Но внезапно Господь призвал его и по­ручил ему вызволить евреев из-под власти могущественнейшей империи. Моисей справился с этим и продолжал управлять толь­ко что вкусившими свободу рабами четыре десятилетия, то по­ощряя их, то браня. Он руководил ими сорок лет в их незрелости и постепенном возрастании во время скитаний в пустыне. И вот к концу жизни Моисея его племя стоит у пределов Земли обето­ванной, собираясь превратиться в нацию.

У Моисея остался последний шанс, последняя возможность со­хранить историческую память, избавиться от боли и обид, вну­шить этим людям надежду и стойкость, которые будут им совер­шенно необходимы, когда его не станет. Для своего народа Мои­сей был не только руководителем нового типа, как Вацлав Гавел, он был отцом нации, как Симон Боливар, Нельсон Мандела, Ма­хатма Ганди и Джордж Вашингтон.

«Если бы мы уподобили авторов Библии композиторам, то ав­тора Второзакония можно было бы сравнить с Бахом, с его безус­ловной и всеобъемлющей верой», — сказал Джек Майлс.

Второзаконие завершает «Пятикнижие Моисеево». Это великий итог, первый запечатленный Библией развернутый монолог, это запись последней речи Моисея к сынам Израиля. Сорокалетний пастух-заика, боявшийся власти и помнивший о грозившей ему каре за совершенное в гневе убийство, он стал одним из гигантов мировой истории, одним из тех, чьи дела навеки меняют облик нашей планеты. Второзаконие — рассказ самого Моисея об этом потрясающем преобразовании.

 

Старик поплотнее натягивает плащ; он дрожит, хотя пустыня пышет жарой

Спутники помогают ему подняться на высокий обломок скалы. Перед ним вплоть до линии горизонта теснятся ряды сынов Израиля. Старик пережидает, по­ка смолкнут приветственные клики толпы. Взгляд его блуждает от одного лица к другому. Такие молодые, такие невинные. Никто из них ничего не помнит о славе Египта, этой легендарной страны пирамид, дворцов, колесниц. Эти дети пустыни знают лишь ее испытания: скорпионов и гадюк, слепящую жару и ночной холод, песчаную бурю, бесконечные поиски воды.

Никого из старшего поколения, за исключением лишь двоих, уже нет в живых, Он вывел их из Египта, только чтобы убедиться: Египет внутри них. Теперь старик смотрит в лицо юным, полным энтузиазма потомкам. Тело народа сохранилось, но все клетки в нем обновились. Юнцы, дети, сущие младенцы. Чего бы он ни от­дал за право самому перевести их через реку, на тот берег, в землю, о которой он мечтал все эти сорок лет. Старик вздыхает, и вздох его больше похож на стон. Он знает этого не будет. Он умрет здесь, быть может, в этот самый день. Скоро эти де­ти, рожденные пустыней, останутся одни. Старик собрал их, чтобы проститься.

Толпа, словно пчелиный улей, гудит, распираемая волнением и энтузиазмом. Моисей не видел на лицах людей подобного восторга с тех пор, как родители этих юношей вышли из Египта, нагруженные золотом фараона. Как быстро улыбки увя­ли на тех лицах, Кто знает, как долго сохранятся они на лицах этих молодых людей? Дети слушали рассказы своих отцов, которые ворчали, жаловались и восста­вали против него. Сегодня последняя возможность выправить предание, опро­вергнуть обвинения, сообщить истинную историю не только этим юнцам, но и всем, кто придет на свет вслед за ними, всему их потомству.

Глаза Моисея, затянутые катарактой, цветом напоминают скисшее молоко. Восемьдесят лет жизни в пустыне прорезали глубокие морщины на его лице. Он почти утратил слух, голоса множества людей сливаются в единый, раздражающий гул. Иисус и Халев, его верные помощники, угомонили толпу и подали старику знак начинать. Они приказали вестникам повторять слова Моисея, выкрикивать их, чтобы каждый смог их разобрать. «Говори помедленней, — советуют они вож­дю, — не спеши». Но стоит ему заговорить, и голос изменяет ему, возвращается давно преодоленное заикание.

Моисей — самый старый человек, которого когда-либо доводилось видеть этим юным израильтянам, единственный старик среди них. Он почти вдвое стар­ше Иисуса и Халева. Его снежно-белые волосы и развевающаяся борода превраща­ют его в какую-то мифологическую фигуру. С самого рождения этих юношей Мо­исей присутствовал, руководил в их жизни. Они слушали рассказы о том, как он прошел мимо стражей в покои могущественного фараона, застав врасплох прави­теля, с которым некогда участвовал в детских играх. Казни египетские, когда-то внушавшие ужас, с годами стали казаться забавными: лягушки, скачущие по кухне, мухи и комары, жалящие солдат, нарывы, заставлявшие египетских волхвов ка­таться по песку в поисках облегчения. Вот что мог сделать волшебник Моисей!

Родители этой молодежи с тоской вспоминали пальмы и высокие дома, такие высокие, что и солнца за ними не было видно, улицы, запруженные колесницами и повозками с осликами и растянувшимися до горизонта караванами верблюдов. Эти же люди не хранят подобных воспоминаний, у них нет ничего, кроме надеж­ды на новое начало, на создание государства, где они будут господами, а не раба­ми, кроме надежды на страну, не ведающую засухи, изобильную урожаями, на страну, которую они назовут своей родиной.

 

Жизнь Моисея выстроена вокруг единой темы: такова воля Гос­пода. Сколько раз мать пересказывала ему чудесную историю его спасения в тот страшный год, когда фараон затеял истребление еврейских младенцев! «Бог спас тебя, Моисей, — вновь и вновь повторяла она. — Он для чего-то особенного предназначил тебя», -и она смеялась счастливым и гордым материнским смехом, вспо­миная, что Бог устроил так, чтобы фараон платил ей жалование за воспитание ее собственного сына, а тот играл во дворце, получал лучшее по тем временам образование, сидел за столом с правите­лями империи.

Моисей, знавший о своем происхождении, чувствовал себя че­ловеком без родины. Египетские князья отпускали грубые шутки в адрес евреев, а Моисей кусал губы. Его родичи, иудеи, упрекали его за высокомерие и великосветское произношение, и он вновь закусывал губы. Моисей любил обе свои семьи: и родную, и при­емную. Ему нравились тихие семейные вечера, завершавшиеся пересказом преданий об Аврааме, Исааке и Иакове, и о Боге, Ко­торого они продолжали чтить, хотя Он словно впал в спячку, а за это время на земле сменилось вот уже двенадцать поколений. В особенности Моисей любил рассказ об Иосифе. «Ты станешь вто­рым Иосифом, — говорила ему мать, целуя на прощание. — Ты тоже живешь в покоях фараоновых. В тебе Бог уготовил нам спа­сение».

Но, с другой стороны, он не мог лишиться удовольствий двор­цовой жизни, учебы в числе отборной молодежи, спортивных со­стязаний, празднеств, хорошего вина, общения с теми умащенны­ми и пахнущими благовониями женщинами, которые обучали его музыке и изящным искусствам. Словно шпион, он какое-то время балансировал на грани двух миров, не позволяя им смешиваться Друг с другом, а сам наслаждаясь обоими. Но однажды эти миры столкнулись, и Моисею пришлось выбирать между ними.

Сначала казалось, что он просто совершил естественный и справедливый поступок. Одетый в богатый наряд египетского принца, с золотой диадемой на голове и с золотой пряжкой, пока­зывающей его высокое положение, Моисей по поручению фарао­на осматривал строительную площадку. Он увидел, как египтянин — бригадир или десятник — жестоко избивает еврея, его сороди­ча. Моисей нанес негодяю сильный удар, прикончил его на месте и, зарыв тело в песок, ушел оттуда как ни в чем не бывало. Однако нашелся свидетель, и этот поступок недолго оставался тайным.

Именно тогда Моисей окончательно понял, на чьей он сторо­не. Египтяне дали евреям презрительную кличку «хапиру» — «пыльные». Если умирал египтянин, кто-то должен был ответить за это, но если умирал хапиру — никому до этого не было дела. «Мне есть дело, — решил Моисей. — Пусть они рабы, но они — мои род­ственники. Ни с кем из них не дозволено так обращаться».

С точки зрения фараона, это означало, что Моисей перешел на сторону врага, что он стал мятежником. Ведь это был тот самый фараон, который в свое время пытался истребить младенцев пле­мени Моисея. Фараон приговорил к смерти принца-самозванца по имени Моисей.

Спасая свою жизнь, Моисей бежал из Египта и на сорок лет расстался и с родной, и с приемной семьями. Новая жизнь, суще­ствование кочевника неожиданно оказались ему по душе. Он об­завелся женой, его семья росла, появились навыки выживания в пустыне. Из осторожности Моисей предпочитал не рассказывать о своем прошлом, тем более что в земле Мадиамской никого не интересовали ни евреи, ни египтяне. Мир замкнулся в кругу се­мейного благополучия, и в зрелом возрасте, в восемьдесят лет, Моисея интересовали только его дети, зятья с невестками да овцы.

Но у Бога были другие планы. Пока Моисей заново строил свою жизнь в земле Мадиамской, вдали от своего племени, Гос­подь внял стонам евреев-рабов. И внезапно таинственно действу­ющая рука Божья пришла в движение, и обнаружилось, что в странной и сложной жизни Моисея все было не напрасно. Теперь Господь располагал нужным ему орудием — евреем, получившим образование египетского правителя и притом вполне способным выжить в условиях пустыни. Настало время избавления народа из­бранного. Оставалось лишь одно: убедить Моисея… и фараона.

Моисей сразу же подверг замысел Бога серьезным исследова­ниям. Во-первых, он сомневался, поверят ли ему. С какой стати ев­реям слушать человека, воспитанного в стане врага, изгнанника, который на сорок лет покинул страну? К тому же для убеждения ев­реев и фараона требуется красноречивый вождь — зачем же Бог избирает заику? «Господи, пошли им кого-нибудь другого», — взмо­лился Моисей, но несколько резких слов, раздавшихся из горящего куста, сломили его сопротивление. Убедить фараона было труднее. Так неуверенный в себе пастух стал первым посредником, из­бранным Богом для общения со Своим народом, первым челове­ком, о чудесах которого сообщает Библия. И все же страхи Мои­сея были обоснованными. Стоило рассерженным египтянам удво­ить ежедневный объем работы для евреев, и евреи отвернулись от Моисея и его брата Аарона. Неужто дети Израиля поверят, что Гос­подь, молчавший в течение четырехсот лет, внезапно решил оси­лить фараона с его войском? Пустые мечтания!

Моисей не чувствовал за спиной поддержки собственного на­рода, когда поднимался по широким каменным ступеням во дво­рец фараона, золотое убранство которого сверкало в лучах полу­денного солнца. Моисей огляделся по сторонам. Амбициозные планы строительства близки к завершению. Вместо убогих по­строек, запомнившихся ему с детства, теперь высился кремль из белого известняка, слепивший глаза пуще лучей солнца.

Иероглифы, вырезанные на каменной стене, вели свой горде­ливый рассказ. Первый язык, выученный в детстве, почти забытый за сорок лет, теперь возвращался к Моисею. Он перечел список побед фараона и почувствовал укол в сердце, увидев знакомый символ, которым египтяне обозначали чужака: связанный человек с окровавленной головой. Мадиамская пустыня излечила его от ностальгии по роскоши Египта. Обильные пиршества, оргии, на­рядное платье, прическа, повязки и даже покрой одежды, глася­щий о высоком социальном положении, — все это перестало иметь значение. Моисей знал теперь, кто он такой: иностранец, чужак в чуждой ему стране. «Гирсон» («пришелец») — так он назвал своего сына. Его народ, евреи — те самые связанные люди, чья кровь льется из пробитой головы, «хапиру», «пыльные», работающие в грязи, покрытые шрамами от бичей египетских надсмотр­щиков. Все их надежды, все их будущее в руках Божьих.

«С какой стати мой секретарь допустил ко мне вонючего пасту­ха?» — подумал фараон, разглядывая, но не узнавая Моисея. Бедно одетый пришелец прошептал слова приветствия, которые должен был повторить за него Аарон, его «переводчик». Однако никто во дворце не разбирал деревенский выговор Аарона. Когда же нако­нец сам Моисей заговорил вслух, все присутствовавшие вздрогну­ли от изумления: из уст пастуха полилась безупречная речь еги­петского аристократа.

Через несколько минут Моисей, бывший некогда египетским принцем, и правящий фараон вместе смеялись, вспоминая дет­ские забавы. Фараон хлопал в ладоши от радости, и его золотые браслеты и ожерелья звенели в такт. К удивлению стражи, он даже позволил этому бедняку обнять себя.

Когда-то эти двое играли вместе. Потом Моисей навлек на себя гнев прежнего фараона, отца нынешнего. Теперь бывший фараон уже упокоился в невероятной роскоши пирамид. «Мы положили в его гробницу столько пищи и вещей, что ему хватит на всю веч­ность, — похвастался его сын. — Я уже назначил пятьдесят тысяч рабочих для строительства моей собственной пирамиды. Всегда лучше позаботиться заранее».

Моисей мог получить все, чего хотел, то есть все, что понадо­билось бы ему самому, а не его народу. «Подумай сам, Моисей. По­ставь себя на мое место. Ни один царь не позволил бы такому ко­личеству работников просто взять и уйти. Мне нужно строить го­рода, водопроводы и крепости». Фараон не стал упоминать об этом вслух, но оба они знали, что еврейские рабы задешево дела­ют самую тяжелую и грязную работу. «Возвращайся во дворец, на­слаждайся жизнью, — настойчиво приглашал фараон. — Забудь о той истории с надсмотрщиком. Как прежде отец, так теперь я -Египет, я — утренняя и вечерняя звезда. Если я назову день ночью, так оно и будет. Живи со мной и забудь о евреях».

Но Бог не собирался забывать о евреях. «Я увидел страдание на­рода Моего и услышал его вопль», — сказал Он Моисею из горяще­го куста. Моисей тоже был не в состоянии оставить свой народ. В прежние времена предложение фараона могло бы соблазнить его, но не теперь. Моисей со стыдом оглядывался на те дни, когда он называл отцом человека, истребившего еврейских детей. После сорока лет в пустыне он с ужасом и отвращением глядел на раб­ский труд, И Моисей бросил вызов. Он вызывал на бой целую им­перию, вызывал ее на космический поединок, в котором примут участие и небеса.

Вскоре Моисей и фараон уже вовсю состязались друг с другом, как в детстве, когда они перетягивали канат и ни один не желал ус­тупить другому. «Не позволю мне указывать! Не допущу, чтобы мне угрожали! — таких интонаций от своего сверстника Моисей прежде не слышал. — Я утренняя и вечерняя звезда. Я фараон!»

Могущественные боги Египта строились великолепными ряда­ми против невидимого Бога евреев. С точки зрения египтян, уче­ние о единственном да еще и невидимом Боге было просто сме­хотворным. Они почитали множество богов, которых можно бы­ло видеть, которым можно было поклоняться в пышно убранных храмах: Гора-сокола, Тота-ибиса, Аписа-священного быка. Каждое божество обладало таинственными качествами, известными толь­ко его жрецам. Какой толк от Бога, Которого нельзя ни увидеть, ни изобразить в виде статуи или картины?

Просьба евреев отпустить их на три дня в пустыню для совер­шения жертвоприношения казалась грубой уловкой для побега. Разве в храме в Карнаке не служат 70 000 священников и их по­мощников? Если евреям понадобились какие-то священнодейст­вия, почему бы им не обратиться к специалистам?

Однако боги Египта один за другим пали жертвой казней, на­сланных Богом Моисея: божество реки не смогло воспрепятство­вать превращению воды в кровь, священные мухи сделались на­зойливыми паразитами, солнечный бог Ра скрылся за тучей, свя­щенный бык не сумел защитить свое потомство. Последняя, самая страшная казнь унесла первенцев Египта, не пощадив и сына фа­раона, и правитель признал свое поражение: незримый Бог побе­дил. На следующий же день еврейские рабы, прихватив с собой богатства Египта, удалились прочь. Огромная, неорганизованная толпа следовала за своим вождем Моисеем, принцем Израиля.

Разумеется, сам Моисей не желал принимать этот титул. С того момента как он увидел горевший и несгоравший куст, один урок он усвоил твердо: эта миссия принадлежит Богу, а не ему, Моисей лишь исполнял роль, отведенную ему Богом. Он вбивал этот урок в израильтян каждый год, когда они праздновали Пасху, вспоми­ная последнюю, страшную ночь в Египте. Свобода настигла их по­среди черной ночи. Семьи жались друг к другу за пасхальным сто­лом, их вещи уже были сложены, но мощное войско египтян сто­рожило безоружных потомков Иакова. Бог избавил их в ту ночь и потом, когда фараон, переменив свое решение, послал боевые ко­лесницы вдогонку за уходящим от него племенем и все израильтя­не вопили в жалком страхе, Господь вновь пришел им на помощь. События Исхода стали одним из эпитетов Бога: «Я — Господь, ко­торый вывел вас из Египта».

Ту же детскую зависимость от Бога израильтяне испытывали на всем протяжении своего странствия. У них кончилась вода — Бог указал им источник. У них иссякли запасы пищи — Бог даровал им манну. На них напали враги — Бог спас их. Освобождение Израи­ля было всецело актом Бога, и Ему Одному надлежало воздавать хвалу.

Годы пастушеской жизни научили Моисея терпению, приготовили его к роли вождя народа. В прежние времена он все решал сам. Все три эпизода его юности, о которых мы знаем, были сценами насилия: он убил египтянина, разнял дерущихся соплеменников, разогнал пастухов, обижавших женщин, завоевав при этом! любовь своей будущей жены. Но теперь неистовый характер Моисея смягчился.

Лишь однажды неукротимый дух взыграл в нем с прежней силой. Моисей гневно ударил посохом по скале: «Вы хотите пить? Я дам вам воду!» — крикнул он своим спутникам, жаловавшимся на непереносимую жажду. Этот проступок лишил его заветной меч­ты, надежды самому ступить в Землю обетованную. На один миг Моисей забыл, что все чудеса совершаются Богом, а не им самим. Вот почему теперь он стоял на высоком камне посреди взволно­ванной толпы — все еще на этом берегу Иордана.

 

Надо ободрить их, — шептал он самому себе. — Не забывай, старик, для них Пнастает великий день. Не лишай их радости. Бога прогневили их родители, а не эта зеленая молодежь. Дай им надежду. Пусть веселятся».

Но как бы он ни сдерживался, гнев прорывался наружу. Он устал, изнемог, а его жизнь все эти последние годы состояла из сплошных разочарований.

«Вы слишком тяжелая ноша для меня одного», — произнес он и сделал паузу, пока глашатаи повторяли его слова.

Да уж, верно, они были для него тяжкой обузой, это блеющее стадо, жалкая кучка неблагодарных слабаков, которых он тащат через пустыню, словно ослик, влачащий в гору тяжело нагруженную тележку. Едва он вывел их из Египта, как они принялись сокрушаться о тамошних сладостях и приправах. О, неблагодарные! Бог дал им манну, а они требовали жаркое. Бог открыл источники в скале, а им по­давай реки,

Жестоковыйные, подобные тем волам, которых он запрягал в молодости и которые противились его ярму. Нужно дождаться, пока глупое животное рассла­бится, и только тогда удастся как следует закрепить ярмо на его шее, иначе вол за день работы натрет себе холку, поплатившись за собственное упрямство. А это племя блуждало сорок лет в пустыне, покуда «ярмо» ерзало взад и вперед на его шее. Переход через пустыню должен был занять одиннадцать дней, только один­надцать дней, а не всю жизнь.

«Вы не хотели идти, вы восставали против приказов Господа вашего. Вы вор­чали, сидя в своих шатрах… Сколько я вас знаю, вы всегда норовили ослушаться Господа».

Потише, старик. Вспомни — это же дети. Во всем виноваты их родители, а не они. Но Моисей не мог сдержаться. Слишком много желчи накопилось за эти со­рок лет, а старших, на которых ему следовало бы обрушить свой гнев, уже не было в живых.

«Из-за вас Господь прогневался и на меня и сказал: «И ты тоже не войдешь в эту землю».

Вот что терзает его. Как же так, зеленая молодежь войдет в землю, текущую молоком и медом, а освободитель народа, тот, кто нес эту тяжкую ношу на своих плечах, сто заступался за них, когда Сам Господь отворачивался от избранного Им народа, останется здесь, по эту сторону границы, умрет здесь. Разве это справедли­во? Нет, несправедливо. Несправедливо!

«Я говорил вам, но вы не слушали. Вы восставали против повелений Господа».

Речь не удается. Моисей видит реакцию толпы: женщины отвлекаются и бол­тают, мужчины отводят глаза, переминаются с ноги на ногу, дети убежали поиг­рать. Это его последний шанс, а он того и гляди лишится его, Но разве он не впра­ве даже выговориться? Разве он и этого не заслужил? Все равно, что они подума­ют. Они обязаны выслушать его. Когда-нибудь они сумеют понять сказанное. Ког­да-нибудь они пожалеют, что так обращались с ним.

«Я просил Господа: «Позволь мне перейти на ту сторону и увидеть прекрасную страну за Иорданом, эти сладостные горы и Ливан», Но из-за вас Бог прогневался на меня;_; не стал меня слушать»,

 

Что понимала эта толпа? Она видела, что старик опять сердит­ся. Их родители уже упокоились в песках Синая, и вскоре Моисей ляжет рядом с ними. Жалкий конец жизни, отданной на служение. Немного радости получил он от этой жизни, и уж, конечно, изра­ильтяне не облегчили ему задачу — напротив, каждый день они являлись к нему с новыми проблемами. Они сплетничали о нем, не доверяли ему, завидовали. Не было среди них ни одного, кто бы любил Моисея. Да и как можно любить человека, который старше тебя на сорок лет, который предпочел бы пасти овец, а не иметь дело с людьми, который с глазу на глаз беседует с Господом в ти­шине своего шатра? Его не любили, и Моисей об этом догадывал­ся.

Он произнес длинную речь, даже три речи. И хотя он то и дело отвлекался, чтобы пожаловаться на свою несложившуюся судьбу, он сумел все-таки собраться с силами и передать им главную весть, главное наставление, суть которого сводилась к одному слову: «Помните!». Тремя речами во Второзаконии Моисей установил ту великую традицию исторической памяти, которой его народ, позднее названный еврейским, оставался верен всегда: «Не забы­вайте! Никогда не забывайте». Мы никакими силами не сможем изменить прошлое, но мы обязаны чтить его и свидетельствовать о нем, помнить его, чтобы зло не могло повториться.

Казалось бы, столько всего было пережито: столетия рабства, десять казней египетских, чудо на Чермном море, победы над пле­менами пустыни. К чему евреям это упорное, педантичное напо­минание? Разве могут они забыть Господа, когда всего лишь одно поколение миновало с момента Исхода? Разве могут они усом­ниться в таком Боге? Но Моисей знал, что памяти потребуется ежедневное усилие воли.

Берегитесь, не забывайте Господа Бога своего, не нарушайте Его заповедей и законов, о которых я напоминаю вам ныне, иначе, когда вы поедите и будете удовлетворены, когда вы построите красивые дома и поселитесь в них, когда ваши стада возрастут, когда накопится у вас много золота и серебра и богатство ваше умножится, ваши сердца сделаются надменными, и вы забудете Господа Бога вашего, Который выпел вас из Египта, из земли раб­ства. Он провел вас по огромной и страшной пустыне, по безвод­ной, томимой жаждой земле, кишащей ядовитыми змеями и скор­пионами. Он дал вам воду из твердой скалы. Он питал вас манной в пустыне, пищей, неведомой вашим отцам, Он смирял и испыты­вал вас, чтобы даровать вам награду. Но потом вы скажете; «Это мой ум и мои руки создали для меня богатство». Но помните Гос­пода Бога вашего, ибо это Он дает вам возможность наживать бо­гатство, верный завету, который Он заключил с вашими отцами и который Он хранит поныне.

По-видимому, больше всего Бог боится, как бы о Нем не забы­ли. В эти десятилетия странствия по пустыне, в повседневной за­висимости от Бога израильтяне не имели возможности забыть о Нем. Бог кормил Свой народ, одевал его, вел за Собой, помогал в битвах. В те дни ни один израильтянин не мог усомниться в бы­тии Богя, ибо Он предшествовал им в столпе облачном и в столпе огненном.

Но скоро Бог откажется от ежедневного попечения. Как только Его народ отведает плодов Земли обетованной, он перестанет по­лучать манну. Отныне им придется возделывать землю и собирать с нее урожай. Они начнут строить города и воевать, они изберут себе царя. Они будут процветать, и сердца их покроются жиром. Они решат, что их войска и колесницы — более надежная защита, чем Господь, они забудут урок, преподанный надменному Египту. Они будут унижать бедняков и чужеземцев, забыв, что сами были рабами и пришельцами. Они забудут Бога.

 

Запишите на сердце своем заповеди, что даю вам ныне, Внушите их своим детям. Говорите с ними об этом, когда сидите дома и когда идете по дороге, когда встаете и когда ложитесь. Привяжите их, как знак, к ладоням своим, ко лбу своему. Начертайте их на ко­сяках дверей и на воротах у входа в ваш дом.

Когда Господь приведет вас в землю, которой Он клялся ва­шим предкам, Аврааму, Исааку и Иакову, в страну больших бога­тых городов, которые не вы построили, домов, наполненных бо­гатством, которое не вы скопили, страну колодцев, которые не вы выкопали, олив и виноградных лоз, которые не вы насадили, — когда вы отведаете всего этого и насытитесь, берегитесь, не за­будьте Господа, Который вывел вас из Египта, из земли рабства.

 

Моисей хорошо знал, что для любого, кто следует Господу, бла­гополучие опаснее, чем неудача. Он сорок лет блуждал по пустыне в наказание за то, что израильтяне не сумели переварить первую же великую удачу — исход. Все тяжкие падения в его жизни проис­ходили тогда, когда Моисей пытался присвоить себе высшую власть — расправился с египтянином, высек воду из скалы, — а не тогда, когда он полностью полагался на Бога.

Напротив, величайшую победу он одержал, приняв на себя, можно сказать, пассивную роль. Он не вел свой народ в битву, как полководец, а стоял на соседнем холме, простирая к небесам руки в напряженной молитве. Пока молитва его возносилась к Богу, из­раильтяне одерживали верх; стоило ему опустить руки, им грози­ло поражение. К концу дня изнемогающий от усталости Моисей уже сидел на этом холме, а помощники поддерживали его руки. В слабости познает человек могущество Бога.

 

Почему-то разговор об обидах утишает боль. «Были ведь и хорошие времена», думает Моисей. Он всегда чувствовал, что Бог направляет каждый его шаг, и даже в те минуты, когда казалось, что, кроме Бога, его никто не поддерживает, ему вполне хватало помощи Бога. Когда Корах и с ним многие взбунтовались против Моисея, он мог бы поразить их мечом, как в былые дни, но он предоставил ула­дить все Господу. Позднее, когда родные брат и сестра обратились против него, высмеивали его африканскую жену, он опять же попросил Господа разобраться в этом — и Господь проучил Аарона и Мириам на всю жизнь. «Я говорю с ним лицом к лицу! — прогремел Господь. — Как смеете вы браниться со слугой Моим, Моисе­ем?» Моисею оставалось лишь скромно покраснеть.

Однажды Моисей услышал, что кто-то отзывается о нем, как о самом кротком, самом мягком на свете человеке. Вот бы удивились его мать и фараон, если бы уз­нали об этом. Моисей даже рассмеялся. Бог, пожалуй, тоже не согласился бы с этим. «Это я-то смиренный? Кроткий? Подумать только!»

За эти годы Моисей испытал нечто столь сладостное, необычное и таинствен­ное, что лишь одно слово может передать эта благодать. Свободный, ничем не за­служенный дар Бога. Моисей узнал, что Бог любит его, несмотря на все его недостат­ки, любит чистой, постоянной, упорной любовью. Моисей прожил больше ста лет на этой земле и уже не пытался ломать себе голову, гадая, «что нашел» в нем Господь или что нашел Он в этом народе. Моисей принимает благодать и воздает хвалу,

Он отпивает большой глоток воды из козьего бурдюка, смачивает губы, поло­щет горло.

«Слушайте! И слушайте внимательно. Вот что вы должны помнить и, даже если вы все остальное забудете, не упускайте из памяти это».

Еще одна пауза, еще один глоток воды. Толпа замерла, подметив странную перемену в голосе Моисея. Лицо проповедника сияет блаженством, кажется, от него исходит пламя и свет. Они уже знают, что означает это выражение лица, они видели его, когда Моисей возвращался из священной скинии после общения с Богом.

«Слушайте! Господь избрал вас и возлюбил не потому, что вы более мно­гочисленны, чем другие народы, напротив, вы из самых малочисленных. Но Господь возлюбил вас, Он соблюл клятву, данную вашим отцам, Он вызво­лил вас могучей дланью и вывел вас из земли рабства, из-под власти фа­раона, царя Египта. Узнайте же, что Господь ваш есть Бог, Бог верный, Он хранит Свой завет любви с тысячами поколений тех, кто любит Его и соблюдает Его заповеди».

 

С каждым словом слабый голос старика становится все отчетливей и громче.

 

«Господу Богу вашему принадлежат небеса и высочайшее из небес, земля и все, что есть на земле. Господь избрал ваших праотцев и полюбил их, и Он предпочел вас, их потомков, всем народам земли.

Господь — слава наша, Господь наш, Который совершил для нас все эти великие и дивные чудеса — вы видели их своими собственными гла­зами. Когда ваши предки явились в Египет, их насчитывалось всего семь­десят человек, а Господь умножил вас как звезды небесные».

 

Как звезды небесные — хорошее сравнение. Разве не это обещал Бог Аврааму? И вот пророчество исполнилось на глазах у Моисея. Иудеи ворчали и восставали, и добились того, что старшее поколение преждевременно легло в могилы. Но вот они перед ним, израильтяне, избранный народ Божий, сокровище его у самых пределов Земли обетованной.

Моисей еще раз отпивает из кожаного бурдюка, выжидая, пока толпа хоро­шенько вслушается в его слова. Теперь они внимают охотнее, ведь речь идет о чем-то приятном. Кому же не захочется узнать, что Бог его любит?

В первый раз, когда Моисей общался с Богом, он не совладал с собой, закрыл лицо в страхе и стыде. Но теперь, после сорока лет подобных бесед, они с Богом сделались, если можно так сказать, друзьями. Он спорил с Богом, даже торговался с Ним. Иногда проигрывал, например, когда ему было запрещено войти в Землю обетованную, иногда выигрывал, как в тот раз, когда Бог едва не отказался от Сво­его замысла, но Моисею удалось уговорить Его вновь простить Свои народ,

Моисей отвлекся от темы и начал снова напоминать толпе о том дне, о своем звездном часе. Они отошли всего на три дня пути от Египта и уже стали жаловать­ся на недостаток воды; через месяц они забыли бичи надсмотрщиков и с тоской вспоминали египетские гранаты и фиги, а еще месяц спустя наступил миг, когда Моисей встретился с Богом. Он общался с Богом на священной горе, он получил каменные скрижали, надписанные рукой Самого Бога. Он спустился вниз, возвра­щаясь к своему народу, и увидел омерзительную сцену. Он спустился к народу, его лицо излучало свет — а люди плясали вокруг золотого тельца, вокруг египетского идола! Это было уже чересчур! Ему следовало отречься от этого неблагодарного народа, он бы так и сделал, но Бог сделал это за него. И внезапно выяснилось, что только Моисей может спасти израильтян от уничтожения — всех, до последнего человека. Бог был настроен решительно. Моисей швырнул наземь каменные скри­жали — они раскололись — и сам упал лицом вниз. Он лежал ничком сорок дней и сорок ночей, он искупал постом те дни торжества, которые провел рядом с Гос­подом на священной горе. Он не вкушал хлеба, не пил воды, а евреи дни напролет толпились возле его неподвижного тела, гадая, не умер ли Моисей, не ждет ли смерть и их самих. И они бы умерли, все до единого, если бы Моисей не заступил­ся за них перед Богом.

«Оставь меня, чтобы гнев Мой возгорелся на них и Я бы уничтожил их. Тогда Я произведу из тебя великий народ». Соблазнительное предложение, но Моисей не оставлял Бога в покое. Он заклинал, он плакал, он пускал в ход аргументы, взывая к милосердию Бога, к Его гордости, к Его доброй славе. Он просил Бога взять его жизнь, но сохранить народ. Он напоминал Богу о тех людях, которых Он прежде любил, — об Аврааме, Исааке и Иакове, Наконец Бог уступил ему. Он даже явился Моисею в зримом облике, позволил увидеть Себя, чего не удостаивался ни один человек на земле. Бог заключил новый завет и обещал привести Свой народ в Землю обетованную.

 

Хотя Моисей был воспитан среди египтян с их тератоморфными богами, он вернулся к забытой за четыреста лет рабства фунда­ментальной истине: Бог — это Личность. В эти годы «отсутствия Бога» израильтяне начали представлять Его себе (если они вообще о Нем вспоминали) как далекую, непостижимую, недоступную тайну, не соприкасающуюся с тем, что происходит на земле. Мои­сей напомнил израильтянам, что Бог столь же личностей, как и они сами, и более того: их индивидуальность — лишь слабый от­блеск личностности Бога.

Когда Бог составлял список заповедей, любовь заняла в нем первое место как основа Его отношений с человечеством. Бог встречался с Моисеем в шатре и обсуждал с ним текущие дела, как обсуждают их два друга. Он слушал человека, Он спорил с ним. Оказалось, что Бог уязвим; когда народ оскорбляет Его, Он страда­ет, как отвергнутый влюбленный. Он рассыпает угрозы, но воздер­живается от их осуществления. Он вступает в переговоры и под­писывает соглашение.

Вот что в особенности отличало израильтян от всех соседних народов: даже высокомерные египтяне жили в страхе перед свои­ми непредсказуемыми богами; жители Ханаана приносили им в жертву детей. Но Бог Израиля пожелал заключить со Своим наро­дом договор, в котором было точно обозначено, чего Он ждет от людей и что Он дает им взамен.

За исключением ортодоксальных иудеев, мало кто интересует­ся сегодня сводом предписаний, запечатленных в Исходе, Левите и Второзаконии. Кажется, что эти законы назойливо повторяются и не имеют никакого отношения к современному обществу. Одна­ко Второзаконие совершенно ясно показывает, что они заложили основания небывалых отношений — отношений между внушаю­щим почтение и ужас святым Богом и обычными людьми, слабы­ми и вечно недовольными.

Моисей понимал: пройдут годы, и люди начнут сомневаться в необходимости тех или иных пунктов этого договора. Он предво­схищает все вопросы.

«В будущем, когда сын твой спросит тебя: «В чем смысл тех пред­писаний, заповедей и законов, которые Господь наш предписал тебе?», отвечай: «Мы были рабами фараона в Египте, но Господь могучей рукой вывел нас из Египта. На наших глазах Бог творил дивные и страшные знамения и чудеса над фараоном и домом его, и всем Египтом. Но нас Он вывел оттуда, чтобы привести нас в ту землю, которую Он обещал нашим предкам, и даровать нам ее. Господь велел нам соблюдать все эти предписания и бояться Господа Бога нашего, чтобы мы жили и процветали, как оно и есть ныне. И если мы постараемся соблюдать все, что сказано в законе, перед Господом Богом нашим, все, как Он заповедал нам, это вменится нам в праведность».

Итак, Бог дал законы, заботясь о благе самих израильтян. Их благополучие, сама их жизнь зависели от соблюдения условий этого договора. Моисей подробно изложил обязательства, кото­рые берет на Себя Бог: женщины Израиля будут рожать множест­во детей, урожай на их полях произрастет изобильным, скот станет размножаться. Он добавляет даже поразительное обеща­ние: «Бог сохранит тебя от всякой болезни». Бог выдвигает только одно условие, соблюдая которое, израильтяне смогут получить все эти выгоды. Но, как оказалось, выполнить это условие не так уж просто. От израильтян требуется, чтобы они соблюдали предпи­сания этого завета.

Бог вступает в небывалые отношения с кучкой беглецов, сорок лет скитающихся без толку по Синайской пустыне. Моисей не в состоянии охватить разумом столь великое событие: «Спросите всех от одного края небес до другого. Разве свершалось ранее что-либо столь великое или кто-нибудь слышал, чтобы оно сверша­лось? Разве какой-нибудь бог выбирал для себя народ из всех на­родов, как Господь Бог твой выбрал тебя в Египте?»

Позднее народу придется пройти через испытания, подобные испытанию, постигшему Иова, и сам завет подвергнется сомне­нию. Вера столкнется с чувством богооставленности, с ощущени­ем всеобщей несправедливости. Но сейчас, в этот момент, вели­кий замысел начинает осуществляться. Бог, всевышний Господь, избравший Себе народ, Бог, верный Своим обетам, ведет избран­ный народ в Землю обетованную.

 

Голос Моисея слабеет. Он все чаще делает паузы, Совсем мало сил осталось, совсем мало времени. Когда он приступил к этой речи, ему казалось, что смерть помедлит, пока он не закончит. Но теперь ему все равно, Усталость отбирает у не­го остаток жизни. Он сказал все, что хотел, и сказал много лишнего, он сбивался с мысли, повторялся, разражался слезами — и все некстати.

Так что же, будут ли они помнить? Писцы торопятся запечатлеть его слова для потомства, но израильтянам предстоит вскоре столкнуться с врагами, против ко­торых слова почти бессильны.

Погодите, вот хорошая мысль! Там, в Египте, возводят монументы из камня. На колоннах и обелисках, на высоких каменных стенах записывают подвиги фарао­нов и законы страны. Если преступник говорит, что не знает их, его тащат к кам­ню и указывают на закон, который он нарушил. Может быть, израильтянам стоит поступить так же?

«Сделайте это! — приказывает Моисей. — Когда вы перейдете через Иордан в землю, которую Господь Бог ваш отдает вам, установите большие камни, покройте их известью и напишите на них все слова этого закона. Когда вы перейдете через Иордан, установите эти камни на горе Эбал и напишите на них то, что я говорил вам ныне».

Начало положено, Что же еще остается? Как внушить этим людям всю важ­ность договора с Господом всемогущим? Вот еще хорошая мысль: Моисей назна­чает колено левитов провозглашать закон. «Проклят тот человек, который сдвинет межевой камень на соседнем поле!» — кричат они, и народ должен дружно отве­тить: «Аминь!». Теперь они не отговорятся незнанием. Пусть они так подтвердят весь завет, вслух, строка за строкой.

Затем Моисей назначает два «полухория» — они ведут не мелодию, но две про­тивопоставляемые друг другу интонации. За рекой Иордан две горы сходятся, об­разуя природный амфитеатр. На горе Гаризим шесть колен «оптимистов» будут повторять благословения:

«Поразит перед тобою Господь врагов твоих, восстающих на тебя; од­ним путем они выступят против тебя, а семью путями побегут от тебя.

Откроет тебе Господь добрую сокровищницу Свою, небо, чтобы оно давало дождь земле твоей во время свое, и чтобы благословлять все де­ла рук твоих: и будешь давать взаймы многим народам, а сам не будешь брать взаймы,

Сделает тебя Господь головою, а не хвостом, и будешь только на высоте, а не будешь внизу, если будешь повиноваться заповедям Госпо­да, Бога твоего, которые заповедую тебе сегодня хранить и испол­нять».

И много еще благословений присоединяются к этим: победы, хорошая пого­да, экономическое процветание, здоровье. Разумеется, подобные обещания дает любой политический лидер, но в данном случае гарантом выступает Господь. Быть может, хоть это произведет впечатление на людей.

Но этот народ нуждается также в предостережении, он особенно нуждается в предостережении. Так пусть он услышит проклятия. Не надо сдерживаться, пусть обрушатся угрозы на эти головы. Не жалей их, Моисей! Надо хорошенько запугать их, чтобы отвратить от греха.

«Поразит тебя Господь чахлостию, горячкою, лихорадкою, воспалением, засухою, палящим ветром и ржавчиною; и они будут преследовать те­бя, доколе не погибнешь. И небеса твои, которые над головою твоею, сделаются медью, и земля под тобою железом. Вместо дождя Господь даст земле твоей пыль, и прах с неба будет падать на тебя, доколе не будешь истреблен.

Предаст тебя Господь на поражение врагам твоим; одним путем вы­ступишь против них, а семью путями побежишь от них, и будешь рас­сеян по всем царствам земли. И будут трупы твои пищею всем птицам небесным и зверям, и не будет отгоняющего их. Поразит тебя Господь проказою Египетскою, почечуем, коростою и чесоткою, от которых ты не возможешь исцеляться. Поразит тебя Господь сумасшествием, слепотою и оцепенением сердца, и ты будешь ощупью ходить в полдень, как слепой ходит впотьмах, и не будешь иметь успеха в путях твоих, и будут теснить и обижать тебя всякий день, и никто не защитит те­бя».

 

Господи, возможно ли это? Неужели Ты и впрямь можешь предать Свой народ всем этим казням? Но Моисей видит это столь отчетливо, что колени его подгиба­ются и сердце сбивается с ритма. Возможно ли поверить, чтобы такое произошло с народом, который Бог любит?

«И придут на тебя все проклятия сии, и будут преследовать тебя и по­стигнут тебя, доколе не будешь истреблен, за то, что ты не слушал гласа Господа, Бога твоего, и не соблюдал заповедей Его и постановле­ний Его, которые Он заповедал тебе… За то, что ты не служил Господу, Богу твоему, с веселием и радостию сердца, при изобилии всего, будешь служить врагу твоему, которого нашлет Господь, в голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке…

И ты будешь есть плод чрева твоего, плоть сынов твоих и дочерей твоих, которых Господь, Бог твой, дал тебе, в осаде и в стеснении, в ко­тором стеснит тебя враг твой. Муж, изнеженный и живший между ва­ми в великой роскоши, безжалостным оком будет смотреть на брата своего, на жену недра своего и на остальных детей своих, которые оста­нутся у него, и не даст ни одному из них плоти детей своих, которых он будет есть, потому что у него не останется ничего в осаде и в стесне­нии, в котором стеснит тебя враг твой во всех жилищах твоих. Жен­щина, жившая у тебя в неге и роскоши, которая никогда ноги своей не ставила на землю по причине роскоши и изнеженности, будет безжало­стным оком смотреть на мужа недра своего, и на сына своего и на дочь свою, и не даст им последа, выходящего из среды ног ее, и детей, которых она родит; потому что она, при недостатке во всем, тайно будет есть их, в осаде и стеснении, в котором стеснит тебя враг в жилищах тво­их» (Второзаконие 28:45,47-48,53-57).

 

Моисей видит вражеское нашествие столь отчетливо, словно все происходит перед его глазами. Он видит груды тел, родителей, вырывающих друг у друга плоть своих детей, прекрасных девушек Израиля, иссохших, как старые ведьмы. О, если б зрение покинуло его и он бы избавился от этого кошмара! О, если б израильтя­не могли оглохнуть и не внимать этим проклятиям. Нет, пусть слушают, пусть слу­шают! Это единственный способ предотвратить ужас,

 

«И рассеет тебя Господь по всем народам, от края земли до края земли. И Господь даст тебе там трепещущее сердце, истаевание очей и изнывание души. Жизнь твоя будет висеть пред тобою, и будешь трепетать ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей. От трепета сердца твоего, которым ты будешь объят, и от того, что ты будешь видеть глазами твоими, утром ты скажешь; «о, если бы пришел вечер!», а вече­ром скажешь: «о, если бы наступило утро.» И возвратит тебя Господь в Египет на кораблях тем путем, о котором я сказал тебе: «ты более не увидишь его»: и там будете продаваться врагам вашим в рабов и в ра­бынь, и не будет покупающего» (28:64-68).

 

Моисей останавливается, он не может продолжать. Да и что еще говорить? Он едва выговаривает слова, ужас сотрясает его душу. Он ощутил реальность всего сказанного им. Он уже едва шепчет. То, что звучало как угроза, удерживающая на­род от греха, стало пророчеством. Моисей внезапно догадался об этом: он описал будущее своего народа, который нарушит завет с Богом — и не один раз, а снова и снова.

И Моисей с неожиданной силой выкрикивает: «Вот, я сегодня предложил тебе жизнь и добро, смерть и зло… Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю: жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь,., ибо (Господь)… жизнь твоя» (30:15,19-20).

Измученный, обессиливший, лишившийся голоса старик падает на руки сво­их спутников. Толпа, замерев, следит, как ее вождя осторожно передают из рук в руки, спуская со скалы на землю.

 

Более всего Господь желал сохранить Свой завет с Израилем. «О, если б их сердца были склонны бояться Меня и всегда соблю­дать Мои заповеди, чтобы было хорошо им и детям их вовеки», — говорил Он Моисею. Но постоянные мятежи, которыми сопро­вождалось странствие в пустыне, утомили даже Бога. Теперь в го­лосе Бога появилась интонация обреченности, словно у родите­лей наркомана, которые понимают, что им не спасти свое дитя от пагубной привычки.

Двух уроков, которые будут столь красочно оформлены, все-таки недостаточно. Моисей изнемогает, но Бог требует от него выполнения еще одной задачи — странной, непривычной для ста­рика. «Напиши песнь, — говорит Господь, — и пусть твой народ за­помнит ее как историческое свидетельство. Законы, записанные на камне и известке, благословения и проклятия, выкликаемые с вершины горы — и буква, и звук, — все померкнет, сотрется. Заставь их всех, всех до одного, заучить наизусть Мои слова. Вбей в них эту весть».

Песнь, помещенная в главе 32 Второзакония, передает ощуще­ние Самого Бога: боль родителя, оскорбленного до такой степени, что он готов отречься от своего ребенка. Так в момент рождения нации, в час ликования, когда им предстояло перейти реку Иор­дан, Израиль получил национальный гимн, самый странный гимн, который когда-либо был у народа. В этой песне нет почти ни сло­ва о надежде, в ней звучит обреченность.

В начале этого гимна говорилось о тех благословенных време­нах, когда Бог нашел Свой народ посреди пустыни и сделал его драгоценным, как зеницу Своего ока. Но дальше песнь повество­вала о будущем страшном предательстве, когда народ позабудет Бога, давшего ему жизнь. Люди пели о проклятиях, которые пора­зят их, об изнурительном голоде, смертоносной чуме и стрелах, скользких от крови. Эта горестная музыка звучала в их сердцах, когда они входили в Землю обетованную.

- Я поднялся на вершину горы, — сказал Мартин Лютер Кинг в своей последней речи, очевидно, намекая на пример Моисея, — Бог позволил мне подняться на эту гору, и я посмотрел вниз и уви­дел Землю обетованную. Быть может, мне не дано будет войти ту­да вместе с вами. Но я хочу, чтобы сегодня вы поверили.- наш на­род войдет в Землю обетованную. Вот почему я так счастлив сего­дня… Глаза мои видели грядущую славу Божью.

После этого Кинг вернулся в гостиницу, где его настигла пуля убийцы.

В тот день, когда Моисей сочинил для поучения Израиля эту печальную песнь о будущем, он поднялся на гору Нево и, прищу­рившись от солнца, поглядел во все стороны — далеко, насколько хватал глаз. Он поднялся на гору, он увидел Землю обетованную. И там, на границе этой земли, Моисей умер.

Второзаконие завершается хвалой Моисею: «И не было более у Израиля пророка такого, как Моисей, которого Господь знал ли-цем к лицу, по всем знамениям и чудесам, которые послал его Гос­подь сделать в земле Египетской над фараоном и над всеми раба­ми его и над всей землею его, и по руке сильной и по великим чу­десам, которые Моисей совершил пред глазами всего Израиля» (34:10-12).

Моисей был проповедником, историком, воином, пророком, судьей, политическим вождем, священником. Спустя несколько тысячелетий другой еврейский писатель, Элия Визель, так возда­вал хвалу Моисею («Вестники Бога»):

«Моисей — самый выдающийся и самый одинокий герой библей­ской истории, Его великая задача и необычайные события его жизни вызывают у нас изумление, почтение и преклонение. Мои­сей — это человек, в одиночку изменивший ход истории, его рож­дение — это поворотный пункт. После него все существенно из­менилось.

И неудивительно, что Моисей занимает особое место в ев­рейской традиции. Его страстное стремление к социальной спра­ведливости, его борьба за национальное освобождение, его три­умфы и разочарования, его поэтический гений, его дар полковод­ца и талант организатора, сложные отношения с народом и с Бо­гом, его требования и обещания, проклятия и благословения, взрывы гнева и молчание, его усилия примирить закон и мило­сердие, власть и достоинство человека непревзойденны. Ни один человек нигде никогда не делал столько для своего народа и в столь разных областях жизни. Его влияние безгранично, отзвук его ощутим во все времена. Закон носит его имя, Талмуд — лишь комментарий к его книгам, Каббала — лишь попытка постичь его молчание».

 

После Моисея все изменилось. Один человек представлял це­лый народ, и на то были свои причины. Усыновленный представи­телем царского дома, наказанный за необдуманный поступок, при­говоренный к сорокалетнему изгнанию, прощеный, лично избран­ный для исполнения непосильной миссии, постоянно общавший­ся с Богом — Моисей в своей личной истории воспроизводил ис­торию Израиля.

Современный читатель, вдохновленный событиями Исхода, почти не обращает внимания на четыре столетия горя, которые предшествовали освобождению, и на те неудачи, которые постиг­ли израильтян в Синайской пустыне, а потом и в Земле обетован­ной. Именно по этой причине Второзаконие включено в Библию, и именно по этой причине чересчур оптимистичным американ­цам не мешало бы почаще перечитывать эту книгу.

Многие пытались брать на себя часть миссии Моисея, но нико­му не удавалось в точности повторить его весть. Всякого рода бла­годетели народа — от марксистов до освободителей американ­ских рабов и создателей фаланстеров в Латинской Америке — прибегали к языку Исхода, но им недоставало беспощадного реа­лизма этого пророка. Они тут же переходили к утопическим опи­саниям Земли обетованной, к посулам, которые никогда не были и никогда не будут осуществлены на этой земле.

О Ханаан, сладостный Ханаан,

Я спешу в землю Ханаанскую.

Я положу свой меч и свой щит у берега реки,

И больше мне не придется воевать.

Нередко из этих утопий вырастают тирании куда более страш­ные, чем та политическая система, от которой они призывали из­бавиться. Африканские колонии сбрасывали иго империализма и сталкивались с грозными проблемами племенных войн. Малень­кие страны освободились от влияния Советского Союза и разва­лились на части в результате гражданского раздора. Ветхий Завет должен послужить предостережением: нельзя читать Исход без Второзакония. Будь мы повнимательней, это избавило бы от мно­гих разочарований всех нас, включая политиков и проповедни­ков.

Христианские священники также прибегают к языку Моисея, чтобы описать торжество христианской жизни по ту сторону Иордана.

 

Я стою на берегу бурного Иордана

И стремлюсь душой

На счастливые земли Ханаана,

Где все мое счастье.

 

Ни холодный ветер, ни ядовитый туман

Не коснется этих благословенных берегов,

Ни смерть, ни боль, ни скорбь, ни тоска

Не страшны там более.

 

В этих проповедях Египет превращается в темную страну плот­ских соблазнов, а пустыня — в тяжкое испытание, которое необ­ходимо пройти, чтобы в итоге попасть в залитую солнцем страну обетованную. Но последние семь глав Второзакония должны бы­ли бы навеки рассеять этот сладостный обман: жизнь с Богом ока­зывается отнюдь не простой и не безмятежной. Она не была спо­койной и безопасной для тогдашних израильтян, не будет она та­кой и для нас сегодня. Путнику предстоит идти и идти вперед, и за каждым поворотом его вновь подстерегает враг.

Моисей — единственный человек, который вполне отдавал себе отчет в том, что значит жизнь с Богом. Этот пророк пророков пе­редавал людям Божью весть, не пытаясь ничего приукрасить. Этот первый из священников ходатайствовал за свой народ перед Богом со страстью, убежденностью и любовью. Он никому не обещал «хэппи-энд», и его собственная жизнь не имела счастливого завер­шения, но он и не оглядывался с тоской на прошлое. И роскошь Египта, и безмятежное одиночество кочевой жизни не смогли пол­ностью покорить его. Моисей отдал себя своему народу, этой свар­ливой, требовательной толпе, и они познакомились с Богом, стали близки к Нему, как к лучшему другу, лицом к лицу.

«Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостив», — так пел автор Псалма 102, спустя много столетий после Моисея повторяя священную Шма, данную Моисеем народу. Эту молитву и поныне утром и вечером повторяют иудеи во всем мире. Гос­подь подтвердил Свою любовь заветом. Хотя чувство знает прили­вы и отливы, в конце концов любовь всегда берет верх.

Не до конца гневается,

И не вовек негодует…

Ибо, как высоко небо над землею,

Так велика милость Господня к боящимся Его.

Как далеко восток от запада,

Так удалил Он от нас беззакония наши.

Как отец милует сынов,

Так милует Господь боящихся Его.

Ибо Он знает состав наш,

Помнит, что мы — персть.

 

Персть, прах и пыль. «Хапиру», «пыльные» — так прозвали егип­тяне своих рабов-евреев. Бог помнит, что мы — пыль. Моисей не оставил сомнений на этот счет: зло неотвратимо и кара неизбеж­на. Но Бог по Собственной воле прощает нам грехи, ибо помнит о нашей слабости. Бог идет рядом с нами, Бог живет в шатре рядом с нами посреди огромной и страшной пустыни. Бог милости, лю­бящий даже тех, кто из пыли, в особенности тех, кто состоит из пыли.

Прекрасные и горестные речи Моисея, запечатленные во Второ­законии, имели два великих последствия. Одним стало событие, произошедшее тогда, когда сбылись страшные предсказания Мои­сея о судьбе его народа. После смерти пророка израильтяне пере­шли через Иордан, завоевали землю Ханаанскую, построили там города, сделались богатым и процветающим народом и быстро забыли о Боге. Народ раскололся надвое, подвергся вторжению завоевателей, Иерусалим пал после осады, и совершились все те ужасы, о которых говорил Моисей: родители поедали своих детей. Но Господь вновь послал чудесное избавление, чтобы дать Своему пароду еще один шанс.

Спустя два поколения мальчик-царь Иосия почувствовал нос­тальгическое желание восстановить храм и возобновить исполне­ние древних религиозных обрядов. В то время святой град Божий был позабыт. В его храмах красовались идолы, его жрецы занима­лись блудом во славу своих богов, солнцепоклонники приносили жертвы изображению коня. В соседней долине родители сжигали первенцев на костре, пытаясь умилостивить Ваала. Священные книги были потеряны, Бог Авраама, Исаака и Иакова, Бог Моисея превратился в пустой звук. Священники, роясь в развалинах, обна­ружили «Книгу завета» — по всей видимости, какую-то часть Вто­розакония.

Главы 22—23 4-й книги Царств передают эту драматическую историю очищения храма и такого обновления, какого, быть мо­жет, еще не знала история. Царь плакал, раздирая на себе одежды, и приказал вернуть народ к закону Моисееву. Свою религиозную реформу Иосия завершил тем, что собрал весь народ и приказал праздновать пасху. «Потому что не была совершена такая пасха от дней судей, которые судили Израиля, и во все дни царей Израиль­ских и царей Иудейских» (23:22). Моисей не вошел в Землю обето­ванную, но его дух жил в ней, возвращая надежду, жизнь, спасение потомкам тех, кого он привел к границам этой страны.

Второе событие описано в Новом Завете. Иисус хорошо знал текст Второзакония. Подвергаясь искушению в пустыне, он трижды цитировал эту книгу в споре с Сатаной. Позднее, в один из са­мых торжественных моментов Своего служения, Иисус поднялся на гору, чтобы встретиться там с Отцом. Его лицо преобразилось после этого, как преобразилось когда-то лицо Моисея после об­щения с Богом. «Вид лица Его изменился, и одежда Его сделалась белою, блистающею» (Луки 9:29).

Петр и Иоанн отшатнулись, ослепленные. Голос зазвучал с не­бес, и внезапно на горе перед учениками предстало два титана из­раильской истории. Они сразу же узнали Илию, того неистового, творившего многие чудеса пророка, о возвращении которого мечтали все иудеи. И рядом с ним стоял Моисей. Оба дружески бе­седовали с Иисусом.

Петр настолько разволновался, что как-то неуклюже попытал­ся предложить построить кущи на этой горе, чтобы удержать здесь небесных гостей. Иисус, успокоив учеников, повел их обрат­но, вниз с горы. Чудо придало Ему новые силы и мужество, чтобы встретить ожидавшие Его тяжелые дни.

Этот эпизод содержит одну подробность, о которой часто за­бывают христиане, но которая должна быть дорога каждому иудею: в этот миг любви и милосердия сбылась наконец заветная мечта Моисея. Он стоял на вершине горы посреди Земли обето­ванной. И впрямь, Господь помнит «пыльных», помнит их всех — и первых, и последних.

 

 

 

Глава четвертая

 

Псалмы: переизбыток духовности

 

Если для одних людей псалмы стали источником духовного на­ставления и утешения, то других они изумляли и озадачивали. Эти древние молитвы преисполнены ярости, страсти и тайны.

Джон Могабгаб

 

 

должен кое в чем признаться. Годами я избегал книгу Псалмов. Я знал, что для многих христиан псалмы — самая любимая часть Библии; Церковь включила эти стихотворения в свой риту­ал, и английский язык полон поэтических выражений, заимство­ванных из перевода книги Псалмов в Библии короля Иакова. По сей день псалмы включаются как приложение во многие издания Нового Завета, т.е. они входят в самое ядро нашей веры. И все же, как я ни старался, я не испытывал удовольствия при чтении Псал­тиря.

Многие мои знакомые прибегали к этой книге как к своего ро­да домашней аптечке. Если вы чувствуете депрессию — читайте Псалом 37, если плохо со здоровьем — Псалом 120. У меня так ни­когда не получалось. Словно по чьему-то злому умыслу, я непре­менно натыкался на такой стих, который не только не улучшал мое состояние, но и усугублял его. Мартин Марта уверял, что бо­лее половины псалмов довольно «угрюмы», и я, берясь за эту книгу в мрачном настроении, непременно попадал на самый что ни на есть угрюмый. «Дней лет наших семьдесят лет, а при большей кре­пости восемьдесят лет; и самая лучшая пора их — труд и болезнь» (Псалом 89:10).

Однако такое отношение к псалмам меня смущало, и как-то ле­том я решился на эксперимент. Мне предстояло провести июнь в Брекенбридже, штат Колорадо. Этот город расположен на высоте двух миль в Роки Маунтинз и красив, как на открытке. Я решил, что там я буду каждый день подыматься рано поутру, отъезжать от города на несколько миль в пустынные, не тронутые цивилизаци­ей места и там читать по десять псалмов подряд. Я рассчитывал, что восход солнца в горах и великолепный пейзаж, на фоне кото­рого будут происходить мои «медитации», сокрушат наконец ту стену, которая вечно препятствовала мне проникнуть в смысл псалмов.

Каждый день я слышал, как птицы приветствуют восход, и ви­дел, как солнце окрашивает снежные пики сперва в розовый, за­тем в оранжевый и, наконец, в ослепительно белый цвет. Однажды утром я сидел возле озера и смотрел, как трудится семейство боб­ров, выстраивая целый каскад плотин. В другой раз прямо передо мной прошествовал олень, чьи рога были украшены десятью от­ростками, и склонил голову, чтобы напиться из горного ручья. Как хорошо было бы, если б этот опыт изменил мое отношение к кни­ге Псалмов! Я сохранил прекрасные воспоминания от этого отпу­ска, почувствовал новый прилив благоговения. Но чтение этой книги скорее разочаровало, нежели вдохновило меня.

В особенности я терялся оттого, что, верный своему решению, я читал десяток псалмов подряд. Все они противоречили друг дру­гу, за песней, исполненной мрачнейшего отчаяния, следовал пса­лом парящей радости, словно певцы, составлявшие сборник, па­родировали диалектический принцип Гегеля. К примеру, в первый день этих упражнений я воспарил духом при чтении Псалма 8:

Когда взираю я на небеса Твои, -

дело Твоих перстов,

на луну и звезды,

которые Ты поставил,

то что есть человек, что Ты помнишь его,

и сын человеческий, что Ты посещаешь его?

(стихи 4-5)

 

Луна, серебряный кружок на фоне голубого неба, висела над горным пиком высотой более четырех километров. Той ночью Млечный Путь казался освещенным шоссе, проложенным через все небо. Посреди величия и великолепия этого горного пейзажа я готов был вместе с автором псалма дивиться привилегирован­ной роли человечества в драме творения.

Следующий псалом подхватил эту тему, он восхвалял вечную власть Бога, Его справедливое правление, Его милосердие к угне­тенным и утверждал, что мы всегда можем положиться на Господа. Но вдруг настроение внезапно переменилось. Я уже приближался к завершению утреннего урока, как вдруг наткнулся на потрясаю­щие слова:

Для чего, Господи, стоишь вдали,

скрываешь Себя во время скорби? (9:22)

 

От этого вопля автор псалма переходит к гневному описанию нечестивца и требует, чтобы Бог сокрушил «мышцу нечестивому и злому» (9:36). Чувство благоговения, блаженный покой были грубо нарушены. Помимо прочего, я вычитал в комментарии, что Псалмы 8 и 9 могли первоначально составлять один текст, так что про­тивоположные интонации должны были создавать напряжение внутри самого стихотворения.

И дальше, день за днем, я натыкался на такие же вопиющие противоречия. Вместо того чтобы начать свой день в состоянии мирного и спокойного благочестия, я словно летал на американ­ских горках, то погружаясь в бездны отчаяния, то достигая небес хвалой, — и все это в течение одного часа. В сочетании с разре­женным горным воздухом и утренней чашкой крепкого кофе все это доводило меня до легкого головокружения, которое не прохо­дило и в течение дня.

После недели таких духовных упражнений я столкнулся с оче­редной проблемой. Мне показалось, что тексты начинают утоми­тельно повторяться. С какой стати понадобилось включать в Биб­лию все 150 псалмов? Разве 15 не хватило бы, что передать все ос­новные идеи? Я продолжал ежедневно сражаться с десятью псалма­ми, но, покидая Брекенридж, я любил эту книгу еще меньше, чем прежде. Эксперимент провалился. Как подобает верному евангели­сту, я возложил вину за неудачу на себя, а не на святую книгу.

Вернувшись на равнину Иллинойса, я попытался взяться за де­ло с другого конца и принялся систематически изучать эти текс­ты. Я научился ценить поэтическое мастерство, породившее об­разный параллелизм иудейских псалмов и акростих. Я научился классифицировать различные виды псалмов: призывы и жалобы, песнь восхождения, царскую песнь и благодарственную песнь. Я познакомился с различными методами разрешения текстологиче­ских и прочих трудностей, связанных с псалмами. Приобретя все эти сведения, я смог прочесть псалмы с большим пониманием, но удовольствия от этого так и не получил. После этого я на многие годы оставил Псалтирь. Я решил так можно найти псалом любого содержания, более того, можно подобрать дюжину псалмов с од­ним и тем же содержанием — так стоит ли голову себе морочить?

 

 

Теперь я вижу, каким скудным было тогдашнее мое понимание. Я сосредоточился на подробностях, на типах псалмов, на коммен­тариях к ним, на их внутренней логике и поэтической форме и упустил из виду самое главное, а именно, что Псалтирь представ­ляет собой нечто вроде отрывков из дневника души или личных писем к Богу. Я искал очки, через которые я сумел бы прочесть эту книгу, а мне требовалось читать ее «через плечо пишущего», потому что адресатом предполагался не другой человек, а Бог. Да­же те псалмы, которые использовались в публичном обряде, представляли собой общую молитву, т.е. были обращены в пер­вую очередь к Богу.

Наверное, я бессознательно пытался воспринимать псалмы с точки зрения того отношения к Писанию, которое задано апосто­лом Павлом. Но здесь мы имеем дело не с апостольским авторите­том и не с гласом свыше, наставляющим нас в вере и в практике повседневной жизни: это личностные молитвы, написанные в по­этической форме самыми разными людьми, крестьянами, царями, профессиональными музыкантами, знатными дилетантами, нахо­дившимися в различных душевных состояниях. Книга Иова и Вто­розаконие приводят нам два замечательных случая, когда при­знанные праведники взывают к Богу в трудный для них час. Псал­мы показывают, как обычные люди пытаются примирить свою ве­ру в Бога со своим повседневным опытом. Иногда эти авторы ка­жутся слишком мстительными, порой они склонны к самооправ­данию, кто-то из них страдает манией преследования, а иной че­ресчур мелочен.

Поймите меня правильно: я отнюдь не думаю, что псалмы обла­дают меньшей ценностью, меньшей богодухновенностью, чем по­слания Павла или евангелия. Просто псалмы предлагают нам со­вершенно иной взгляд на отношения людей с Богом: здесь не столько Бог открывает Себя людям, сколько люди раскрываются перед Богом. Псалмы входят в Слово Божье, но входят в него на тех же основаниях, что и книга Иова или Екклесиаста. Мы восприни­маем речи друзей Иова, эту четкую запись, отражающую человече­ское заблуждение, не так, как Нагорную проповедь. «Псалмы не за­нимаются богословием, — пишет Кэтлин Норрис в «Прогулках по монастырю», — и прежде всего потому, что это поэтические произ­ведения, а задача поэзии — не теоретизировать, а создавать образы и сюжеты, созвучные нашей жизни».

Поняв эту особенность, я уже по-другому прочел псалмы. Прежде я обращался с этой книгой, как студент-старшекурсник с учебником: пролистывал поэтический текст в поисках тех верных и важных понятий, которые следует отметить и аккуратно систе­матизировать. Псалмы сопротивляются любым попыткам класси­фикации, и эта книга вполне способна довести до безумия всяко­го, кто попытается втиснуть ее в жесткие рамки логики. Теперь я научился подходить к Псалтирю совершенно иначе.

Приведу пример из своей жизни. Мой отец умер, когда мне ед­ва миновал год. У меня нет отчетливых воспоминаний о нем, и со­хранилось очень мало предметов, хранящих память о его кратком пребывании на земле. Я берегу несколько фотографий, на кото­рых он держит упитанного златокудрого младенца (меня), не слишком искусно вырезанную из дерева статуэтку (он сделал ее еще мальчиком) и несколько книг из отцовской библиотеки, в том числе Библию в черном переплете. Даже сейчас я могу отчас­ти понять отношения моего отца с Богом, потому что на широких полях этого издания отец вел своего рода духовный дневник. Он вовсе не думал обо мне, когда делал эти записи, ведь меня тогда и на свете не было. Однако теперь, спустя многие годы, я испыты­ваю волнение и живой интерес, и что-то меняется в моих убежде­ниях, когда я вникаю в отношения отца с Богом.

Псалмы более «правильны», чем беглые заметки моего отца. Они основаны на общем для всех контексте, на завете между Бо­гом и Израилем. Авторы находили выражение своим чувствам в прекрасной, зачастую высокоразвитой и сложной по форме по­эзии. Теперь, когда я читаю эти стихи, я как бы сливаюсь с душой их автора, как сливаюсь с душой своего отца, оставившего краткие записи. «Могу ли я повторить эту молитву? — спрашиваю я себя. -Случалось ли мне испытывать такую, именно такую скорбь? Пы­тался ли я воздавать такую хвалу?» И затем я начинаю представ­лять ситуации, когда я мог бы повторить, как молитву, тот псалом, который я читаю в данную минуту. В час искушения или ликова­ния, затаив недовольство, возмутившись несправедливостью, -при каких обстоятельствах я готов был бы повторить этот пса­лом?

Каждая из этих песен по отдельности, вырванная из контекста всей книги, может привести нас к неправильному пониманию. Нил Платинга в размышлениях о Псалме 90, опубликованном в журнале «Христианство сегодня», обсуждает прекрасный образ покровительства Бога: «Перьями Своими осенит тебя, и под кры­льями Его будешь безопасен… Всевышнего избрал ты прибежи­щем твоим. Не приключится тебе зло». Как же так? А что же хрис­тиане, которых нацисты во время Второй мировой войны броса­ли в концлагеря, или те, кого сейчас угнетают в фундаменталист­ских государствах ислама? Как для них прозвучал бы этот псалом, если б они читали его накануне казни, когда все обещания этого псалма показались бы откровенной ложью?

Платинга напоминает, что и Сатана цитирует этот псалом, вы­дергивая строку из контекста и используя ее для того, чтобы побу­дить Иисуса броситься вниз со скалы. Иисус возражает ему другим стихом из Писания. Платинга заключает:

 

«Псалом 90 выражает одно из прекраснейших, наиболее драго­ценных, но тем не менее лишь одно из состояний веры, а именно: состояние ликующей уверенности в защите и покровительстве Бога. Вероятно, автор в какой-то опасный для него момент жизни был спасен Богом и за это воздает Ему хвалу.

Но в другой день с другим настроением в более темные и мрачные периоды своей жизни тот же автор мог бы воззвать к Бо­гу из глубины отчаяния и попытаться передать чувство богооставленности (здесь Платинга цитирует Псалом 21, строку из которо­го повторил на кресте Иисус).

Псалом 90 представляет лишь часть картины, лишь одно из настроений веры. В мирном и блаженном изумлении автор сви­детельствует, что под крылами Бога могут спастись даже дурные. Еще один-два псалма — и картина будет дополнена, поэт возопиет: «Под крылами Бога с хорошими людьми подчас тоже приклю­чаются беды».

 

Псалтирь, занимающий центральную часть Библии, дает нам полную картину жизни с Богом, целое собрание личного опыта и духовной жизни разных людей. Я начал обращаться к псалмам не как ученый в поисках нового знания, а как путник, ищущий в долгой дороге товарищей. Первая и величайшая заповедь — воз­любить Господа Бога нашего всем сердцем и всей душой, и всем помышлением. Псалтирь, как никакая другая часть Библии, рас­крывает эту сердечную, душевную и глубоко индивидуальную связь с Богом.

 

 

Магия поэзии действует исподтишка. В нашем столетии мы редко обращаемся к поэзии в поисках наставления или знания. Мы чита­ем стихи потому, что поэтические образы и выражения доставля­ют нам удовольствие и пробуждают определенные чувства. Одна­ко, если поэт сумеет достичь своей цели, мы извлечем из его про­изведения нечто большее, чем знание: преобразится само наше видение. Такова магия псалмов, наконец-то подействовавшая и на меня. Эти песни преобразили мое духовное зрение и понимание отношений с Богом.

Прежде всего псалмы помогли мне соотнести представления о жизни с реальным опытом. Ребенком я заучил предобеденную мо­литву: «Бог велик, Бог благ, спасибо Богу за нашу пищу». В этой молитве есть определенный ритм, и она вполне могла бы прозвучать в каком-либо из псалмов. Что может быть проще — два фундамен­тальных богословских положения и призыв к благодарению, при­чем выраженные самыми простыми и короткими словами.

Тем не менее, даже эта молитва может подвергнуть нас такому же испытанию веры, как то, которое некогда проходил Авраам,

«Бог велик»? Отчего же мы не располагаем более очевидными свидетельствами его бытия? Почему специалисты, посвятившие свою жизнь изучению чудес природы, не приписывают эти чудеса Богу с такой готовностью, как делали это неграмотные крестьяне? Почему наш век поражен чумой безбожных тираний — Сталин, Гитлер, Иди Амин, Пол Пот? Почему в этом веке больше христиан пострадало за веру, чем во все предыдущие вместе взятые?

«Бог благ»? Так почему же мой отец умер, не дожив до тридцати лет, так и не реализовав заложенный в нем огромный потенциал миссионера? Почему миллионы евреев и христиан были уничто­жены в пору холокоста? Почему самая религиозная часть нашего населения — афроамериканцы — живет в бедности и лишена на­дежды?

«Спасибо за пищу»? Я соблюдал этот ритуал даже в годы подро­сткового всезнайства, когда гораздо более заслуживающими хва­лы мне казались щедрые американские реки и умелые американ­ские фермеры. Но как быть с христианами Мозамбика и Судана? За что им благодарить Бога, когда они умирают от голода?

Если при чтении последних трех абзацев вы начали испыты­вать некоторое беспокойство, прошу вас, перечитайте Псалтирь, этот дневник духовной жизни людей, пытавшихся сохранить веру is любящего, милосердного, верного Своим обещаниям Бога, когда вокруг них рушился мир.

Авторы псалмов часто возвращаются к этой проблеме. Как слу­чилось, что амалекитяне, хетты, филистимляне и жители Ханаана, не говоря уж о чудовищных империях Ассирии, Вавилона и Егип­та, раз за разом сокрушали избранный народ Божий? Почему Да­вид, помазанник Божий, десяток лет вынужден был прятаться в каких-то пещерах, страшась воинов Саула, хотя Бог уже объявил о ниспровержении этого царя? Как мог народ Божий испытывать благодарность, за что он должен был благодарить?

Многие псалмы показывают, как яростно их авторы боролись со своими сомнениями. Порой уже в процессе создания стихотво­рения им удается примирить свои чувства с основными положе­ниями веры. Как Моисей в речах, из которых состоит Второзако­ние, они стараются припомнить участие Бога в истории Израиля, возвращаются мыслью к тем славным временам.

Ищите Господа и силы Его,

ищите лица» Его всегда.

Воспоминайте чудеса Его, которые сотворил,

знамения Его и суды уст Его (104:4-5).

 

Псалом 61 решительно, не пускаясь в объяснения, настаивает на двух положениях, которые Иов никак не мог примирить: «Сила у Бога, и у Тебя, Господи, милость», Однако подчас поэту не удается постичь смысл того, что видят его глаза, и псалом завершается плачем, подобным плачу Иова:

Я изнемог от вопля,

засохла гортань моя,

истомились глаза мои

от ожидания Бога моего (68:4).

 

Теперь становится понятной последовательность 150 псалмов, которая прежде казалось случайной; этот цикл близости к Богу и покинутости Им точно соответствует тому, что большинство лю­дей испытывает в своих отношениях с Богом.

Мы наталкиваемся на самый поразительный контраст почти в начале Псалтиря: Псалом 22, песнь о Пастыре, полная обещаний и успокоения, следует сразу за Псалмом 21, за воплем, повторенным Иисусом на кресте: «Боже мой! Боже мой! для чего Ты оставил Меня?». Авторство обоих псалмов приписывается Давиду, но трудно представить себе два более различных по духу произведения. В конце Псалма 21 Давид обретает некоторую уверенность в пред­видении времен, когда Бог будет править народами и бедняки на­едятся досыта. Однако он не скрывает тех чувств, которые пере­полняют его в этот момент: «Я вопию днем, — и Ты не внемлешь мне… Я же червь, а не человек… Раскрыли на меня пасть свою, как лев, алчущий добычи и рыкающий… все кости мои рассыпались… язык мой прильнул к гортани моей». Когда же перевернешь стра­ницу и прочтешь: «Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуж­даться… Благость и милость да сопровождают меня во все дни», по­кажется, что эти две песни написаны существами из разных ми­ров.

Так же противоречат друг другу и Псалмы 101 и 102. Первый с подзаголовком «Молитва страждущего, когда он унывает и излива­ет пред Господом печаль свою» красноречиво выражает отчаяние стареющего и слабеющего человека, которому кажется, что и дру­зья, и Бог отвернулись от него. Эта песнь — словно скорбный пе­речень боли и страданий, составленный пациентом в больнице, в лихорадочном состоянии. Зато следующий псалом — величест­венный хвалебный гимн, в котором нет ни одной мрачной ноты.

Боюсь, мало кто из священников решится выбрать для пропо­веди такую пару псалмов; любой из них по отдельности — пожа­луйста, но только не оба сразу. Я же научился ценить Псалтирь именно за то, что он выражает обе точки зрения, как правило, ни­сколько не облегчая нам переход от одного настроения к другому. «Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его», — провозглашает Псалом 102:2. Автор же предыдущего псал­ма отчаянно пытается припомнить эти благодеяния и утешиться ими в своем положении, что не так-то просто, ведь кости его «обо­жжены, как головня», и питается он пеплом и слезами.

Я рад тому, что в Библии приведены оба типа псалмов, по­скольку может наступить время, когда мне доведется испытать то же, что и авторам Псалмов 21 и 101. В такой ситуации мне поможет мысль, что наши духовные учителя и Сам Иисус переживали нечто подобное. И как бы я ни жаловался, и ни стенал, и ни пы­тался вырваться из петли этого страшного испытания, я постара­юсь и в этот час припомнить Благую весть Псалмов 22 и 102. Ес­ли взять только Псалом 22, может показаться, что это один из «легких ответов» веры; если вырвать из книги Псалом 21, нам не останется ничего, кроме духовного отчаяния. Но вместе эти гим­ны дают необходимую человеку смесь трезвого реализма и упо­вания,

Я пришел к выводу, что псалмы отражают различные типы ве­ры. Псалом 22 — это детская вера-доверие, а Псалом 21 — вера-верность, более глубокий и таинственный пласт религии. Жизнь с Богом включает в себя и то и другое. Порой мы ощущаем необы­чайную близость к Богу, видим немедленный отклик на свои мо­литвы и воспринимаем Бога как нежного и заботливого отца. Но на нашу долю выпадают и черные полосы, когда Бог молчит, ни­что не работает по правилам, и кажется, что все обещания, про­звучавшие в Библии, нарушены. Стойкая вера-верность помогает нам ощутить присутствие Бога там, за пределами области тьмы; там Он по-прежнему царит, и, что бы нам ни мерещилось в отчая­нии, Он не покинул нас.

150 псалмов сложились в непонятный, пестрый, непоследова­тельный узор, очень похожий на саму жизнь, и сделались для нас прибежищем и утешением. В «Прогулках по монастырю» Кэтлин Норрис описывает, как она научилась использовать псалмы при­менительно к конкретной ситуации, к «молитве по поводу телено- J востей»:

«Псалом 73 оплакивает осквернение святыни: «Все разрушил враг во святилище», и я использовала его, когда молилась о жертвах семейного насилия и о тех, кто совершает эти преступ­ления. Репортаж о погромах в Лос-Анджелесе в начале 1992 года придал новый смысл словам Псалма 54, который наутро испол­нил монастырский хор: «Я вижу насилие и распри в городе».

Псалом 78 («Пролили кровь их, как воду, вокруг Иерусалима, и некому было похоронить их») я услышала в тот момент, когда читала о событиях гражданской войны на Балканах, и эти слова заставили меня задуматься о том зле, которое приносят в наш мир насилие и племенная вражда, зачастую оправдываемые ре­лигией.

Но беспощадный реализм псалмов не ввергает в уныние так, как это зачастую делают телерепортажи, хотя вроде бы речь в них идет об одних и тех же событиях — резне, издевательстве над без­защитными, злонамеренном лишении человека доброго имени. Псалмы, этот сборник хвалебных гимнов, предназначенных для хора, сохраняет надежду, которую неспособны сообщить нам «сюжеты из жизни», дополняющие подборку политических ново­стей. Псалмы отражают события нашего мира, не превращая нас в сторонних наблюдателей. Они заставляют нас — народ, предпо­читающий не обращать внимания на творящееся вокруг нас и среди нас насилие, — признать свою ответственность и подверг­нуть переоценке свои ценности».

 

Вот пример того, как псалмы помогают в испытаниях. В 1977 го­ду в разгар холодной войны Анатолий Щаранский, блестящий мо­лодой математик и шахматист, был арестован КГБ за неоднократ­ные попытки эмигрировать в Израиль. Он провел в ГУЛАГе тринад­цать лет. С утра до вечера Щаранский читал и изучал все 150 псал­мов (на иврите). «Что это мне дает? — говорит он в письме. — Вот что: постепенно чувство великой утраты и скорби превращается в прекрасную надежду¹.

Щаранский так дорожил этой книгой, что, когда тюремщики попытались ее отнять, он лег на снег и отказался вставать, пока ее ему не вернули. Все тринадцать лет, что он томился в заключении, жена Щаранского вела по всему миру кампанию за его освобожде­ние. Принимая от имени мужа почетную степень доктора, она сказала в речи перед университетской аудиторией: «В камере-оди­ночке в Чистополе наедине с псалмами Давида Анатолий нашел выражение самых глубоких своих чувств в словах, вылившихся из души царя Израиля тысячи лет тому назад».

 

 

Псалмы показались мне образцом душевной терапии. Мне довелось написать книгу которую я озаглавил «Разочарование в Боге». Издате­лей это название обеспокоило, и они предложили немного изменить его: «Преодоление разочарования в Боге». Им казалось несколько ере­тическим подобное негативное название. Они не представляли, как будет смотреться такая книга в христианском книжном магазине по­среди множества томов о красоте и радости христианской жизни. Од­нако, когда я писал эту книгу, я имел в виду множество подробных библейских рассказов о людях, испытавших жесточайшее разочаро­вание в Боге. Не только Иов и Моисей вступали в подобный конфликт, но и пророки Иеремия и Аввакум, и все неизвестные нам по имени ав­торы псалмов. Некоторые псалмы можно было бы озаглавить: «В гне­ве на Бога», «Преданный Богом», «Оставленный Богом», «Разуверив­шийся в Боге».

Вот несколько строк из Псалма 88:

Доколе, Господи, будешь скрываться непрестанно,

будет пылать ярость Твоя, как огонь?…

На какую суету сотворил Ты

всех сынов человеческих! (стихи 47-48)

 

Или Псалом 87:

Для чего, Господи, отрешаешь душу мою,

скрываешь лице Твое от меня?…

Ты удалил от меня друга и искреннего;

знакомых моих не видно (стихи 15,19)

 

Может показаться странным, что Священное Писание включает в себя эти вопли духовного поражения, но присутствие этих сцен и описаний составляет важный принцип терапии. Консультант по бра­ку часто предупреждает своих пациентов: «Ваши отношения могут стать еще хуже, прежде чем дело пойдет на лад». Обиды, напряжение, которые скрывались годами, теперь поднимутся на поверхность. При­дется обнажить и выявить все разногласия и взаимное непонимание, и лишь потом установится подлинное согласие. Псалмы, как и психо­анализ, помогают выявлению наших неврозов

Кэтлин Норрис рассказывает о монахине, которая помогает жен­щинам решать их жизненные проблемы: безработным, женам, под­вергающимся жестокому обращению, людям, пытающимся после многолетнего перерыва возобновить учебу. Эта монахиня обнаружи­ла, что псалмы помогают ее подопечным выплеснуть эмоции, кото­рые церковные наставники часто пытаются подавить. ‘Терпите, улы­байтесь, страдание закаляет душу¹, — твердят иные наставники, но псалмы говорят иное. Они не пытаются рациональными доводами ус­транить гнев или абстрактными рассуждениями унять боль, они выра­жают все эмоции громко и яростно, обращая их напрямую к Богу.

150 псалмов отражают различные этапы и ситуации душевной те­рапии. Здесь есть все: сомнение, паранойя, смятение, низость, восторг, ненависть, радость, хвала, месть, предательство. Когда-то подобное излияние чувств казалось мне чудовищным хаосом, теперь я вижу в нем признак здоровья. Псалтирь показал мне, что я вправе говорить Богу о любых своих чувствах. Не нужно скрывать свои неудачи, не нужно приукрашивать дурное в себе — лучше откровенно сказать обо всех своих слабостях Богу, ибо лишь Он может исцелить их.

Лучше всего эта целительная сила передана в Псалме 50, который, по преданию, создал сам Давид после постыдного поступка с Вирсавией. Царь признает, что совершил прелюбодеяние и убийство: «Тебе, Тебе единому согрешил я». Ему нечего принести в жертву Богу, кроме сокрушенного духа и смиренного сердца, но само признание откры­вает путь к исцелению. В слезах и скорби Давид исповедуется, и его псалом становится образцом для других исповедей.

Вальтер Брюггеманн предложил назвать «псалмами растеряннос­ти» те псалмы, которые передают смятение, признание в грехах или сомнение. Обычно они начинаются с мольбы к Богу об избавлении от беды или отчаяния. С этими мольбами переплетаются поэтические образы скорби, призывы к Божьей справедливости, даже упреки; «Что пользы Тебе, если я умру? Как буду тогда хвалить Тебя?». Однако, на­учившись выражать эти чувства, автор уже обретает некую перспекти­ву, начинает вспоминать о лучших временах, об исполнившихся мо­литвах, о тех милостях, которые он не умел ценить. И ближе к концу псалма он переходит к благодарности и хвале, он чувствует, что его выслушали и очистили. Псалом, как молитва, сам по себе осуществля­ет это преображение.

Псалом 70 может послужить примером того, как действует эта ду­ховная терапия. В его строфах настойчивые призывы к Божьей помо­щи сменяются исповеданием веры, а затем новыми страхами, уже от­носительно будущего. В завершение гимна поэт восхваляет истину и надежность Бога. Воспоминания о чудесах, которые Бог совершал ра­ди Израиля, и о моментах близости самого поэта к Богу успокаивают на какое-то время мучительные сомнения псалмопевца. Многие псал­мы передают это настроение. «Верую, Господи, помоги моему неве­рию»: поэт как бы уговаривает самого себя, нащупывает путь к вере среди приливов и отливов эмоций.

Меня уже больше не смущает эта странная смесь псалмов-прокля­тий, псалмов-восхвалений, псалмов-исповедей. Теперь я дивлюсь ду­ховной целостности древнееврейских поэтов, которые пытались во­влечь Бога во все области своей жизни, обращая к Нему все чувства, повседневно переживаемые человеком. Не нужно ничего приукраши­вать, не требуется «делать хорошую мину¹, чтобы предстать перед Бо­гом, нет никаких запретных тем. Бог готов говорить с нами о нашей реальности.

Для древнееврейских авторов реальность Бога затмевала их собст­венные переживания и сложную историю их народа. Они обсуждали с Богом каждую подробность своей жизни, они спорили и боролись с Ним, и самой этой борьбой утверждали свою веру.

Мой друг Гарольд Фиккетт имеет обыкновение удаляться порой на несколько дней в монастырь. Устав многих монашеских орденов предписывает повторять псалмы вслух утром, днем и во время ве­черней службы. За несколько недель монахи проходят весь цикл, вновь возвращаясь к первому псалмуз. Гарольд говорил мне, что по­рой, когда уста его твердили о том, как он «входит во врата Господа с благодарением», сам он продолжал вспоминать вчерашнюю обиду или прикидывал, скоро ли рассеется туман над заливом Сан-Фран­циско. Но постепенно, день за днем, он покорялся ритму псалмов. Не все в них подходило к его душевному состоянию, но понемногу он проникался той реальностью, которая нашла выражение в псал­мах, и не пытался приспособить текст к своим мирским соображе­ниям.

Вспоминая время, проведенное с монахами, Гарольд писал:

«Псалмы вооружили меня теми словами, с которыми я должен был и хотел обратиться к моему Богу, словами, которые прослагшяют реаль­ность Его присутствия — «Полны небеса и земля славы Твоей»; слова­ми, которые признают Его вмешательство в нашу жизнь — ‘Ты обра­тил нашу печаль в ликование»; словами, которые выражают всю глу­бину моей зависимости — «В утробе матери соткал Ты меня»; словами, которые передают надежду на встречу и близость с Ним — ‘Только об одном я мечтаю, чтобы мне войти в дом Господень навеки». Псалмы наставляют мою душу в любви к Богу».

 

 

Псалмы также учат нас, как поклоняться Богу и восхвалять его. За­метим, что американцы делают это крайне неуклюже. Мы не со­хранили традиции британцев, кланяющихся королеве и не смею­щих ее перебивать. Мы предпочитаем превращать своих руково­дителей в персонажей телевизионного фарса.

Откровенно говоря, трудно представить себе, что Богу и впрямь хочется, чтобы мы все сели в ряд и начали говорить о Нем 122    Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

что-нибудь хорошее. Зачем вообще Богу наша хвала? Сомерсет Моэм рассказывал о своем благочестивом родственнике, который прилежно вычеркнул все восхваления из молитвенника. «Любой нормальный человек смутится, если начать хвалить его в лицо, ка­ково же слушать все это Богу?» — так рассуждал этот человек. Клайв Льюис в «Размышлениях о псалмах» сказал примерно то же: «Мне не нужно, чтобы мой пес пытался лаем выразить восторг от моих книг». Так почему же Бог хочет услышать хвалу?

Льюис предлагает сравнить эту хвалу с непосредственной ре­акцией на произведение искусства, на некую прекрасную гармо­нию, вообще на что-либо необычайно красивое. Самой первой и естественной реакцией будет замереть и попытаться впитать в се­бя эту неземную красоту, склониться перед ней. А затем мы спе­шим разделить это чувство с другими людьми. Эта потребность разделить удовольствие проявляется на всех уровнях от «Огром­ный серый кит проплыл рядом с нашей яхтой — я чуть было не дотронулась до него» и «О, если бы ты был тут и видел, как падает снег, — все кажется словно заколдованным» до «Ну, наши ребята показали класс во вчерашнем матче!»

Каждый раз, когда я прихожу на стадион, я наблюдаю этот восторг, близкий к поклонению. Мне повезло, я жил в Чикаго, когда восходила звезда Майкла Джордана; я много раз бывал на играх «Чикаго Буллз». За несколько часов до матча на пронзи­тельном ветру фанаты уже собираются возле площадки, отве­денной для машин игроков, чтобы хоть на миг увидеть знамени­того спортсмена. Вот появляется из-за угла его автомобиль. По­клонники вопят, подпрыгивают, выкликают имя своего кумира, рвутся вперед, чтобы получить автограф, пытаются прикоснуть­ся к нему, обменяться хоть словом, как-то сблизиться с Величай­шим. Вот странная цивилизация — люди с готовностью прекло­няются перед Майклом Джорданом и даже перед Деннисом Родманом или Мадонной, но не понимают, как надо восхвалять Господа.

Хвала — это та же естественная реакция разделенной радости (разве в человеческих силах утаить от друзей хороший анекдот или собственную помолвку?), только эта радость подымается еще на несколько ступеней выше. «Поведай мне старую, старую исто­рию о Невидимом в вышине», — поется в одной христианской песне. Как бейсбольные болельщики, ветераны военных компа­ний и выпускники одной школы готовы вновь и вновь вспоминать все те же истории, так и хвала отчасти звучит ностальгически.

Флэннери О’Коннор в очерке о своих павлинах написала, как реагировали люди при виде их раскрытых веером, переливаю­щихся всеми цветами радуги хвостов. Водитель грузовика резко затормозил, вскрикнул: «Ну и дела!», иные люди просто не находи­ли слов, но больше всего ее растрогала старая негритянка, про­возгласившая: «Аминь! Аминь!». Эта старуха понимала толк в хвале.

Хвала — это радостное признание тварным существом блага, истины и красоты, которые исходят от Творца вселенной. Это признание важно для нас самих, поскольку оно устанавливает на­ше истинное положение перед Богом. Я обнаружил, что общение с детьми помогает научиться правильно воздавать хвалу: дети мо­гут в любой момент разразиться радостными и благодарными во­плями, когда что-то поразит их. Вероятно, все дело в том, что у них нет претензий на более высокий статус — они просто дети.

Авторы псалмов и в особенности Давид были ближе к источни­ку хвалы, поскольку еще не были нарушены их связи с миром при­роды. Давид в юности был пастухом, потом много лет прятался от Саула в безлюдной горной местности. Ничего удивительного нет в том, что его стихи полны огромной любви и, можно сказать, по­чтения к миру природы. Этот мир представляется гармоничным целым, а личностный Бог оберегает и удерживает все воедино.

Это был первый смысл, который мне удалось извлечь из псал­мов, когда я тщетно пытался читать их подряд в пустыне Колора­до. Я не мог согласовать столь противоречивые настроения этих стихотворений, но по крайней мере окружавший меня величест­венный пейзаж подтверждал их описание величия и достоинства Бога. Одиночество пустыни возвращает нас на полагающийся нам уровень бытия, напоминая о том, о чем мы предпочли бы за­быть, — о нашей тварности. Все наши чувства впитывают блеск и славу невидимого Бога дикой природы. Можно ли не воздать хва­лу Тому, Кто задумал лося и дикобраза, рассыпал зеленеющие де­ревья и кусты по склону серой скалы, Тому, Кто с каждым рассве­том и каждым закатом словно заново творит этот пейзаж?

Псалмы учат нас не трезвой и сдержанной хвале. Нет, поэты са­мозабвенно и чувственно восхваляют Бога, их богослужение больше напоминает рок-тусовку, чем солидный симфонический концерт. «Пойте в веселье! Кричите громче!» — призывают они. В те времена оркестр состоял из цимбал, бубнов, труб, рогов, арф и лир. Иногда этот концерт включал в себя и танцы. Воображение псалмопевца заставляло весь мир пуститься в пляс от восторга, вызванного присутствием Бога. «Восклицайте Господу, вся земля; торжествуйте, веселитесь и пойте» (97:4). Природа участвует в празднестве: «Да рукоплещут реки; да ликуют вместе горы» (97:8).

Псалмы могут решить проблему нашей не умеющей восхвалять цивилизации, они снабдят нас нужными словами. Надо лишь при­слушаться к этим словам, понять, как содержание псалмов соот­ветствует нашим настроениям. Дитрих Бонхоффер назвал псалмы уроками Божьего языка. Как дети учатся родному языку от родите­лей, так псалмы учат христиан языку молитвы.

 

«Поклонение — это способ оторваться от самих себя и постичь присутствие Бога, — пишет Юджин Петерсон. — Мы выделяем особое место и время, чтобы сосредоточить внимание на Боге не потому, что Он ограничен пространством и временем, но потому, что мы настолько озабочены самими собой, что если не будем за­ставлять себя сознательным усилием в определенный момент пе­реключиться, то и в другие моменты и в другом месте у нас не бу­дет ни малейшего шанса ощутить Его присутствие».

 

При виде чего-то прекрасного или величественного инстинк­тивным порывом древних израильтян было не созерцать это зре­лище и не анализировать его, но воздать Богу хвалу и, если удаст­ся, написать гимн. Руки сами тянулись к арфе, голосовые связки напрягались, готовясь петь. Хвала — это радость, изливающаяся в речи и пении, «звуки, выражающие внутреннее благополучие», по определению Клайва Льюиса. Они могут и нас приобщить к ду­шевному здравию.

 

Из всех созданий моря и земли

Лишь человеку Ты открыл пути Свои.

И лишь ему Тобой дано стило,

Что восхвалить дела Твои могло.

Джордж Герберт

 

 

 

Юджин Петерсон, опубликовавший новый перевод псалмов, от­мечает, что лишь немногие из них полны хвалой и благодарнос­тью, а более семидесяти процентов составляют жалобы. Петерсон полагает, что эти две категории псалмов отражают два основных состояния жизни: страдание и благополучие, Я не проводил по­добных исследований, но мне кажется, что в целом современная христианская литература обнаруживает противоположную про­порцию: не менее семидесяти процентов книг, плакатов, наклеек провозглашает наше благополучие, и едва ли треть еще помнит о наших скорбях.

Царь Давид особо распорядился о том, чтобы народ научили жалобной песне^ (см. 2 Царств 1:18). Жалобные псалмы ничего общего не имеют с бессильным скулежом или нытьем. Мы склон­ны плакаться по поводу того, чего не изменишь, но жалоба — это попытка добиться перемен. Псалмопевец, как и Иов, упорствует в своей вере в благого Бога; что бы ни происходило сейчас перед 126    Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

его глазами, он будет требовать справедливости и просить о ней. Псалмопевец скорбит о том, что на земле не творится воля Бога так, как на небе, и эти стихи помогают человеку примирить веч­ную веру и повседневный опыт.

Проповедник Дэн Аллендер задает вопрос:

«К кому вы обращаете наиболее яростный, иррациональный, не находящий выражения гнев? Выскажетесь ли вы перед тем, кто вправе уволить вас с работы, лишить вас репутации, разрушить отношения? Вряд ли. Вы не можете положиться на этих людей, вы не уверены, что они в состоянии вынести всю глубину вашего ра­зочарования и растерянности. Только тот может выслушать ваши жалобы и, более того, вытерпеть ваши жалобы на самого себя, ко­му вы — как это ни парадоксально — верите до конца… Жалобы и возмущение — это оборотная сторона веры».

 

Многие псалмы были написаны вождями Израиля, и потому этот сборник позволяет нам проникнуть в скрытые за историчес­кими событиями эмоции людей. По-моему, со времен античности не сохранилось другого собрания, столь полно отражающего лич­ные чувства, вызванные историческими катаклизмами. Мы видим, как каялся царь, совершив прелюбодеяние и убийство, как он воз­носил благодарность, когда спасся от убийц, как он молился, про­играв сражение, и как молился, посвящая Богу новую столицу.

Я приложил немало усилий к тому, чтобы попытаться получше понять Давида. Этот царь, научивший свой народ выражать горе песней, дал ему также несравненной красоты гимн для общего ис­поведания веры и создал еще множество прекрасных хвалебных песнопений. Давид, несомненно, был грешником, как и многие другие персонажи Ветхого Завета, и в то же время он был особен­но любезен господу. Жан Кальвин назвал Давида «зеркалом, кото­рое Господь в неисчерпаемой Своей благодати поставил перед на­ми». В чем же заключается духовная тайна Давида?

Семьдесят три псалма, приписываемых царю, позволяют нам заглянуть в его душу. Некоторым из них предпослано сообщение

о тех обстоятельствах, в связи с которыми они были написаны. Я решил читать их в такой последовательности: сперва эту выдерж­ку из духовного дневника самого Давида — псалом — и, основы­ваясь на этом внутреннем свидетельстве, пытаться вообразить се­бе, какие «внешние» события вылились в эти слова. Затем я обра­щался к историческому повествованию Второй книги Царств и сопоставлял свои фантазии с тем, что имело место на самом деле.

 

Проблемные псалмы

 

Не успеваешь прочесть несколько первых псалмов, как натыка­ешься на странные и тревожные строки, на яростные взрывы мин, притаившихся посреди столь мирной на первый взгляд и даже бу­колической поэзии. Иной раз все сводится к поношению на уров­не «Чтоб тебя грузовиком задавило», который принят среди под­ростков. Эти псалмы называются «заклинательными», «мститель­ными» или попросту «псалмами проклятий», поскольку именно из; проклятий они и состоят.

Эти «псалмы проклятий» становятся серьезной проблемой для читателя. «Да как же можно читать, а тем более повторять вместо молитвы эти яростные поношения, пришедшие к нам из культуры древних воинов? — спрашивает Кэтлин Норрис. — На первый взгляд они кажутся такими устаревшими, они полны злобы, мсти­тельности, и подчас думается, что в них сосредоточено все зло на­шего мира».

Почему же эти всплески ярости тоже вошли в Святое Писание? Читатели предлагали несколько объяснений.

 

1. Проклятия выражают «праведный гнев» против сил зла.

Профессор Аллан Блум, автор книги «Закрытие духа Америки», рассказывал о том, как он предложил своим первокурсникам в Чи­кагском университете дать определение плохого человека. Ни один из студентов не справился с этой задачей. Категория «плохо­го» попросту отсутствовала в их сознании. Блум считает неспособ­ность распознавать и определять зло одним из тревожных симпто­мов нашего времени.

Мне оказала большую помощь моя жена Джанет, которая не­сколько лет работала неподалеку от городских трущоб. Она каж­дый день сталкивалась с различными видами зла, видела банди­тов, нападавших с автоматом в руках на прохожих, полисменов, избивавших ни в чем не повинных людей только из-за цвета их кожи, воров, вырывавших у пенсионеров кошелек у самого выхо­да из банка, куда те приходили за социальным пособием.

Однажды вечером Джанет вернулась домой, кипя от возмуще­ния. В одном доме для престарелых управляющий превратился в грозу для всех обитателей. Используя находившийся в его распо­ряжении универсальный ключ, он врывался в квартиры вдов, из­бивал их и отбирал деньги. Все знали виновного, но, поскольку он совершал эти преступления в маске и не мог быть с полной уве­ренностью опознан, муниципалитет готов был ограничиться его увольнением или даже переводом на другую работу. Если бы в те времена Аллан Блум попросил мою жену описать дурного челове­ка, он получил бы вполне выразительный ответ.

Авторы псалмов говорят именно о том зле, которое внедряется в саму систему государства: продажные судьи, рабовладельцы, разбойники, угнетатели бедных, расисты, террористы. Псалом 108 призывает все беды на голову человека, который «преследовал че­ловека бедного и нищего и сокрушенного сердцем, чтобы умерт­вить его. Возлюбил проклятие, — оно и придет на него» (стихи 16-17).

Читая эти псалмы, полезно припомнить свидетельство родных жертвы. Иногда их слова звучат в эфире во время теленовостей. Отец девушки, сбитой пьяным водителем, дрожа всем телом, дает показания в суде и говорит о ране, которой не суждено исцелить­ся. Вспомните показания семьи Голдмена по гражданскому иску против О. Симпсона. Дитрих Бонхоффер мог без труда понять чувства, воодушевлявшие «псалмы проклятия», поскольку они как нельзя лучше отражали страдания всей христианской общины под властью нацистов.

Мотив «праведного гнева» может отчасти прояснить природу «псалмов проклятия», но он не устраняет проблемы. Джанет была в ярости, но не бродила по дому, бормоча: «Да скитаются дети его и нищенствуют, и просят хлеба из развалин своих» (108:10) или «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень» (136:9).

 

2. «Псалмы проклятия» отражают духовную незрелость, позд­нее устраненную Новым Заветом.

Клайв Льюис, которого такие псалмы искренне удручали, пред­ложил этот подход в своих «Размышлениях о псалмах». Он проти­вопоставлял мстительности псалмопевца заповедь любить врагов своих, просьбу «Прости им, ибо не ведают, что творят», прозвучав­шую в Новом Завете. «Реакция псалмопевцев на обиды, хотя она безусловно естественна, столь же безусловно неправильна», — за­являет Льюис и далее характеризует эти эмоции как «дьявольские», «достойные презрения», «яростные», «варварские» и «эгоистичные».

Отметив, что в языческой литературе нет ничего равного мстительности псалмопевцев, Льюис приходит к довольно слож­ному выводу относительно богоизбранности евреев. «Из всех дур­ных людей хуже всего религиозные дурные люди», — говорит он.

Призвание свыше сделало евреев снобами, убежденными в своей правоте, и это нашло выражение в псалмах проклятия. Подобные соображения Льюиса не слишком-то понравились самим евреям. Недавно журнале «Век христианства» опубликовал статью равви­на, опровергающую эти рассуждения Льюиса.

Разумеется, Иисус обновил заповеди («Вы слышали… Я же гово­рю вам»), но, как указывает сам Льюис, в Библии не происходит столь четкого прогресса от Ветхого Завета к Новому. Заповедь лю­бить врагов появляется уже в Ветхом Завете. Кроме того, новоза­ветные авторы с полным одобрением цитируют строки из самых «проблематичных» псалмов. К примеру, Петр напрямую адресует одно из проклятий Псалма 68 Иуде (см. Деяния 1:20), а Павел при­меняет другое («Пусть глаза их помрачатся, чтобы они ослепли, и спины их согнутся навеки») к неуверовавшему Израилю. Не так-то легко отбросить псалмы проклятия.

Британский исследователь Деррик Шериффс напоминает, что сам Льюис переменился после личных испытаний, перенесенных им в конце жизни. Достаточно сопоставить его книги «Страдание» и «Исследуя скорбь», чтобы эта перемена сделалась очевидной. Первое произведение рассматривает страдание как абстрактную проблему и вполне философски трактует значение боли в жизни. Вторая вещь, написанная Льюисом после того, как его жена умер­ла мучительной смертью от рака костного мозга, местами читает­ся как псалом проклятия. Льюис возвращается к идее Бога — космического садиста, палача, захлопнувшего дверь перед теми, кто на­иболее остро в Нем нуждался. В этом дневнике Льюис отмечает:

 

«Все эти рассуждения о космическом садисте выражают не здра­вое суждение, а ненависть. Я извлекал из них единственное удо­вольствие, доступное страдальцу, — я мог нанести ответный удар. Я ругался вслух, я «говорил Богу в лицо, что я о Нем думаю».

 

Интересно, что бы Льюис написал о псалмах-проклятиях, по­сле того как сам прошел через такую душевную пытку.

 

3. Лучше всего воспринимать эти псалмы как еще один вид мо­литвы.

Смысл этих псалмов предстанет нам совершенно иным, если мы вспомним их жанр: мы как бы подслушиваем молитвы, обра­щенные к Богу, С этой точки зрения псалмы проклятий также яв­ляются душевной терапией, крайним ее выражением. Как сказала однажды Дороти Сейерс, всем нам свойственны дьявольские мыс­ли, но вся разница заключается в том, чтобы отреагировать на них словом, а не делом — к примеру, написать детектив, а не совер­шить убийство.

Если кто-то несправедливо обидел меня, я могу выбрать один из трех путей: 1) я попытаюсь осуществить личную месть, но Биб­лия осуждает такую реакцию; 2) я постараюсь скрыть, как-то пода­вить свои чувства гнева и боли или же 3) я обращу их к Богу, воз­ложив на Него обязанность соблюсти справедливость. Псалмы проклятия представляют собой именно этот третий вариант. «Мне отмщение, и Аз воздам», — говорит Господь. Молитвы, подобные псалмам проклятия, передают дело мести в верные руки. Важно, что в псалмах проклятия ярость изливается перед Богом, а не на­прямую обрушивается на врага.

Кэтлин Норрис, тщетно сражавшаяся с проблемой псалмов проклятия в книге «Монастырские прогулки», сумела найти ключ к ним в другой своей работе — «Дивная благодать». Она рассказыва­ет, как предложила ученикам воскресной школы самим составить подобный псалом. Она поняла, что те, кого угнетают старшие бра­тья и сестры, обнаруживают недюжинные способности в этой об­ласти поэзии:

 

«Один маленький мальчик написал стихотворение о «Раскаяв­шемся чудовище». Начиналось стихотворение с того, что против­но, когда отец кричит на тебя; согласно этому стихотворению, в ответ мальчик готов столкнуть с лестницы сестренку, учинить разгром в своей комнате и в конце концов уничтожить весь го­род. Стихотворение завершалось такими словами: «И вот теперь я сижу посреди беспорядка и говорю себе: «Зачем я все это наде­лал?!»

 

«Если бы этот мальчик был послушником в раннехристиан­ском монастыре, — добавляет Норрис, — его наставники сочли бы, что он уже на пути к покаянию. Он уже осознал, что нужно ис­править в его «полном беспорядка» доме, чтобы он стал подходя­щей обителью для Бога».

Мы инстинктивно стремимся как-то «очистить» свои чувства для молитвы, но, возможно, мы и тут ошибаемся; наверное, нам следовало бы открывать Богу худшие свои помышления. В конце концов то, что между людьми — сплетня, перед Богом — протест, то, что в обыденной жизни является злобным ругательством («будь они прокляты!»), — становится выражением беспомощной зависимости, когда обращается напрямую к Богу («В Твоей власти проклясть этого человека, ведь Ты один — судья праведный»).

Я взял себе за правило раз в неделю отправляться на длинную прогулку по холмам рядом с моим домом, чтобы рассказать Богу о своем гневе на людей, которые чем-либо меня обидели. Я пере­числял все случаи, когда со мной обошлись несправедливо или неверно меня поняли, и принуждал себя открывать Богу самые глубокие свои чувства. Разве Бог и так не знает, что я чувствую? Однако я могу подтвердить, что это излияние чувств само по себе имело терапевтический эффект. Я возвращался домой, словно из­бавившись от тяжкого бремени. Несправедливость уже не торчала шипом, терзая мои внутренности, — я рассказал о ней вслух, рас­сказал Господу. Иногда, когда я так изливал свои чувства, я даже получал ответ: Дух Божий напоминал мне о моем эгоизме, склон­ности осуждать других, о моих проступках, которым люди дарова­ли милость и прощение, об ограниченности моего взгляда на со­бытия.

Мирослав Вольф, хорват, преподававший на родине богосло­вие во время гражданской войны и ощутивший, как точно псалмы проклятия передают его собственные чувства, в книге

«Отвержение и принятие» рассказывает, как эти псалмы в конце концов учат прощать:

 

«Для последователей распятого Мессии суть закл и нательных псалмов в итоге сводится к следующему: гнев надо излить перед Богом… Это не просто катарсис и разрядка агрессии перед лицом Всемогущего, Который обязан прислушаться. Гораздо важнее, что, поведав о своем бессильном гневе Богу, мы ставим и нашего не­праведного врага, и свое мстительное «я» лицом к лицу с Создате­лем, любящим и творящим справедливость. Ненависть, таящаяся в темных уголках наших сердец и питаемая системой запрещений, вырастает и отравляет все в адском стремлении к уничтожению. В свете Божьей любви и справедливости ненависть съеживается, и сеется семя чудесного прощения».

 

Постепенно эти еженедельные упражнения научили меня не сосредоточиваться на себе самом, воспринимать окружающих ме­ня людей. Иной раз я обнаруживал, что за неделю во мне не нако­пилось никаких личных обид и огорчений, но ведь я мог исполь­зовать эти псалмы для слияния с другими, страдающими людьми. Я вспоминал о странах, только что подвергшихся наводнению, землетрясению или цунами. Разве христиане в этих местах не обращаются к Богу, Который их оставил? Я думал о своих друзьях, болеющих раком, о женщинах, избиваемых мужьями, об алкого­ликах, которые пытаются преодолеть свой недуг. Эти «проблем­ные» псалмы помогали мне ощутить их трудную борьбу и молить­ся вместе с ними за них.

Еще один ключ к пониманию псалмов проклятия я получил, когда прочел до конца книгу Откровения. В Апокалипсисе перед нами предстают времена, когда сбудутся самые ужасные из псал­мов проклятия, даже самый гневный — Псалом 136: «С таким стремлением повержен будет Вавилон, великий город, и уже не будет его» (Откровение 18:21). В итоге воцарится абсолютная справедливость, но этому предшествует период катаклизмов, яро­стной борьбы против сил зла.

Я считаю, что псалмы проклятия — это образец отношения ко злу и несправедливости. Не надо подавлять в себе ужас и гнев, но нельзя брать правосудие в свои руки — следует обратиться с эти­ми чувствами к Богу, обнажить их перед Ним. Книги Иова, Иере­мии и Аввакума ясно показывают, насколько Бог терпим ко всему, что мы можем сказать Ему в молитве. Бог может совладать с моей яростью, и я скоро увижу, что мой гнев и жажда мести нуждаются в определенной коррекции. Но, только обратив эти чувства к Богу, я получу необходимое мне исправление и исцеление.

 

 

 

 

Глава пятая

 

Екклесиаст: итоги мудрости

 

Екклесиаст — это, по сути дела, классическое выражение край­ней скуки, однако эта скука достигает столь высокого уровня, что ее выражение само по себе оказывается захватывающим. Тот, кто читает Екклесиаста, не будет томиться скукой так, как сам Екклесиаст.

Чарльз Уильяме

 

 

омню, как я впервые увидел это слово на ярко-красной об­ложке книги, которую принес в дом мой старший брат: «Экзи­стенциализм сегодня». Я понятия не имел, что такое «экзистенциа­лизм», но книга манила меня в таинственный мир передовой фи­лософии, Я рос в обстановке строжайшего консерватизма, нас оберегали от опасных соблазнов, и цивилизация Левого Берега Сены была мне столь же мало известна, как обряды племени мумбо-юмбо. И вот в начале шестидесятых я, будучи подростком, про-

чел книгу в красном переплете и принялся собирать романы Сар­тра и Камю. Что-то во мне ожило, зашевелилось.

Сквозь, казалось бы, герметичную оболочку традиционного христианства уже просочились некоторые эмоции: полное без­различие к другим людям, всеобщий сдвиг, невосприимчивость к боли, спокойное признание безумия этого мира… Я узнавал в этих книгах самого себя, читая один том за другим, я твердил: «Это я». Я тоже был сыном своего века,

Теперь, вспоминая те годы, я вижу, что в первую очередь меня привлекало отчаяние. Зачем я живу? К чему вся эта суета? Разве один человек среди шести миллиардов на этой планете может хоть что-то значить? Эти вопросы обрушились на меня, словно океан­ский прилив, когда я читал французские романы, а затем Хемингу­эя и Тургенева. Все бурные волны шестидесятых годов прошли на­до мной, а экзистенциализм давал своего рода ответ на животрепе­щущий вопрос, говоря, что на него нет и не может быть ответа. Я читал как одержимый и находил все больше авторов — Джон Апдайк, Курт Воннегут, Джон Ирвинг, Уолкер Перси — с тем же при­вкусом тщеты, с тем же ароматом давно угасшей сигары.

«Неважно, умрешь ты в тридцать лет или в семьдесят, — заявля­ет Мерсо в «Постороннем» Камю, — поскольку в любом случае другие мужчины и женщины будут по-прежнему жить и мир будет вращаться, как прежде». Ничто не имеет особого значения, верно? Проснешься ли ты или останешься валяться в постели, полюбишь жизнь или возненавидишь ее. Режь себе руку, как Матье у Сартра, застрели человека под жарким алжирским солнцем, как это про­изошло в «Постороннем» Камю, или просто шляйся на манер ге­роев Хемингуэя из бара в бар в поисках новой потасовки. Жизнь идет независимо от того, пытаешься ли ты что-то изменить или просто отдаешься течению. Что такое человек, если не одно мгно­вение в миллиардах лет истории?

Таково общее настроение современной литературы, и на ка­кое-то время оно стало и моим настроением. Карл Юнг отмечает, что по меньшей мере треть его пациентов страдала неврозом без

конкретной причины, от общего ощущения бессмысленности и пустоты жизни. Более того, Юнг называет утрату смысла жизни основным неврозом современности. Люди терзают себя вопроса­ми, на которые ни философия, ни религия не дадут ответа.

Даже теперь, спустя десятилетия, я впадаю порой в экзистенци­альное настроение. Например, когда я отправляюсь в далекое пу­тешествие, связь с реальным миром ослабевает, и мне кажется, что я парю над человечеством и с некой одинокой вершины наблю­даю за людьми в Японии или Египте, или еще где-нибудь. Они от­части похожи на меня, отчасти нет, и вершат заведомую рутину человеческой жизни. Дети учатся говорить, начиная с сообщения о потребности сходить «пи-пи», потом они вырастают, соблюдают различные запреты, рождают своих детей, а в старческом маразме вновь начинают говорить «пи-пи». В чем смысл этой карусели? Чем мы отличаемся от других животных? Наверное, мы сообрази­тельнее муравьев, но зато мы не столь способны к сотрудничеству, Зачем мы вообще живем на земле?

Честертон как-то сказал: «Все люди важны. Вы важны. Я важен. Из всех богословских истин в эту труднее всего поверить».

 

 

Через несколько лет после моей первой встречи с экзистенциа­лизмом, когда Бог уже отчасти исцелил во мне чувство тщеты и отчаяния, я с ужасом обнаружил выражение тех же самых чувств не где-нибудь, а в Священном Писании. Эта таинственная, редко вспоминаемая читателями книга Екклесиаста содержит в себе все мысли и эмоции, которые я находил у проповедников экзистен­циального отчаяния. Автор этой книги, безымянный Проповед­ник, кажется некой величественной фигурой — это самый муд­рый, самый богатый, самый могущественный человек своего вре­мени. Первые же слова книги раскрывают его отношение к жизни:

«Суета сует,

сказал Екклесиаст,

суета сует, —

все суета!»

 

Это ключевое слово «суета» повторяется в небольшом по объе­му тексте тридцать пять раз, подтверждая, закрепляя основную те­му. За пределами книги Екклесиаста это слово встречается только у Иова. Книга пронизана острым чувством бессмысленности су­ществования. Проповедника тревожат те же вопросы, какие терза­ли Иова и какие и поныне мучают любого честного человека. Бо­гатые становятся богаче, бедные — беднее, дурные люди процве­тают, хорошие страдают, страной правят тираны, происходят сти­хийные бедствия, жизнь полна несчастий, а заканчивается она смертью, и человек обращается в прах. Ни в чем нет смысла, мир сошел с ума, все в нем извращено.

«Так забудьте о благоразумии, — говорит Проповедник. — Ешь­те, пейте, хватайте мимолетное счастье. Какой еще смысл можно обрести в жизни? Человек работает изо всех сил, а плоды его тру­да пожинают другие. Человек старается быть хорошим и правед­ным — и превращается в пыль под ногами дурных. Копит деньги — их унаследуют глупцы; ищет удовольствий — они оставляют кислый привкус во рту. И в любом случае всех нас — богатых и бедных, хороших и дурных — ждет один конец: все мы умрем. Смерть, постоянно нависая над нами, опровергает робкие попыт­ки утверждать, будто человек рожден для счастья. Одно лишь сло­во точно описывает эту жизнь: «суета»!

Одно дело — прочесть нечто подобное у Альбера Камю, но в Библии?!

Интересно, оценили ли современные экзистенциалисты тон­кую иронию Екклесиаста 1:9-10, где сказано: «Нет ничего нового под солнцем», «ничего, о чем можно было бы сказать: «Смотри, это новое». Оказывается, то, что казалось в 1960-е годы отважным ниспровержением всех идолов, было попросту осуществлением усталых пророчеств древнего Проповедника, за три тысячи лет предвидевшего весь объем человеческого опыта. Поражало дру­гое: почему этот текст включен в Библию? И в это же время музы­кальная группа «Бёрдз» выпустила пластинку с названием, заимст­вованным из Екклесиаста 3: «Всему свое время». Складывалось впе­чатление, что книга Екклесиаста и впрямь годится на все времена, и я решил, что пора попытаться как-то постичь этот текст.

После того как я преодолел первое изумление, эта книга заста­вила меня искать ответы на еще несколько вопросов. Одна про­блема возникла сразу же, поскольку я читал книги Ветхого Завета подряд. Как эта книга сочетается с непосредственно примыкаю­щим к ней текстом Притч? Трудно представить себе две более противоречащие друг другу книги. Стоит их сопоставить, и возни­кает впечатление, что книга Екклесиаста — это издевательское оп­ровержение притч.

Притчи предлагают нам разумную упорядоченную жизнь: изу­чай мудрость, будь благоразумен, следуй правилам — и будешь жить долго и счастливо. Эта интонация мирского оптимизма на­поминает мне афоризмы Бенджамена Франклина. Даже сегодня в нашей стране производятся настенные коврики в раннеамериканском стиле с вышитыми на них изречениями из Притчей. Од­нако мне нигде не попадались коврики с цитатами из Екклесиста, который убеждает нас, что в этом мире притчи неприменимы. Этот уверенный, деловитый тон — я-де разобрался в жизни, а тебе остается лишь следовать моим разумным наставлениям — исчеза­ет, сменившись тоской и цинизмом. Честные и бережливые стра­дают и умирают наравне со всеми, дурные процветают и богате­ют, сколько бы притчи ни твердили нам об обратном.

«Есть и такая суета на земле: праведников постигает то, чего заслу­живали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего за­служивали бы дела праведников. И сказал я: и это — суета! Чтобы ощутить поразительный контраст между Притчами и книгой Екклесиаста, достаточно сопоставить, как в этих текстах употребляется слово «мудрость». Притчи превозносят мудрость, они персонифицируют ее, здесь даже чувствуются некоторые мессианские интонации. Что думает о мудрости проповедник?

«Потому что во многой мудрости много печали;

и кто умножает познания, умножает скорбь» (1:18).

Проповедник признает, что мудрость имеет определенное преимущество перед глупостью. Но что в этом толку? Обоих по­стигнет одна и та же судьба (см. 2:13-14). «Ибо кто знает, что хоро­шо для человека в жизни, во все дни суетной жизни его, которые он проводит как тень? И кто скажет человеку, что будет после него под солнцем?» (6:12).

Этот контраст между двумя соседними книгами Ветхого Завета озадачивал и раздражал меня. Неужели даже в Библии нет после­довательности? Но со временем я научился ценить разнообразие как одну из наиболее сильных сторон Ветхого Завета. Библия, словно огромная симфония, звучит то радостно, то печально, и каждая интонация вплетается в общий хор. Весь наш опыт отра­жен в этой книге: иногда это испытания Иова, а порой — блажен­ная уверенность Псалма 22. Мы живем в мире, который то разум­но следует принципам Притчей, то разрывается безумными про­тиворечиями Екклесиаста.

 

 

Меня также озадачивало традиционное отождествление пропо­ведника с Соломоном, автором многих притчей. Большинство ис­следователей Библии сомневаются в авторстве Соломона (сама! книга не называет автора по имени, и некоторые приметы пред­полагают более позднюю датировку). И все же «тень» Соломона ощутимо присутствует в этом тексте (ср. 1:1, 12, 16; 2:4-9; 7:26-29; 12:9). Предположим, что герой какой-нибудь пьесы — президент, сложивший с себя полномочия в результате скандала, угрожавше­го ему импичментом. Нет никакой необходимости называть имя Ричарда Никсона, поскольку публика и так узнает его. Точно так же вся интонация Екклесиаста вполне соответствует духу царство­вания Соломона, когда государство Израиль достигло высочай­шей точки в своей истории.

В том-то и загвоздка. Почему черное отчаяние Екклесиаста просочилось в золотой век Израиля, в эпоху, когда все шло как нельзя лучше? Мне казалось, что столь мрачная книга должна быть написана в пору египетского рабства, а не в славные дни Со­ломона и его ближайших преемников. Но когда я внимательней присмотрелся к современной литературе, полной отголосков Ек­клесиаста, я понял, что был неправ.

Мне всегда казалось странным, что современная философия экзистенциального отчаяния зародилась в прекраснейшем городе Париже в пору его богатства и все возрастающих возможностей. Я убедился в том, что экзистенциальное отчаяние и проповедника, и Камю порождено жирной почвой успеха. Но почему?

Книга эссе Уолкера Перси «Послание в бутылке» начинается с разговора об этой аномалии. Перси задает целый ряд вопросов и среди них следующие.

Почему в самом красивом городе Америки — Сан-Франциско -совершается больше самоубийств, чем где-либо в стране? (В Евро­пе на первом месте по количеству самоубийств стоит Зальцбург в Австрии.)

Почему Жан-Поль Сартр, писавший ‘Тошноту» в парижском кафе, говоривший о бессмысленности человеческого существова­ния и об отвращении от жизни в XX веке, был самым счастливым человеком во Франции?

Почему человек в поезде дальнего следования «Ларчмонт — Нью-Йорк», имея в своем распоряжении все для удовлетворения своих желаний и потребностей, хороший дом, любящую жену и семью, нормальную работу, располагая прекрасными «возможно­стями для досуга и отдыха», часто впадает в тоску, сам не зная, от­чего?

 

Перси объясняет далее, что отчаяние порождается скорее изо­билием, чем лишениями. И в самом деле, я не увидел ни тени отча­яния или богооставленности в мрачном трехтомнике «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына: я видел гнев, страстное стремление к спра­ведливости и упорное желание выжить. Виктор Франкл в книге «Человек в поисках смысла» также свидетельствует о том, что уз­ники концентрационных лагерей, и он в их числе, не позволяли себе поддаваться чувству бессмысленности, поскольку только стойкая вера в смысл жизни могла поддержать их.

Экзистенциальному отчаянию нет места в аду Освенцима или Сибири. Оно появляется на свет в парижских кафе и кофейнях Копенгагена и на роскошных виллах Беверли Хиллз. Писатель Филипп Рот после поездки в страны Восточной Европы в период холодной войны писал: «На Западе все движется — но ничто не имеет значения. На Востоке ничто не тронется с места — но все имеет значение».

Итак, как это ни парадоксально на первый взгляд, книга отча­яния должна была скорее всего возникнуть в период расцвета. Сопоставим книгу Екклесиаста и книгу Иова, Они посвящены, в общем, одной и той же теме: несправедливому устройству мира, проблеме боли, страдания праведных и преуспеяния дурных. Но сколь различна их интонация! Екклесиаст твердит о суете и бес­смыслице жизни, в то время как Иов кричит о предательстве и муке и требует справедливости. Иов потрясает кулаком, призывая Бога к ответу, он хочет услышать Его объяснения. Проповедник, пожимая плечами, бормочет: «Что с того?» и тянется за очеред­ным бокалом вина. Мы видим два крайних выражения отчаяния — от муки неутолимого страдания до декадентской высокомер­ной скуки.

Интонация Екклесиаста в точности отражает настроения, гос­подствующие в процветающих странах Запада. Уэнделл Берри так рассказывает о среде, в которой он вырос, — о благополучном американском обществе:

 

«Мы знали и принимали как должное брак без любви, секс без ра­дости, выпивку без общения, рождение, праздник, смерть без со­путствующих обрядов, веру без сомнения и испытания, убежде­ния без дел, хорошие манеры без благородства… Словно подверг­шись операции на мозге, мы утратили такие человеческие эмо­ции, как маленькие удовольствия, радость, удивление и восторг».

 

А что происходит в Европе? Люди ездят на «Вольво» и БМВ, едят в роскошных ресторанах, ходят в секс-магазины и хотят «жить хо­рошо». Избавившись от колонизаторских амбиций, они готовы даже отозваться с умеренным состраданием на очередной кризис за рубежом, будь то голод или наводнение. Этих людей не назо­вешь дурными, но их не интересует Бог и не волнуют проблемы нравственности. Такими людьми возмущался Иов:

 

«Они проводят годы свои в процветании

и с миром сходят в могилу.

Но они говорят Богу: «Оставь нас!

Мы не хотим знать пути Твои.

Кто такой Всемогущий, чтобы мы служили Ему?

К чему нам возносить Ему молитвы?»

 

Но Екклесиаста подобная модель мира привлекает. Как говорит Джек Майлс, «Екклесиаст не проклинает и не благословляет Бога, он считает Его непостижимым и старательно избегает любого пути, да­же пути мудрости и праведности».

В первой главе Екклесиаста мы уже находим ключ к источникам экзистенциального отчаяния. Проповедник восклицает: «Это тяже­лое занятие дал Бог сынам человеческим» (1:13) и затем с биографическими подробностями описывает свое «бремя». В отличие от Иова проповедник согнулся не под бременем личных несчастий, а под непосильной ношей благополучия. Он приобрел великую мудрость, проводил широкомасштабные социальные преобразования, нако­пил больше богатства, чем какой-либо человек до него, испытал все­возможные удовольствия. И в конце концов он пришел к выводу, что «Все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (2:11). В награду за все усилия он приобрел лишь страх смерти и тя­желую бессонницу. Чего же ради стараться?

Проповедник и не надеялся разрешить загадку жизни, и его сдер­жанная, отстраненная позиция резко отличается от воинственности Иова. В отличие от Иова и от большинства псалмопевцев проповед­ник, по-видимому, не устанавливает близкие отношения с Богом. Он вернулся к идолопоклонству. Это не означает, что он поклоняется статуям, его язычество больше напоминает современное состояние духа, когда лишь немногие люди посещают церковь, а большинство предпочитают «качество жизни». Таково язычество граждан Америки, где все утверждают свое право на удовлетворение и удо­вольствие — и никто не смеет им в этом препятствовать. Проповед­ник вполне признал бы такую позицию с одной лишь оговоркой: все равно вы ничего не достигнете, потому что вам всегда потребуется нечто большее. Проповедник делает свои выводы:

 

Всего насмотрелся я в суетные дни мои:

праведник гибнет в праведности своей;

нечестивый живет долго в нечестии своем.

Не будь слишком строг,

и не выставляй себя слишком мудрым:

зачем тебе губить себя?

Не предавайся греху,

и не будь безумен:

зачем тебе умирать не в свое время?

Хорошо, если ты будешь держаться одного

и не отнимать руки от другого (7:15-18).

 

Совет проповедника «Будь праведен, но не слишком, мудр, но не чересчур» — прекрасный образец Золотого правила. Испытав обе крайности, Екклесиаст пытается установить середину между гедонизмом и самоубийством.

 

 

— В чем смысл жизни? — спросил ученик своего рабби.

— Какой прекрасный вопрос! — воскликнул рабби. — Неужели ты хочешь променять его на ответ?

Очевидное противоречие между книгой Екклесиаста и практи­чески всей Библией заставляло меня вновь и вновь ломать себе го­лову над тем, каким образом этот текст вообще оказался вклю­ченным в Ветхий Завет. Чтобы понять проблему Екклесиаста, прочтите эти строки. Они все вырваны из контекста, но каждая из них точно отражает точку зрения проповедника:

 

Смотри на действование Божие:

ибо кто может выпрямить то,

что Он сделал кривым? (7:13)

 

Итак иди, ешь с веселием хлеб твой,

и пей в радости сердца вино твое,

когда Бог благоволит к делам твоим (9:7).

 

Пиры устраиваются для удовольствия,

и вино веселит жизнь;

а за все отвечает серебро (10:19).

 

Все, что может рука твоя делать, по силам делай;

потому что в могиле, куда ты пойдешь,

нет ни работы, ни размышления,

ни знания, ни мудрости (9:10).

 

Каждое из этих высказываний отражает определенную стадию в своего рода обратном паломничестве проповедника, исследую­щего и не находящего смысл жизни; каждое из этих высказыва­ний резко противоречит другим частям Библии. Почему Екклеси­аст столь подробно описывает все существующие заблуждения и пустые умозрения, включая в свои рассуждения лишь пригоршню фраз, которые более или менее соответствуют «общепринятому» библейскому учению?

Комментируя книгу Екклесиаста, консерваторы создали нечто вроде теории «методов КГБ». На исходе холодной войны видный офицер КГБ бежал в США. Он выступал в вечерних новостях, пре­вознося ценности американской демократии. Затем он получил большой участок земли в Виргинии и благополучно устроился там. Однако не прошло и нескольких месяцев, как он укрылся в совет­ском посольстве, отказался от политического убежища и заявил, что все хвалебные слова американскому образу жизни были ложью. Многие комментаторы воспринимают Екклесиаста как такого же провокатора. Они говорят, что автор этой книги, искренне ве­рующий человек, отнюдь не склонный впадать в отчаяние, надева­ет маску мирского человека, из тех, кто «под солнцем» (это выра­жение повторяется в тексте тридцать раз). Он заманивает читате­ля, всячески изобличая суету этой жизни «под солнцем», а под ко­нец расставляет ловушку и — ага, попались! — возвещает истину, в которую он ни на минуту не переставал верить: «Бойся Бога и за­поведи Его соблюдай, потому что в этом все для человека» (12:13).

Апологет Фрэнсис Шеффер применяет подобный метод, под­водя, как он говорит, «человека к логическим выводам из его пред­посылок». На время дискуссии он готов принять крайние материа­листические идеи — отсутствие Бога, отсутствие абсолюта, а затем демонстрирует, что логические следствия из этих предпосылок ведут к анархии и самоубийству. Многим этот метод кажется весьма убедительным. Его использовали русские писатели Тургенев в «Отцах и детях» и Достоевский в «Братьях Карамазовых» и «Бесах». Они доводили до крайности выводы нигилизма (само это слово ввел в оборот Тургенев) и показывали непригодность этой фило­софии в качестве общественной или личной этики. «Если Бога нет, все позволено», — писал Достоевский.

Однако трудно поверить, чтобы Екклесиаст пользовался такой методикой апологетов. «Мирские» и «суетные» высказывания зани­мают в этом тексте чересчур много места и выглядят куда убеди­тельней, чем редкие лучи света. Мильтон, сам того не желая, пре­вратил Сатану в подлинного героя «Потерянного рая». Так и в Ек­клесиасте отчаяние оказывается гораздо мощнее всего остально­го, а более оптимистичные или «благочестивые» высказывания выглядят достаточно чужеродными, словно проповедник вставил их в тщетной попытке вернуть себе надежду. Чтобы постичь смысл этой книги, я должен был погрузиться глубже в эту стран­ную философию проповедника, изучить ее изнутри.

 

 

Единственная мудрость, какую мы можем приобрести, — это мудрость смирения. Смирение бесконечно.

Т. Элиот

 

На мой взгляд, суть учения Екклесиаста сконцентрирована в главе 3 его книги. Здесь находится наиболее часто цитируемое выраже­ние, которое повторили в своей песне популярные музыканты ше­стидесятых годов — «Всему свое время». Затем следует фраза, ко­торую я уже приводил: «Видел я эту заботу, которую дал Бог сынам человеческим». Следующий раздел этой главы задает тон всему, что будет в дальнейшем.

Проповедник развивает учение, которое богословы называли антропологией, или учением о человеке. Он обсуждает сходство людей с животными — ведь всех нас ожидает одна и та же участь — и различия между нами. Главное отличие заключается в том, что мы несем бремя богов. Как говорил Паскаль, человек отличается от животного именно потому, что он сознает свою малость.

Об этом «бремени» говорили греки в мифе о Прометее, кото­рый дал людям огонь (искусство и просвещение). Но боги посчитали, что он дал им «честь сверх должного», и в наказание Зевс приковал Прометея к скале и послал орла, который терзал печень героя. Итак, превзойдя свою меру, человечество навлекает на себя вину и страдание.

У христиан есть параллель этому греческому мифу. Мы тоже верим, что Бог возложил на нас бремя, к которому мы сами потя­нулись. В саду Эдема не было и тени экзистенциального отчаяния, а труд и удовольствие полностью удовлетворяли человека. Но в эту блаженную пору Адам и Ева захотели уподобиться Богу, по­знав добро и зло. Они отвергли свой статус творения и потяну­лись к чему-то большему, чем Бог дал им. Они не смогли доверить­ся Богу, и бремя богов легло на их плечи.

Наш век, как никакой другой, мучительно причастен к бреме­ни богов. Мы открыли и высочайшую надежду, и сокрушительное отчаяние. Большинство наших проблем порождено, как это ни странно, мечтой о прогрессе, стремлением к самоусовершенст­вованию и лучшей жизни. В конце XIX века казалось, что наука и техника сумеют излечить болезни, облегчить боль и все мы зажи­вем по-царски. Прогресс и впрямь даровал нам посудомоечную машину и многочисленные прививки, но заодно с ними атомное оружие, парниковый эффект и бесчисленное множество канце­рогенов.

Бруно Беттельхейм писал:

 

«Никогда прежде такому количеству людей не жилось так хорошо: мы уже не дрожим в страхе перед болезнями и голодом, перед злом, таящимся в темноте, перед чарами ведьм. Мы избавлены от труда охотиться за своей пищей; машины, а не ручной труд по­ставляют нам почти все, что нам требуется, и много такого, без чего мы вполне могли бы обойтись. Мы унаследовали свободы, за которые человечество билось несколько столетий. Благодаря все­му этому мы должны были бы ощутить рассвет новой великой на­дежды. Однако теперь, когда мы могли бы вовсю наслаждаться жизнью, мы испытываем глубочайшее разочарование, потому что свобода и комфорт, о которых мы так мечтали, не придали ни це­ли, ни смысла нашей жизни».

 

Наши достижения оборачиваются против нас самих. Мы стара­емся продлить человеческую жизнь, но мы не в силах придать смысл этой жизни для людей, постоянно прикованных к сложной аппаратуре — и тут же появляются «альтернативные решения». Мы поставляем в страны третьего мира антибиотики, стремительно снижая показатели детской смертности, — в результате население резко возрастает, и ему уже грозит призрак голода. Мы вколотили сотни миллиардов долларов в войну с бедностью — в итоге бедня­ков стало больше, чем прежде.

Наиболее развитые в технологическом отношении страны занимают первые места по количеству разводов, наркоманов, абортов, разгулу насилия и преступности.

Как говорит Малькольм Маггеридж в книге «Новое открытие Иисуса»:

 

«Почти неизменно мы получаем в итоге совсем не то, к чему стре­мились. Распространение образования способствовало росту не­грамотности, полстолетия пацифизма завершились двумя самы­ми страшными и разрушительными войнами, стремление ко все­общему равенству только обострило классовое самосознание, а сексуальная свобода породила всевозможные мании в невидан­ных прежде масштабах».

 

Так и Екклесиаст произносит грозное пророчество в пору не­слыханного благосостояния и общественного прогресса. Прави­тель Израиля чувствовал и в себе, и в своем народе неспособность выдержать это бремя. Он усвоил тот суровый урок, который Моисей старался преподать израильтянам: все, к чему притрагивается человек, отмечено роковым изъяном, и опасней всего хорошие времена, потому что лучшие наши побуждения приведут нас к краху. Иначе говоря, люди — отнюдь не боги, и именно эта мысль доводит проповедника до отчаяния. Роджер Шаттук назвал это в честь персонажа Чосера «синдромом Батской ткачихи»: «Мы недо­вольны своей участью, какой бы она ни была, просто потому, что она нам досталась».

 

 

Однажды в нескольких милях от города Анкоридж на Аляске я на­ткнулся на поразительно красивый пейзаж. Сначала я приметил множество автомобилей, свернувших с шоссе. Там, на фоне серо­го, как сланец, неба вода в океанском заливе приобретала слегка зеленоватый оттенок с редкими белыми прожилками. Вскоре я догадался, что эти белые просветы на самом деле дельфины, сере­бристо-белые дельфины-белухи, резвящиеся едва ли в пятидесяти футах от берега. Я простоял там сорок минут рядом с другими зрителями, прислушиваясь к ритмическому биению океана, следя глазами за изящными, призрачно-размытыми полумесяцами, про­ступавшими на поверхности там, где кормились дельфины. Люди замерли в благоговейном молчании. На этот миг все остальное -заказанный в ресторане столик, экскурсионный план, домашние дела — отошло на второй план. Мы созерцали умилительно мир­ную и вместе с тем величественную картину и чувствовали себя незначительными перед ней. Все мы, незнакомые друг другу, стоя­ли рядом в молчании, а белухи потихоньку уплывали. Затем мы се­ли в машины, чтобы вернуться к своей занятой, организованной жизни. Но часть своего постоянного напряжения мы оставили на берегу океана.

Проповедник, несомненно, оценил бы наше отношение к дельфинам, ибо он настаивает, что хоть мы и не боги, но мы и не животные. Бог «вложил вечное в сердца людей». Эта красивая фра­за охватывает многое в человеческой жизни. Она указывает и на присущий нам религиозный инстинкт, который, к изумлению ан­тропологов, находит себе выражение в любом известном нам че­ловеческом обществе. Однако наши сердца соприкасаются с веч­ностью и иными, не только религиозными способами. Проповед­ник отнюдь не является нигилистом, он отчетливо, ослепительно ясно видит красоту тварного мира.

Я нахожу в книге Екклесиаста следы той «ностальгии», того Sehnsucht, о котором столь красноречиво говорит Льюис. «Отбле­сками благодати» назвал он как-то эти отголоски трансцендент­ного, которые улавливал, слушая музыку, читая греческий миф или находясь внутри собора. Мы все порой испытываем эту тоску, этот порыв: в сексе или в созерцании, в музыке, в природе или в любви.

Каков источник нашего чувства красоты и связанного с ним удовольствия? Мне кажется, это ключевой вопрос. Для атеиста он может стать философским эквивалентом христианской пробле­мы страдания. Ответ проповедника совершенно ясен: благой и любящий Бог желает, чтобы Его создания испытывали восторг и радость и осуществляли свои цели. Честертон утверждает, что именно радость, эта «вечность в сердце», стала вехой, указавшей ему путь к Богу:

 

«Наконец — и это самое странное — мной овладело смутное и сильное чувство: все хорошее — остаток, который надо беречь и ценить, как осколок давнего крушения. Человек спас свое добро, как Крузо свое после крушения. Так я чувствовал, и век не сочувст­вовал мне. И все это время я и не думал о христианстве» («Ортодо­ксия»).

 

Столкновение с красотой или переживание глубокой радости помогает нам забыть наш статус смертных, но ненадолго. Днем мы ласкаем малыша, но вечером уже кричим па него; ночью мы занимаемся любовью, а днем вновь ссоримся. Новобрачная выхо­дит из церкви, надеясь на счастливую жизнь до гроба, и родители приносят младенца из роддома, преисполненные радости. Но мы знаем, что половина браков распадается и по меньшей мере треть детей подвергается насилию со стороны родителей. Нет, нам не дано принять на себя невыносимое бремя богов.

Конечно, бывает и так, что человек ощутит прикосновение вечности в своем сердце, но не обратится к Богу, Который даровал ему это чувство. Для тех, кто живет «под солнцем», проповедник заготовил самую что ни на есть простую весть: вам никогда не удастся придти к удовлетворению. «И это все?» — спрашивает пе­вица Пегги Ли в собственной версии Екклесиаста. К краху ведет и позитивный путь — погоня за богатством, успехом, усладами сек­са, и негативный — отказ от всего, маргинальное, вызванный химическими средствами ступор, Проповедник в своей одиссее испробовал оба пути.

Этот рассказ о декадансе богатейшего, мудрейшего и самого талантливого человека своего времени может послужить аллего­рией того, что происходит с каждым из нас, когда мы забываем о Даятеле, наслаждаясь Его добрыми дарами. Удовольствие — несо­мненное благо, но и грозная опасность. Если удовольствие пре­вратится для нас в самоцель, то на этом пути мы упустим из виду Того, Кто дал нам эти дары: половое влечение, вкусовые ощущение и способность воспринимать красоту. По словам Екклесиаста, в таком случае стремление к удовольствию, как это ни парадоксаль­но, приведет нас в пучину отчаяния.

Екклесиаст утверждает, что даже камни, которые мы попираем ногами, хороши сами по себе; «Все соделал Он прекрасным в свое время» (3:11), Но, приняв на себя бремя, не для нас предназначен­ное, мы обратили наготу в порнографию, вино — в алкоголизм, пищу — в чревоугодие, разнообразие человеческих типов — в ра­сизм. Отчаяние наступает тогда, когда мы злоупотребляем добры­ми дарами Бога: они перестают быть дарами и в них уже нет добра.

Книга Екклесиаста остается и для нас великим поэтическим произведением и истиной, поскольку этот текст показывает нам обе стороны нашей жизни: обещание удовольствий, столь привле­кательных, что мы готовы посвятить им свою жизнь, и мучитель­ное осознание того, что в конечном итоге эти удовольствия не на­сыщают нас. Великий и полный соблазнов мир Божий слишком велик для нас. Мы, созданные для иного пристанища, созданные для вечности, в конце концов понимаем, что по эту сторону рая ничто не утолит наш голод.

Так говорит проповедник: «Он вложил вечность в сердца лю­дей, но они не в состоянии постичь, что Бог сделал от начала и до конца». В этих словах — суть книги Екклесиаста. Этот урок Иов ус­воил в прахе и пепле, а проповедник — во дворце: людям не дано самим устроить свою жизнь. В конце концов Екклесиаст сам при­знает, что жизнь не получит никакого смысла вне Бога, а полного смысла не получит никогда, потому что мы — не боги. Как писал Кьеркегор: «Если человек не должен проспать свою жизнь в без­действии или растратить ее в суетной спешке, значит, есть нечто высшее, что притягивает его к себе».

Или, говоря словами проповедника:

Как ты не знаешь путей ветра

и того, как образуются кости во чреве беременной:

так не можешь знать дело Бога,

Который делает все (11:5).

 

Пока мы не признаем свою ограниченность и не подчинимся власти Бога, пока не доверимся Даятелю благих даров, нас неиз­бежно ожидает отчаяние. Екклесиаст призывает нас примириться со статусом тварного создания под властью Создателя, и лишь не­многим из нас это удается без мучительной борьбы.

 

 

Знаете, когда человек так стар, как я — мне семьдесят пять лет, — и близок к смерти, с ним происходят удивительнейшие вещи. Часто просыпаешься среди ночи, в два-три часа утра, и чувствуешь, что наполовину находишься в своем теле, а наполо­вину уже вышел из него. Странное, непривычное положение. Ты можешь видеть, как твое старое тело лежит в постели, и ты не знаешь, вернешься ты в него и пройдешь рутину еще одного дня или же устремишься туда, где сможешь увидеть небесные огни, огни Града Божьего. В этом лимбе, в пограничной ситуа­ции — и внутри своего тела, и вне него — обретаешь потрясаю­щую уверенность, необычайно обостренное чувство, что наша земля со всеми ее изъянами — это поразительно прекрасное ме­сто, что весь опыт нашей жизни уникален и замечателен, что отношения с другими людьми, человеческая любовь, рождение детей, работа — все это истинное чудо, несмотря на все труд­ности нашего положения. И, наконец, возникает особая уверен­ность, превосходящая прежнюю, — это чувство причастности к Его замыслу творения, к замыслу, который исполнен любви, а не злобы, к творению, а не к разрушению, к общему, а не к част­ному. И в этой уверенности я обретаю небывалый покой и бес­предельную радость.

Малькольм Маггеридж «Конец христианства».

 

Не так уж много проповедей берут за основу текст книги Екклесиаста, поскольку в Библии трудно найти более смущающую книгу. Многие консервативные христиане относятся к ней с вежливым неудовольствием, словно этот текст проник в канон самовольно по чьему-то недосмотру. Я же начал воспринимать книгу Екклесиаста не как ошибку и не как хитроумную апологию «от обратного» а как серьезное напоминание об ограниченности человеческого существования. Екклесиаст обнаруживает неизбежные итоги жиз­ни, в которой Бог перестал быть центром и средоточием; он пре­дупреждает о ловушках, грозящих верующему не меньше, чем язычнику. Наилучшим примером в этом отношении может послу­жить царь Соломон, чей призрак присутствует в этом тексте.

Начиная с главы 12 Бытия Ветхий Завет повествует о том, как Бог исполнял Свой завет с Авраамом. Сначала Бог отделил племя потомков Израиля, а потом в результате трудного и даже мучи­тельного процесса превратил его в большой народ. После исхода из Египта израильтяне получили собственную страну, и таким об­разом исполнилось последнее обещание. В дни Соломона еди­ный народ обрел мир и процветание. Кульминацию мы видим в Третьей книге Царств, главе 8, когда слава Господня изливается на землю, наполняя построенный Соломоном храм. В дни правле­ния Соломона все сбывалось — евреи несли свет язычникам, множество иностранных правителей, начиная с царицы Савской, лично являлись в Иерусалим подивиться чудесам Израиля и его Бога. Царствование Соломона — это блистательный период бла­гополучия в полной тревог истории Израиля.

Наверное, никому из исторических деятелей не выпадало на долю столько преимуществ, сколько царю Соломону, начиная с привилегии царского рождения, невероятных природных талан­тов и сверхъестественного дара мудрости. И все же Соломон, не­смотря на это, не осилил бремени богов. Его сексуальные изли­шества сделались легендарными: у него было семьсот жен и три­ста наложниц. Третья книга Царств долго и подробно описывает семилетнее строительство храма, а затем подчеркивает, что дво­рец Соломона вдвое превосходил своими размерами храм и что его строительство заняло вдвое больше времени. Именно Соло­мон первым установил идолов в священных местах Иерусалима, потому что ему хотелось угодить своим чужеземным женам. Пер­вый правитель, на чье царствование возлагалось столько надежд, в конце концов преступил все заповеди, ограничивающие самоуправство царей. Автор трех тысяч притчей нарушал свои же соб­ственные правила с неслыханным размахом.

После смерти Соломона народ раскололся надвое и с тех пор двинулся навстречу гибели. Как предсказывал Моисей, час вели­чайшего торжества Израиля обернулся упадком и разрушением, Екклесиаст заметил начало упадка и извлек из него жесточайший урок, какому только можно было научиться в Иерусалиме. Таковы итоги града человеческого, противопоставленного граду Божье­му, к этому приходит человек, предпочитающий земное царство Царствию Божьему.

Возможно ли, что Бог допустил трагический эксперимент, в который превратилась история Израиля, чтобы показать нам ко­нец любого земного царства? Соломон, обладавший всеми пре­имуществами мудрости, власти и богатства, всеми дарами Господа, привел свой народ к гибели. Неужели Бог даровал Соломону эти блага только для того, чтобы уничтожить наши иллюзии и при­уготовить путь к Новому Царству? Царства века сего основаны на разуме, красоте, богатстве или силе, но даже лучшие из них, луч­шие на соломоновский лад, не избегнут краха. Разве история не подтверждала этот урок снова и снова?

Другой Царь, Который утверждал, что Он превосходит Соло­мона, опирался на бедных, слабых, угнетенных и с ритуальной точки зрения нечистых. Он умалил славу Соломона, сравнив его с полевой лилией. Он не предлагал никаких наград, кроме весьма вероятной перспективы позорной смерти на кресте. Царство Со­ломона было основано на преуспеянии, Царство Иисуса — на са­мопожертвовании. «Кто отдаст душу свою, тот ее сбережет», — ча­ще всего мы вспоминаем именно эти слова Иисуса. Мир все еще не был готов принять такое Царство. Даже когда Он вернулся на землю после воскресения, Его ученики все еще не могли постичь особенность этого Царства. «Господи, на этот раз Ты восстано­вишь царство Израильское?» — спрашивали они, все еще имея в виду земное царство Соломона.

Ни израильские цари, преемники Соломона, ни последователи Иисуса не усвоили этот урок. А как же мы? Представляю себе про­поведника перед витриной, забитой современными журналами. ‘Так, все эти журналы по культуризму и бодибилдингу — «Shape», «New Body, «Muscle and Fitness»; неужели вы думаете сохранить свою плоть навсегда? Вы и не вспоминаете о могиле? «Success, Inc.», «Entrepreneur» — к чему вы стремитесь? Думаете и в самом деле найти здесь удовлетворение? «Mad», «Lampoon», «Atlantic», «Harper’s» — я испытал легкомыслие наряду с мудростью: конец у них одина­ков — могила». Таинственные слова Иисуса «Что пользы человеку обрести весь мир, а душу свою потерять?» подводят итог всей муд­рости Екклесиаста.

Екклесиаст потому звучит столь современно, что мы так и не усвоили этот урок. Мы все еще гонимся за видимым царством.

Экзистенциальные писатели, столь популярные в шестидесятые годы, в одном отношении и впрямь оказались пророками: они ис­следовали наши иллюзии и разоблачили их. В этом смысле беспо­койные души, остро ощущающие дисгармонию мира, ближе к Гос­поду, чем те, кто всем удовлетворен. Говоря словами Уолкера Перси, человеческая раздвоенность — это «прежде всего чувство бездом­ности, возникающее потому, что человек — не у себя дома». В отли­чие от проповедника, большинство современных писателей винят в нынешнем состоянии человечества либо Бога, либо отсутствие Бога, и лишь немногие понимают отчаяние как признак нашей смиренной потребности в Боге. Поэтому только эти писатели мо­гут показать нам путь в тот дом, который изначально был предназ­начен стать нашим прибежищем.

 

 

У евреев есть обычай вспоминать слова Екклесиаста один раз в году, в Праздник кущей. Живя в Чикаго, я наблюдал, как семьи, се­лившиеся вдоль Норт Шор, возводили палатки во дворах своих коттеджей и там вкушали пищу и вспоминали события, относя­щиеся ко времени странствия их предков по Синайской пустыне. В разгар этой церемонии руководитель празднества поднимался на ноги и читал вслух всю книгу Екклесиаста в качестве напоми­нания о том, что нельзя полагаться на успех и благополучие.

Быть может, нам всем следует ввести обычай такого ежегод­ного чтения. Особенно это было бы полезно нам, американцам, живущим в кондоминиумах и коттеджных поселках, посреди изобилия земного царства, уверенным в вечном торжестве капи­тализма и надежно укрывшимся за ядерным щитом. Дж. Паркер назвал книгу Екклесиаста «единственной книгой Библии, кото­рая полностью предназначена для возвращения нам чувства ре­альности».

Для верующих христиан эта книга также служит надежным компасом. По временам и мы чувствуем, как вера угасает в нас, как привычные ответы уже не способствуют решению загадки бытия. Мы впадаем в депрессию, испытываем отчаяние, скуку, безразли­чие. Иногда наступает другая крайность, и мы идем на поводу у той блаженной «духовности», которая сулит нам счастье и здоро­вье. Бывает и так, что мы, напротив, навязываем себе духовный ас­кетизм, отвергая радости пищи и питья, отдыха и любви. Екклеси­аст противостоит всем этим опасным тенденциям, предлагая нам суровое решение, лишенный иллюзий реализм. Вечность заклю­чена в наших сердцах, но бремя богов давит на наши плечи.

Разумеется, вся весть Писания не сводится к книге Екклесиаста. Здесь ничего не сказано о завете, здесь нет чудесных историй Бо­жественного вмешательства, нет и обещания конечного избавле­ния. Проповедник ограничил свое зрение достаточно узкой пер­спективой, он говорит лишь о том, что видит вокруг себя. И все равно книга кончается призывом:

 

Выслушаем сущность всего:

бойся Бога и заповеди Его соблюдай,

потому что в этом все для человека;

ибо всякое дело Бог приведет на суд,

и все тайное, хорошо ли оно или худо (12:13-14).

 

Некоторые комментаторы рассматривают последнюю главу как хвалебный гимн, к которому автор хитроумно привел нас, обойдя все ловушки. Другие вообще считают эту главу поздней­шим дополнением, состряпанным писцами, которых напугал чрезмерный радикализм этой книги. Я же представляю себе уста­лого старика, похожего на Соломона — человека, который усерд­но искал разгадку бытия. В начале главы 12 он рисует поистине шекспировскую картину старости. И теперь, отягощенный ошиб­ками и сознанием своей смертности, он говорит со вздохом: «Лишь одно важно: постарайся посреди этого бессмысленного и суетного мира не забыть своего Создателя».

Философ Людвиг Витгенштейн пишет: «Верить в Бога — зна­чит понимать, что явления этого мира еще не составляют сущ­ность всего. Верить в Бога — значит понимать, что в жизни есть смысл… И этот смысл заключен не в самой жизни, но вне ее». Да­вид и другие авторы псалмов подбирали каждый кусочек своей жизни, чтобы почтительно представить его Богу. Проповедник поступает иначе: он распыляет и труд, и удовольствие на элемен­ты и заходит в этом процессе столь далеко, что уже не в состоя­нии собрать их вновь воедино. Он снимает один слой за другим и вот уже наткнулся на пустоту. И тогда звучит предупреждение для тех, кто еще может ему последовать: помни своего Создателя, бойся Бога.

Писатели-экзистенциалисты придумали выражение «скачок веры», описывая разрыв между нашими культурными предпосыл­ками и верой в трансцендентное. Те из них, кто сохранял связь с религией, находили родственную душу в Кьеркегоре, поклоннике Авраама, Иова, Давида и прочих рыцарей веры, сохранивших ее вопреки всем сомнениям, вопреки даже фактам, которые могли бы разрушить ее. Один из экзистенциалистов напомнил мне рас­суждения математика и философа XVII века Блеза Паскаля, который также сражался с ощущением бесцельности бытия. Паскаль утверждал, что вера иной раз напоминает пари. Он говорил при­ятелям: «Если я верю в Бога и жизнь после смерти, а вы нет, и в итоге окажется, что Бога не существует, мы оба останемся в проиг­рыше. Но если Бог есть, вы все равно окажетесь в проигрыше, а я выиграю». Полагаю, проповедник одобрил бы такой подход.

Вопль, звучащий в конце этой книги, — отнюдь не торжеству­ющее «Говорил же я вам!» Скорее это последний вздох необычай­ной личности, посвятившей свою жизнь поискам всех мыслимых альтернатив. Я различаю в этом вскрике интонацию «Петли гадю­ки» Франсуа Мориака и «Силы и славы» Грэма Грина: ту усталую и разочарованную интонацию, которой окрасилось наше столетие. Если вы попали в ловушку видимого мира и не желаете более ни­чего видеть, холодная логика приведет вас к осознанию бессмыс­ленности бытия и отчаянию. Наш путь превратится, по словам Марка Твена, в «печальное паломничество, в отчаянное скольже­ние из вечности в вечность». В конце своей книги Екклесиаст призывает нас: «Постарайтесь как-нибудь совершить этот скачок веры, ощутить присутствие Бога, и тогда в один прекрасный день жизнь обретет смысл. Наступит субботний отдых для вечности, заключенной в наших сердцах, и бремя богов ляжет на плечи вос­кресшего человечества легкостью бытия».

 

«Не знаю, Кто или Что задает этот вопрос. Не знаю, когда он был задан. Не помню, чтобы я отвечал на него. Но в какой-то момент я Кому-то или Чему-то ответил «да», и с этого момен­та я знаю, что бытие имеет смысл и потому моя жизнь имеет цель».

Даг Хаммерскейльд

 

 

 

Глава шестая

 

Пророки; Бог отвечает

 

Вникая в слова пророков, мы словно все время подвергаемся уда­рам равнодушия. Нужен поистине каменный череп, чтобы вы­держать подобную встряску.

Абрахам Хешель

 

 

сли взять в руки Библию, принадлежащую даже самому усерд­ному читателю Писания, посреди книги обнаружится ряд стра­ниц с чистыми, не захватанными руками полями — явное свиде­тельство того, как редко раскрывается эта книга на текстах ветхо­заветных пророков. Хотя семнадцать книг пророчеств составляют примерно пятую часть всего объема Библии, ими, как правило, пренебрегают. Почему? Я задал этот вопрос группе студентов, и один из них попытался как-то выразить общие ощущения: «Про­роки какие-то неистовые, странные, и потом все они говорят од­но и то же». Размышляя над этим ответом, я понял, что юноша затронул проблему, которая смущала меня многие годы и препятст­вовала изучению пророков.

Да, неистовые — это чувство осталось у меня с детства, после того как я побывал на «пророческих собраниях». Огромные плака­ты, развешанные над кафедрой проповедника, кое-как сшитые бе­лые простыни с изображением монстров, не снившихся и науч­ной фантастике, — по большей части это были видения Даниила и Апокалипсиса. Ораторы, дотрагиваясь концом длинной указки до многочисленных глаз, рогов и когтей, объясняли значение каждо­го элемента. Странные это были люди — пророки. Джек Майлс от­мечает: «Три величайших пророка — Исайя, Иеремия и Иезекииль — могут восприниматься как представители маниакального, деп­рессивного и психотического пророчества, но мы не располагаем примерами спокойного, здравого, разумного прорицания».

Сбивает с толку? Еще как. На любом пророческом собрании у каждого участника была собственная теория относительно того, сколько месяцев нам, христианам, предстоит страдать в пору ис­пытаний и где сейчас, в тот момент, когда мы тут беседуем, подра­стает Антихрист. Когда организовывался Европейский рынок, все лихорадочно оживились — вот оно, чудище десятилапое! Однако затем волнение слегка улеглось, когда к Сообществу присоедини­лись одиннадцатый и двенадцатый член.

Позднее, изучая историю Церкви, я обнаружил, что христиане ошиблись в своих пророчествах в 1940-х годах, когда на роль Ан­тихриста претендовали разом Гитлер, Сталин и Муссолини, что не сбылись ожидания 1840-х годов, когда сектанты собирались на го­рах, чтобы там встретить Второе пришествие. То же самое повторя­лось в 1400-х годах и в 400-х и даже в первом столетии нашей эры. Такие гении, как Джонатан Эдварде, Мартин Лютер и Исаак Нью­тон, торжественно заявляли об осуществлении пророчеств, когда об этом — как мы теперь понимаем — и речи быть не могло.

Припоминаю, как Сейлем Кирбен распознал во вторжении в Америку африканских «пчел-убийств» исполнение Апокалипсиса, главы 5, знамения пятой трубы; как в 1980-е годы Хэл Линдси связал шпионский скандал с приближением конца света, поскольку советские кораблестроители завладели секретом, который позво­лял им сделать подводные лодки, невидимые для системы наблю­дения США. Я давно уже ничего не слышал о Линдси (его книга «Памяти великой планеты Земля», бывшая бестселлером в 1970-е годы, сейчас едва ли доступна); кажется, его внимание теперь об­ращено не столько к России, сколько к Ираку. Один мой приятель насмешливо утверждал, что своей популярностью Джеймс Добсон обязан провалу Хэла Линдси: христиане внезапно осознали, что у них до конца света еще достаточно времени, чтобы создать се­мью.

Недавно появился целый ряд книг, в которых важнейшие собы­тия отнесены к 2000 году — эхо истерии, охватившей Европу в конце первого тысячелетия. Специалисты по пророчествам наме­кают, что в Израиле тайно выращиваются рыжие коровы, что в Бельгии разрабатываются компьютерные программы, позволяю­щие отследить «метку зверя», а также что на военных базах США уже появляются представители войск ООН. Что все это может зна­чить?

Истолкователи пророчеств всегда находили убедительные до­воды в пользу того, что зашифрованные библейские предсказания должны осуществиться именно в их дни, и все они, как выясни­лось, ошибались. Что тут удивительного? У еврейских книжников было несколько веков на то, чтобы поразмыслить над пророчест­вами о рождении и жизни Иисуса, над теми стихами, которые ны­нешним верующим кажутся до прозрачности ясными. Тем не ме­нее ни один из них не сумел точно предсказать Первое пришест­вие Мессии. Вправе ли мы рассчитывать, что кому-то удастся предсказать точные сроки Второго пришествия? Такого рода раз­мышления отвращали меня от чтения пророков: если люди не мо­гут прийти к единому мнению относительно содержания этих книг, стоит ли вообще за них браться?

«Все они говорят одно и то же». Должен признаться, это сооб­ражение стало главным препятствием на моем пути к знакомству с пророками. Они наводили на меня скуку. Под видом политичес­ких рассуждений, проповеди, поэзии или литературного произве­дения они твердили одну и ту же простую мысль: «Будет плохо, ху­же некуда, а потом станет намного лучше». Словом, при мысли о пророках в моем воображении возникала вереница мрачных ста­риков, грозящих миру пальцем, точь-в-точь как на какой-нибудь политической карикатуре.

 

 

В моей Библии тоже были страницы с безукоризненно чистыми полями, свидетельствовавшие о том, что определенные разделы так и остались непрочитанными, пока моя работа над «Библией для студентов» не вынудила меня приняться за изучение проро­ков. Мне нужно было это сделать для работы, и тут произошла удивительная вещь: мое отношение к этим книгам изменилось столь кардинальным образом, что теперь я мог бы назвать книги пророков наиболее любимым разделом Библии.

Я увидел отнюдь не пропитанных пылью и бессильно грозя­щих миру пальцем стариков, я самых что ни на есть современных писателей. Глава за главой передо мной разворачивались те самые темы, которые мрачным облаком окутывают наше столетие: мол­чание Бога, экономическое неравенство, несправедливость, вой­ны, господство зла, неисцелимое страдание нашего мира. Эти темы порой возникают и в книге Иова, и в псалмах, и в книге Еккле­сиаста, и даже во Второзаконии, но пророки полностью сосредо­точиваются на них, изучая их пристально, словно под микроско­пом. Книги пророков — наиболее горестные и реалистичные кни­ги Библии — красноречиво говорят о сомнениях, страданиях и комплексах, знакомых всем нам и мне в том числе. Я начал вос­принимать их как мощное свидетельство двойственности человеческого бытия.

Исайя, этот столп веры, в момент отчаяния восклицает: «Поис­тине, Ты — Бог, Который скрывается». В другой раз он с такой же печалью изливает свою жалобу: «О, если б Ты покинул небеса и спустился к нам».

Большая часть книги Аввакума — громкая и откровенная жалоба к Богу, начинающаяся словами, которые были бы вполне уместны и в устах современных скептиков:

 

Доколе, Господи, я буду взывать -

и Ты не слышишь,

буду вопиять к Тебе о насилии —

и Ты не спасаешь?

Для чего даешь мне

видеть злодейство?

 

Малахия и Иеремия громогласно заявляют о провале «богосло­вия успеха». В их дни пророки Божьи уже не поражали врагов, как Илия, огнем небесным: они томились в темницах и на дне высохше­го колодезя или же подвергались пыткам. Иеремия, в память о кото­ром мы и ныне называем красноречивую жалобу «иеремиадой», за­полнил самую длинную из библейских книг воплями, перемежаю­щимися с рыданиями:

 

О, если б голова моя стала источником вод,

и глаза мои — источником слез!

Сердце разбито во мне;

все кости сотрясаются.

Я подобен пьяному,

подобен человеку, обессилевшему от вина.

О горе мне, горе!

Я изнываю от боли, от муки сердечной!

Сердце бьется во мне,

и я не могу молчать.

 

Откуда это экзистенциальное страдание? Более, чем собствен­ная мука и мука своего народа, Иеремию терзает кажущееся бес­силие Бога. Он бросает Ему вызов: «Отчего Ты подобен человеку, застигнутому врасплох, подобен воину, бессильному помочь?». Философ-агностик Вольтер едва ли смог бы лучше сформулиро­вать эту мысль. Как может всемогущий и милосердный Господь терпеть хаос, в который превратился наш мир?

Пророкам казалось, что Творец все больше отдаляется от тво­рения. «Почему процветают безбожные язычники? — спрашивали они. — Какова причина стихийных бедствий? Зачем в мире столь­ко бедности и несправедливости и так мало благих чудес? Где же Ты, Господи? Почему Ты не говоришь с нами, как говорил прежде? Покажи нам Себя, нарушь молчание. Бога ради — буквально, Бога ради! — сделай что-нибудь!»

 

 

Самое поразительное в книгах пророков — и именно по этой причине данный раздел Библии заслуживает тщательного изуче­ния — то, что Бог отвечает на дерзкие вопросы. Он является в гро­ме и молнии, отстаивая Свой способ править миром. На причита­ния пророков Он отвечает, предъявляя Свои претензии.

Представьте себе, что писателю, взявшемуся составить биогра­фию Авраама Линкольна, попали в руки семнадцать длинных пи­сем президента — послания его жене, генералам, госсекретарю, в которых раскрываются его глубочайшие переживания и наиболее тайные планы периода гражданской войны. Разумеется, в некото­рых из этих писем речь идет об одном и том же, однако и в этом случае они будут различаться по стилю и интонации в зависимос­ти от момента написания и адресата. Историки будут «препариро­вать» каждую фразу этих писем, надеясь проникнуть во внутрен­ний мир величайшего президента Америки. Почему Линкольн принял такое решение? Почему он поступил так, а не иначе? Пророки дают нам столь же уникальную возможность заглянуть в за­мыслы Бога.

Отвечая пророкам, переживавшим из-за Его отсутствия, Бог называет самих пророков в качестве доказательства Своего попе­чения о народе Израиля. «Ибо Он не творит ничего, чего бы Он не открыл служителям Своим, пророкам». Как может сетовать на мол­чание Бога народ, породивший Иезекииля, Иеремию, Даниила, Исайю?

Пророки, как и во дни Моисея, требовали чудесного под­тверждения всемогущества Бога. Но приговор уже прозвучал: как мы видели во Второзаконии, Израиль «отблагодарил» за чудесные знамения упрямством и мятежом. К чему повторять пройденный этап? Теперь Бог прибегает к силе слова, и орудиями Его стано­вятся пророки. Очевидно, для Бога слова отнюдь не являются низшей формой знамения — Он избрал пророков, чтобы они со­общили народу страдание, испытываемое Самим Богом. Несчаст­ный Иеремия был бы рад, если б нашелся какой-нибудь иной способ для выражения этого страдания. Слово Божье, жалуется он, «горит в моем сердце словно огонь, огонь проник в мои кос­ти. Я не могу больше сдерживать его — поистине, я не в силах».

Нет возможности перечислять ответы, которые Бог давал во­прошавшим Его пророкам. Он говорит о необходимости обрезать непокорное растение или народ; с гордостью указывает на сохра­ненный остаток верных последователей; приводит исторические примеры Своей любви; обещает приход Мессии-Освободителя. И все пророчества завершаются провозвестием будущего, в котором будет исцелено все зло на земле. Но за всеми этими рациональны­ми объяснениями проступает с величайшей силой одна нестерпи­мо яркая весть: Бог страстно любит Свой народ и ищет его любви. Пророки не устают повторять основную весть Ветхого Завета: мы нужны Богу.

Пророки пытаются передать величие Бога, создавшего вселен­ную словом и гасящего царства, словно свечи. В то же время они рассказывают о личной связи Бога с избранным народом и даже с его отдельными людьми. Абрахам Хешель, один из лучших иудей­ских интерпретаторов книг пророков, говорит; «Слова пророков передают гнев Божий… Поразительная идея, едва ли совместимая со сколько-нибудь рациональным подходом к пониманию Бога: Творец неба и земли возмущен тем, как некий никому не извест­ный индивидуум обошелся с бедной вдовой и сиротами». Да, Богу есть до этого дело, и Свою озабоченность Он передает устами пророков.

Псалмы предоставили поэтам шанс выразить свои чувства и мысли, вознося их к Богу; пророки дают возможность Богу отве­тить в том же возвышенном стиле. Вместо сдержанно-философи­ческой интонации Екклесиаста мы слышим страстное объясне­ние Бога: Он подтверждает Свою тесную связь с народом Израиля. Пророки, в свою очередь, обращаются к Богу с шокирующей фа­мильярностью, словно Господь сидит в соседнем кресле. Извини­те, если подобная аналогия покажется вам непочтительной, но, читая пророков, я так и вижу пациента на приеме у психоаналити­ка. Бог выступает в роли пациента, Его спрашивают: «Что вы чувст­вуете?», и Он отвечает.

 

 

Я скажу вам, что чувствую! Я чувствую Себя, как человек, подобравший маленькую девочку-найденыша: она лежала в грязи при дороге и умирала. Я взял де­вочку в Свой дом, она стала Моей дочерью. Я отмыл ее, платил за ее учебу, кормил ее. Я любил ее, наряжал ее, увешивал ее драгоценностями. А потом она убежала из дома. Отовсюду до Меня доносились известия о ее дурном поведении. Она стала наркоманкой, блуждает неизвестно где, покрыла свое тело татуировкой, изуродо­вала себе кожу пирсингом. Мое имя она произносит не иначе, как с проклятием. Мне кажется, что она вонзила нож Мне в живот и поворачивает его в ране!

Я скажу вам, что чувствую! Я чувствую себя, как человек, который полюбил са­мую прекрасную, самую нежную женщину на земле. Когда Я встретил ее, она была исхудавшей, измученной, подвергалась издевательствам. Но Я привел ее к Себе до­мой, исцелил ее, и ее краса заблистала лучше прежнего. Она была зеницей ока Мо­его, Я осыпал ее дарами, ежечасно говорил ей о любви. Но она покинула Меня, она распутствует с Моими друзьями и недругами — ей все равно, с кем. Она стоит на улице и зазывает прохожих переспать с ней. Она еще хуже дешевой проститутки, ведь она даже не требует за это денег, Как Я Себя чувствую?! Я предан, покинут, обманут.

 

 

Бог прибегает к этим образам и ко многим другим, вкладывая в них всю силу и горечь Своей обиды. Израиль и человечество в це­лом предали Его, разрушили завет. Что чувствует Бог? Вот Его соб­ственные слова (Исайя 42:14):

 

Долго молчал Я,

терпел, удерживался;

теперь буду кричать, как рождающая,

буду разрушать и поглощать все.

 

Читая пророков, мы сталкиваемся не с удаленной и абстракт­ной идеей божества, но с Личностью, Богом, столь же страстным, как любой знакомый нам человек. Бог чувствует радость, разоча­рование, гнев, Он плачет и стонет от боли. Вновь и вновь Бога воз­мущает поведение людей: их идолопоклонство, человеческие жертвоприношения, сексуальные оргии — то, что, по словам Бога, Он «не предписывал и не упоминал и не входило это в Мой ум».

Вот основная весть, о которой гласят нам пророки: Бог любит людей. До этих семнадцати книг придется тщательно просеивать весь текст Библии в поисках скудных упоминаний о том, что Бог радуется людям или получает от них какое-то удовольствие. Про­роки громко и ясно изъясняют чувства Бога: Он любит нас. Из всех древних богов один лишь Господь Израиля унизился до люб­ви к грешным двуногим тварям, населяющим эту планету. Крик боли и гнева, который мы слышим из уст Бога, — это крик обма­нутого влюбленного, раненного недостатком взаимности.

Через пророков Бог грозит нам карой, но грозит с печалью и скорбью, с сокрушенным сердцем. Наша боль терзает Его Самого — так человеку трудно наказывать свое дитя. «Но что же Мне де­лать?» — вопрошает всемогущий Бог (Иеремия 9). Устами Исайи Он объясняет, что выбора у Него нет-, поскольку мир отказался принять праведность через благодать, остается лишь прибегнуть к каре.

После каждой национальной трагедии, после нашествий ас­сирийцев, вавилонян, персов Израиль вновь бросался в объятия своего Творца, и каждый раз Бог обещал начать все заново: вос­становить остаток народа, начертать закон на сердцах людей, послать Мессию-избавителя, вдохнуть жизнь в груду иссохших костей. Каждый раз Бог обещал не отступать от людей, навсегда сохранить любовь к ним.

Из всех пророков наиболее выразительно говорит об этом Осия. Посреди страшных угроз у Бога словно против воли выры­вается вопль любви:

 

Как поступлю с тобою, Ефрем?

Как предам тебя, Израиль?..

Повернулось во Мне сердце Мое,

возгорелась вся жалость Моя! (11:8).

 

Но, словно этих слов недостаточно для передачи Его чувств, Бог приказывает Осии разыграть, осуществить в жизни чудовищ­ную притчу. Только сам пережив эту драму, Осия сможет понять и передать другим, как Бог воспринимает отступничество Израиля. Осия женится на женщине по имени Гомерь, которая рожает ему троих детей, а затем покидает его ради другого. Она становится проституткой, и тут Бог дает Осии страшный приказ: «Ступай, прояви вновь свою любовь к своей жене, хотя она была возлюб­ленной другого и стала распутницей. Люби ее так, как Бог любит Израиль, хотя тот обратился к чужим богам». Вот что говорят нам пророки о Боге, Который сознательно уступает безумной, всесокрушающей силе любви.

Как говорит Абрахам Хешель: «Какой бы величественной ни ка­залась идея о Боге, столь возвышенном, что Он пренебрегает со­бытиями на нашей ничтожной планете, подобные рассуждения о Боге порождены абстракцией» — и уж конечно, добавим, не чте­нием пророков. Когда я читал книги пророков, впитывая их страсть, я начал понимать, насколько ошибочным было мое пер­вое впечатление. Люди, отождествляющие пророчество и пред­сказание и штудирующие эти тексты в поисках намека на то, что должно произойти после 2000 года н.э., упускают из виду главное. Для чего нам читать пророков? На то есть только одна, но крайне важная причина: чтобы познать Бога. Пророки — наибо­лее мощное откровение о Личности Бога, какое мы только можем найти в Ветхом Завете.

 

 

Несмотря на обретенный мной интерес к чтению пророков, я по­кривил бы душой, если бы не указал и на некоторые сопряженные с этим проблемы. Книги пророков действительно трудны, они на­много сложнее, чем другие разделы Библии. Некоторая доля исти­ны заключалась и в приговоре, вынесенном моим студентом: не­истовые, странные и говорят одно и то же.

Что касается неистовости пророков, со временем я научился ценить это их качество. Мне нравятся комедии Монти Пифона и трагедии Фланнери О’Коннор, а когда я называю свои любимые фильмы, некоторые люди поглядывают на меня так, словно я со­вершил непростительный промах. О’Коннор однажды сказала в защиту своего творчества: «Глухим приходится громко кричать и для слабовидящих создавать огромные и поразительные изобра­жения».

Пророки и в самом деле создавали поразительные изображе­ния, и, чем больше я в них вглядывался, тем больше они мне нра­вились. Горожанин Исайя бродил три года почти обнаженный, бо­сиком, прежде чем сделать политическое заявление (интересно, как бы наши журналисты восприняли подобную форму граждан­ского протеста?); Иеремия согнулся под бременем ярма, чтобы заставить всех прислушаться к его роковой вести; Иезекииль меся­цами лежал на боку, связанный по рукам и ногам, не отводя взгля­да от глиняной модели Иерусалима. Такими способами пророки пытались передать нечто настолько важное, что оно не умещалось в слова. Неистовые, говорите? Когда на ваш дом обрушится сти­хия, вы не будете подбирать вежливые слова, вы будете метаться взад и вперед и вопить, как безумец.

И другая претензия — дескать, все они говорят одно и то же -оказалась несостоятельной. Возьмем три самые большие книги пророков — Исайи, Иеремии и Иезекииля. Я мог бы теперь по двум-трем строкам определить, кому из этих авторов принадле­жит цитата. Исайя пишет красноречивой, возвышенной прозой; Иеремия заполняет страницу рыданиями и кровью; Иезекииль — уж этого необыкновенного человека ни с кем не перепутаешь. Ортодоксальные раввины до сих пор запрещают всем, кто не до­стиг тридцатилетнего возраста, раскрывать первые три главы книги Иезекииля.

Жалобы на однообразие исходят от людей, на самом деле не читавших пророков или не вчитывавшихся в них. Да, пророки пе­редают одну и ту же весть, но стиль их разительно несхож. Авдий вместил свою весть в одну страницу, а свиток Исайи, если его раз­вернуть во всю длину, вытянется на восемь метров. Амос был кре­стьянином, Исайя служил при одном царе и был казнен другим, Даниил добивался высоких почестей при двух различных инозем­ных тиранах, Иона предпочел бы утонуть, чем пророчествовать, на фоне видений Захарии, а видения Иезекииля кажутся прямо-таки ручными.

Единственное, в чем эти критики правы, — пророки и в самом деле ошеломляют и сбивают с толку. Их стиль и построение текс­та не способствуют легкости восприятия, зачастую высказывания пророков и не строились как особый текст. То, что мы теперь на­зываем «книгой», может состоять из ряда речей, произносившихся на протяжении ряда лет, а затем соединенных в сборник почти без указаний на прежний их контекст. Мы обнаруживаем здесь не только повторы, но и перепады настроения, и причудливые обра­зы, которые были понятны первым слушателям. Даже Мартин Лю­тер признавал, что пророки «высказываются странным образом, словно люди, которые, вместо того чтобы беседовать по порядку, переходят от одного предмета к другому, так что невозможно уло­вить ни начало, ни конец, ни вообще понять, к чему они клонят». Нужно ли годами рыться в комментариях, чтобы все-таки разо­браться в этих книгах? Как обычному человеку пробраться через этот лабиринт? Я подобрал несколько ключей, которые помогли мне проникнуть сквозь все завесы в суть пророческой вести. Те­перь я расскажу вам об этих ключах, поскольку они позволили мне преодолеть препятствия к чтению пророков, особенно те, которые были порождены отождествлением пророчества и пред­сказания и были характерны для церкви моего детства.

 

 

Иногда нам кажется, будто пророки трудились исключительно для блага еще не рожденных поколений, для нас, например. Само сло­во «пророк» стало означать предсказателя будущего, гадателя с ма­гическим кристаллом. Хотелось бы мне вычеркнуть это слово «пророк», заменить его на «провидец», которое точнее передает функцию этих людей: они видели то, чего другим не дано видеть, они. словно вооруженные рентгеном, проникали в настоящее и прошлое. Попросту говоря, эти люди были наделены особым зре­нием.

Когда читаешь пророков, довольно скоро понимаешь, что «ны­не» для них было гораздо важнее, чем «потом». Можно было бы разделить высказывания пророков на три большие рубрики;

1. Ныне; пророчества, затрагивающие современные события (Ассирия завоюет Моав; союз Израиля с Египтом обернется катастрофой).
2. Потом: предсказание грядущих событий, достаточно уда-ленных во времени от эпохи самого пророка, но уже испол­нившихся в ходе истории (к примеру, множество мессиан­ских пророчеств, которые авторы Нового Завета примени­ли к Иисусу Христу).
3. Намного позже: предсказания, которым, как кажется, еще надлежит сбыться (в том числе, вероятно, упоминания о времени всеобщего испытания и о массовом обращении евреев, хотя ученые расходятся в толковании практически каждого пророчества подобного рода).

Больше всего нас смущает в пророчествах то обстоятельство, что они не сообщают нам, осуществится ли предсказание — будь то вторжение иноземцев, землетрясение, пришествие Мессии или возрождение земли — завтра, через сто лет или спустя несколько тысячелетий. Нередко мы находим в одном и том же стихе «слип­шиеся» воедино пророчества о ближайшем и весьма удаленном будущем. Перечитайте, к примеру, главу 13 книги Исайи, и нам по­кажется, что ниспровержение Вавилона персами относится к со­бытиям конца света. Быть может, пророки и не знали точного «расписания» — признавал же Иисус, что, живя на земле, Он не ве­дает о сроках, назначенных Отцом,

Или перечтите главу 2 книгу Иоиля, где описывается вторжение саранчи. Большинство исследователей считает, что Иоиль описы­вал нашествие насекомых, произошедшее в его /(ни (по нашему определению, «ныне»). Однако в этой главе он говорит о временах, когда Дух изольется на всех людей и все сыны и дочери начнут пророчествовать — очевидно, эта часть главы относится уже к бо­лее позднему времени, к Пятидесятнице, как указывает в своей ре­чи апостол Петр (см. Деяния 2). Но что означает стих посреди этого пророчества о будущем: «Солнце превратится во тьму и луна — в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и страш­ный» (2:31)? Конечно, Иоиль прибегает к метафорам, но затем он описывает собрание всех народов на последний суд (отдаленное будущее?) и вновь переходит к обсуждению судьбы Тира и Сидона, ближайших соседей Израиля.

Дополнительная трудность возникает из-за того, что порой пророки описывают событие, которое должно исполниться дваж­ды: ныне и позднее. Знаменитое пророчество Исайи: «Се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут имя Ему: Еммануил» (7:14) служит тому примером. Следующие за этим стихом строки указывают, что пророчество осуществилось уже при жизни Исайи (многие комментаторы даже считают, что речь шля о его собст­венном сыне), однако Матфей относит окончательное исполне­ние пророчества к рождению Иисуса.

Исследователи Библии применяют особую терминологию для описания этих явлений. Они говорят о двойном и тройном ис­полнении пророчества, о подмене частью целого, о творческом расщеплении. Разумеется, столь сложные приемы порождают но­вые вопросы. Как вообще мы можем судить, описывает пророк со­временные ему события (ныне) или что-то еще не произошедшее (потом или намного позже), либо и то и другое одновременно? Творения пророков напоминают те примитивные рисунки, в ко­торых отсутствует перспектива и все дома, горы, деревья, живот­ные и фермеры кажутся одного роста. Чтобы понять такое изоб­ражение, нужно мысленно вычленить различные его элементы и перегруппировать их таким образом, чтобы они сложились в цельную картину.

Мне кажется, что эти ухищрения пророков, как бы они ни сби­вали нас с толку, позволяют угадать, какой видится наша история Самому Богу. «Провидцы» заглядывают в Божью перспективу, а Бог, не знающий ограничений времени, мало заботится о последова­тельности событий. В Первом Послании Петра 1:20 апостол гово­рит о крови Агнца «предназначенного еще прежде создания мира, но явившегося в последние времена» для нас. Павел также утверж­дает, что Бог избрал Своих последователей «прежде творения ми­ра» (Ефесянам 1:4) и вечная жизнь была нам обещана «до начала времен» (Титу 1:2). Задолго до возникновения теории Эйнштейна об относительности времени и пространства авторы Нового Заве та утверждали некоторые в буквальном смысле слова вневременные истины. Бог, существующий вне времени, входит в нашу стиснутую временем историю, как художник в свою картину (этот o раз предлагает Клайв Лыоис).

Неудивительно, что вторжения вневременного существа во время порождает эхо, звучащее и в дни Исайи, и при рождении Иисуса, и в нашу эпоху. Рождение ребенка в правление царя Ахаз; подтвердило пророческий дар Исайи, придав тем самым силу. другим его предсказаниям о «Дивном Советнике, Могущественом Боге, Вечном Отце, Князе мира». Исайя не указывал временны; границ для окончательного осуществления своего пророчества скорее всего он не разбирался во временной последовательности

Пророки Израиля обращались к свихнувшемуся миру. Израиль катастрофически уменьшался в размерах, стесненный со всех сторон тираническими империями, а Бог казался очень далеким и даже бессильным. Пророки проникали взглядом в те времена, ког­да Бог нарушит молчание: в тот день Бог явится во всей силе и сла­ве, чтобы обновить небо и землю. Бог уничтожит смерть и осушит все слезы. Не станет больше ни бедности, ни голода, ни насилия, всех позовут на пир. Тогда мы встретим Бога лицом к лицу и вся земля будет служить Ему.

Однако почти все пророчества имели непосредственное зна­чение для тогдашних слушателей. Пророки говорили об обновле­нии неба и земли, показывая тем самым, что история определяет­ся будущим, которое находится в руках Божьих, а не нынешним хаосом, страданиями и политической нестабильностью. Однако, чтобы принять столь возвышенные и далекие видения, люди нуж­дались в каких-то конкретных доказательствах, они хотели уви­деть события, произошедшие согласно пророчеству при их жиз­ни, «ныне». Отсюда и возникают предсказания, осуществлявшиеся при жизни самих пророков.

Кристофер Райт в книге «Иисус в Ветхом Заветсг» предложил аналогию, объясняющую, почему последующим поколениям было так трудно признать осуществление давних пророчеств. Так, ев­рейские книжники не смогли истолковать пророчества об Иисусе из Назарета. Представим себе, что где-то в 1900 году отец обещает пятилетнему сыну подарить ему на 21 год лошадь. Испытает ли па­рень разочарование, если в 1916 году он получит в подарок «Форд»?

 

«Странно было бы, если бы сын начал упрекать отца в наруше­нии обещания только потому, что получил что-то другое взамен лошади. Еще удивительнее было бы, если бы вместо того, чтобы радоваться куда более совершенному средству передвижения, он продолжал настаивать, что обещание будет исполнено только тогда, когда он получит лошадь, поскольку любое обещание сле­дует понимать строго буквально. Очевидно, что, учитывая не­предвиденное в 1900 году изменение обстоятельств, отец вы­полнил и перевыполнил свои обязательства. То, что он сделал, выходит за пределы изначального обещания, которое, естест­венно, было обусловлено и ограничено известными на тот день видами транспорта. Обещание было сформулировано согласно понятиям той эпохи — и было исполнено в свете новых истори­ческих событий».

 

Именно поэтому, как это ни парадоксально, пророчество луч­ше работает, так сказать, в обратном направлении. Авторы Нового Завета, Матфей и Павел, могут оглянуться назад и показать, что Иисус исполнил условия завета и осуществил пророчества, хотя при жизни Иисуса большинство людей не сумели внести в эти предсказания должные коррективы. Современники Иисуса ожида­ли нового царя Давида, который будет править в Иерусалиме, а вместо него Бог послал Царя-раба, чтобы править всем миром. В Послании к Евреям 1:1-3 подчеркивается, что результаты испол­нения намного превзошли само обещание: 182    Филип Янси, Библия, которую читал Иисус

 

«Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне, Которого по­ставил наследником всего, чрез Которого и веки сотворил. Сей, будучи сияние славы и образ ипостаси Его и держа все словом си­лы Своей, совершив Собою очищение грехов наших, воссел одес­ную (престола) величия на высоте».

 

По этой же причине мы должны относиться со смирением и осторожностью к Апокалипсису. Образы Иоанна вполне соответ­ствовали его времени (всадники, вавилонская блудница, улицы, мощенные золотом), но трудно сказать, в какой именно форме осуществятся эти пророчества. Мы можем, однако, быть уверены в том, что Бог исполнит их таким способом, который превзойдет и обещание, и наши ожидания.

Характер моего чтения изменился, когда я осознал, что и сами пророки стараются показать обратный поток времени — из «по­том» в «ныне». Они понимали людские упования — нет ни одной утопии, которая не восходила бы к их чудесным видениям, — и изображали славное будущее в надежде воздействовать тем самым на поведение людей, живущих сейчас. Они показывали мир таким, каким Бог хочет видеть его, — показывали его, чтобы дать людям надежду даже в пору смятения и отчаяния.

Прежде я обращался к пророкам в поисках намеков о будущем -»потом» и «намного позже». Завершится ли мир ядерным взрывом? Яв­ляется ли глобальное изменение климата началом конца? Однако весть пророков обращена в первую очередь к моему «ныне». Сохра­няю ли я в наш мятежный век веру во всемогущего и любящего Бога? Стремлюсь ли я к угодным Богу миру и справедливости, пусть даже сама Церковь часто оказывается вовлеченной в войны и угнетение? Верю ли я в Царство Божье, хотя в нашем мире так трудно обнару­жить его следы?

Инстинкт побуждает нас устремиться в будущее; пророки воз­вращают нас в настоящее, однако просят строить это настоящее с учетом открывшегося им будущего. Можно ли доверять их видениям и принимать их в качестве земной реальности вопреки всем опровержениям? Можем ли мы жить сейчас в ощущении милости, благодати, любви и всемогущества Бога? Пророки постоянно на­поминают нам, что Бог именно Такой и что однажды именно Та­ким Он откроется в нашей истории, и мир сделается таким, каким

Бог хочет его видеть.

Кэтлин Норрис, живущая в сельской местности в Южной Дако­те, отметила, что всем фермерам знакомо представление о «буду­щем годе»: в будущем году придут дожди, в будущем году не выпа­дет град, в будущем году зима задержится на пару недель. И все же, заключает Норрис, ни один фермер не прибегает к этой идее «бу­дущего года» для того, чтобы увильнуть от работы, необходимой сейчас. Норрис полагает, что так нам следовало бы воспринимать и пророков: «не как поощрение предаться мечтам не от мира сего, а как призыв побольше внимания уделять окружающему нас миру».

 

«Создатели апокалипсисов рассматривают Царство Божье, абсо­лютное будущее, с точки зрения нынешнего положения человека и мира. Вот почему их так волнует точная дата. Иисус действовал иначе Он рассматривал современное Ему положение человека и мира с точки зрения неизбежного наступления грядущего Царства Божьего. Поэтому Его так мало интересует точная дата или способ его осуществления».

 

Ханс Кюнг «Быть христианином»

 

 

 

Нарушенная последовательность — Ныне — Потом — Намного поз­же — открыла мне наиболее важное качество пророков: они переда­ют точку зрения Бога. Бог даровал им — а через их посредство и нам — сверхъестественное зрение, выходящее за пределы этого мира, где правят могущественные державы и жестокие тираны. Нам открывается иной уровень реальности и на миг — всего лишь на миг — мы видим историю с точки зрения Бога. Вот почему пророки ка­жутся столь странными — мы-то не можем воспринимать мир с точ­ки зрения вечности.

Представьте себе, что вы всматриваетесь в одно из нынешних ху­дожественных произведений — в многомерную «стереограмму», а вокруг вас клубится влажный туман западного побережья. Сперва вы увидите довольно приятный узор, состоящий из штрихов и завиту­шек Но если вы будете пристально разглядывать его в течение трех-четырех минут, внезапно проступит совершенно иной рисунок, и вы различите семейство китов — оно скрывалось посреди того, что казалось лишь случайным пересечением линий. Стоит этой картине проступить, как она затмевает все остальное, и уже нелегко заста­вить свой взгляд сфокусироваться на том, что вы видели прежде.

Я научился различать в пророках по крайней мере три уровня смысла — своеобразная оптика с тройным фокусом. Иногда про­роки описывают современные им события в стиле, знакомом лю­бому газетчику: «На севере собираются армии филистимлян,. Ог­ромная стая саранчи приближается к нашим южным границам. Сообщается, что Дамаск участвует в заговоре против Ассирии». Некоторые главы пророков (к примеру, Исайя 36—39) находят прямое соответствие в исторических книгах и сообщают о текущих событиях обычной приземленной прозой.

Однако на этом пророки не останавливаются. Как средневеко­вые поэты, сочинявшие баллады, чтобы придать смысл очередно­му происшествию, пророки истолковывали «текущие события» с точки зрения их идеальной перспективы: иноземные вторжения и нашествие саранчи были не обычными природными явлениями, а карой Господней. Такие несчастья неизменно навлекает на себя народ, повернувшийся спиной к Богу, угнетающий бедняков и презирающий слабых.

Этот уровень реальности также не является для нас неожидан­ным, поскольку подобный взгляд свойствен и нынешним пророкам. Мартин Лютер Кинг в своих трудах часто цитировал библейских пророков, определяя идеальное содержание борьбы за гражданские права: для него крестовый поход против расизма имел не только по­литический, но и религиозный смысл. Билли Грэм, выступая с про­поведями по всему миру, постоянно говорит об изъянах современ­ной цивилизации как о симптоме духовного упадка. Александр Со­лженицын считает всю сложную трагедию России XX века логичес­ким следствием того, что люди забыли Бога. Даже нерелигиозные историки вынуждены задумываться об этом; когда разражаются ра­совые волнения, они вспоминают о моральных истоках сегодняш­них бед: рабстве, нищете в трущобах и семейных неурядицах.

По мнению Абрахама Шехеля, древнее общество превыше всего ценило три вещи: мудрость, богатство и власть. Кажется, с тех пор мало что изменилось. Еврейские пророки ниспровергали все эти ценности, каждая из которых могла сделаться идолом. Ни мудрость, ни богатство, ни власть не способны служить надежным основани­ем общества — ничто нам не поможет, кроме веры в Бога живого. Подобный взгляд на историю радикально отличается от точки зре­ния теленовостей, сосредоточенных исключительно на мудрости, богатстве и власти, отвергнутых еще ветхозаветными пророками.

В эпоху Исайи тираны, подобные Сеннахерибу и Саргону Асси­рийскому, также занимали центральное место в «новостях», и каза­лось, что мировая история покорна им. Когда ассирийские полчища вторглись в Иудею, все замерли в ужасе — все, кроме Исайи. Пророк, наделенный духовным зрением, презирал ассирийских правителей, немое орудие, которое Бог использует в нужный час и потом отбро­сит прочь. Яростно и язвительно Исайя обрушивается на всех вели­ких владык своего времени. Слова главы 14 книги Исайи следовало бы выбить на надгробье любого тирана — от Сеннахериба и Навухо­доносора до Гитлера, Сталина и Пол Пота. Здесь говорится о том, как давно умершие вожди поднимаются из-под земли, приветствуя вновь прибывших-. «И ты стал подобен нам! Под тобою подстилается червь, и черви — покров твой» (14:10-11). Всех тиранов ожидает од­на и та же судьба. Люди будут спрашивать друг друга: «Неужто этот тот самый человек, который потрясал землю и заставлял содрогаться царства?». Исайя побуждал свой народ возложить все надежды на Бога.

Пророки, подобные Исайе, не имеют особого мужества по сравнению с прочими людьми: его препирательства с Богом -убедительное тому свидетельство. Но они обладают особым зре­нием, проникновением в замысел Божий, которое позволяет им иначе воспринимать историю. «Кто правит миром на самом деле? — спрашивали пророки Израиля. — Кто: Ахав или Господь? Асси­рия или Господь?» (И мы ныне спросим: Конгресс Соединенных Штатов или Господь?). Не располагая никаким оружием, кроме чи­сто моральной силы произнесенного слова, пророки противосто­яли любой власти. Пророки всегда бывают отомщены — в том числе и тем, что все их предсказания, сколь бы чудовищными и несообразными они ни выглядели в свое время, рано или поздно сбываются. Что могли эти болтливые евреи знать о мировой по­литике и разделе сфер влияния? Но они оказались правы: пали и Ассирия, и Вавилон — могущественный Вавилон, — а за ним Пер­сия, империя греков и в конце концов даже Рим.

Сегодня археологам приходится просеивать слои иракской глины в поисках хоть каких-нибудь следов вавилонской культуры. Место Навуходоносора — в примечании к общей истории. А пророчества Иеремии и Даниила сохранились навеки, и их по-преж­нему перечитывают миллионы людей во всем мире. Все предска­зания о судьбе Моава, филистимлян, Ассирии и Вавилона сбылись. Не означает ли это, что истинным было и пророчество о заверше­нии нашей истории?

 

 

Иногда к «новостной» и «моральной» точке зрения пророки добав­ляют еще и третий уровень интерпретации мировых событий: отодвинув прочь завесу, они позволяют нам заглянуть в космичес­кую перспективу нашей истории. Подобно Джону Мильтону в «Потерянном рае» и Гете в «Фаусте», пророки представляют этот мир как сцену, на которой каждый человек играет свою роль, повину­ясь однако силам, таящимся за кулисами. Книга Иова стала пер­вым наброском космической перспективы; пророки, наделенные сверхъестественным зрением, позволили нам еще глубже загля­нуть в эту тайну.

Захария и Иезекииль имели множество видений, открывав­ших им Историю, скрывающуюся за видимой историей. Они пе­редавали эти видения в образах, которые с тех самых пор вверга­ют в смущение исследователей. Даниил (см. главу 10) узнал кое-что о космической перспективе, когда ангел сообщил ему, что «князь царства Персидского» в течение двадцати одного дня пре­пятствовал ему явиться Даниилу. Затем прибыли подкрепления, и Михаил, «один из первых князей», помог сломить сопротивление врагов. Как и Иов, Даниил оказывается в центре битвы между си­лами добра и зла, хотя большая часть этого сражения недоступна

его зрению.

Откровение — единственная книга Нового Завета, полностью посвященная пророчеству, — дает наиболее поразительные при­меры «космического видения». Перечтите главу 12 Апокалипсиса, один из наиболее загадочных разделов Библии. Здесь появляется облеченная в солнце жена, рождающая ребенка, и огромный красный семиглавый дракон, чей хвост смел с неба третью часть звезд; говорится о бегстве в пустыню и о войне на небесах. Про­листывая комментарии, можно убедиться, что истолкований этих знамений окажется примерно столько же, сколько и самих ис­толкователей, однако почти все они согласны в одном: так или иначе здесь речь идет о Воплощении, о бегстве Марии и Иосифа в Египет, о воздействии рождения Иисуса на всю вселенную.

Глава 12 Откровения как бы предъявляет нам оборотную сто­рону Рождества, придавая иную перспективу знакомой сцене в яс­лях, поклонению пастухов и истреблению невинных младенцев. События на земле, описанные Матфеем и Лукой, — это лишь рябь на поверхности, а в глубине происходили титанические сдвиги, потрясшие основание вселенной. С точки зрения Бога (а также Сатаны), Рождество означало нечто гораздо большее, чем рожде­ние чудесного младенца, — так начиналось вторжение небес на землю, решающая схватка в великой битве за власть над миром.

Какая картина Рождества является истинной: та, что описана в Евангелии, или же та, что предстает нам в Откровении? Следует ли нам понимать огромного красного дракона буквально или это «всего лишь метафора»? Но даже этот оборот речи изобличает на­ше неразумие: Клайв Льюис и многие другие напоминают нам, что мифологический образ служит мощным орудием для сообще­ния истины. Когда Бог хотел общаться со Своими пророками, Он открывал им космическую перспективу, изобилующую мифичес­кими образами.

Осмелимся ли мы утверждать, что космическая перспектива находится ближе всего к точке зрения Самого Бога на историю? Давайте рассмотрим эту мысль. Многие из нас предпочитают бо­лее простой, «газетный» уровень сообщения. Сталкиваясь с косми­ческими образами Откровения и пророков, мы спешим разъяс­нить их, перевести на язык современной нам истории. В результа­те организуются пророческие конференции, кафедра проповед­ника обрамляется плакатами, сшитыми из простынь, и видения Даниила последовательно применяются к Иерусалиму, Китаю, Ев­ропейскому союзу, а то и к Саддаму Хусейну. Нам вверяют искру небесного света, а мы спешим низвести этот свет на землю.

Пророки говорят нам, что вся череда мировых событий, в ко­торую мы столь погружены — военные союзы и выборы, возвы­шения и падения царств, — все это сцена, на которой мы видим представление, а не саму битву. Спрашивать надо не о том, какую территорию контролирует Навуходоносор, Россия или Китай, а о том, приблизилось ли к нам Царство Божие, остался ли народ Бо­жий верным, помним ли мы, что наш Царь — Господь?

Когда родился Младенец, вселенная содрогнулась. Когда семь­десят два ученика отправились исполнять свою недолгосрочную миссию (см. Луки 10), Сатана спал с небес, как молния. Все, происходящее на земле, имеет космический отзвук. С точки зрения Бо­га, будущее всегда было предопределено, и пророки описывают это будущее во всех его упоительных подробностях; мечи переку­ют на орала, ягненок уляжется рядом со львом, народ соберется на пир. Вот что Бог приуготовил нашей Земле, вот чего Он хочет для нас. Конец истории нельзя отменить — вопрос лишь в том, сумеем ли мы прожить жизнь, сохранив свою веру.

 

 

Ричард Фостер приводит старинную еврейскую притчу. Мальчик пришел к пророку и спросил его: «Разве ты не видишь, что ничего вокруг не меняется, хотя ты пророчествуешь вот уже пятнадцать лет подряд? Почему же ты не умолкаешь?». Пророк ответил: «Пой­ми, мальчик, я пророчествую не для того, чтобы изменить мир, а чтобы помешать миру изменить меня».

Нам трудно постичь космическую перспективу, и зачастую нас сокрушают невыносимые противоречия нашего мира. Как Иов и псалмопевцы, как Аввакум и Иеремия, мы начинаем сомневаться в мудрости Бога, в Его могуществе или в Его любви. Мы — пленники времени, мы воспринимаем историю секунда за секундой, минута за минутой, час за часом. Пророки выводят нас за пределы стра­хов и угрюмой реальности текущих событий в вечность, в эпоху, когда правление Бога наполнит всю землю истиной и светом. Вот что означает знаменитая формула Аввакума «Праведные будут жить верою»: мы держимся за нашу веру в благого Бога, даже когда мир вокруг нас разваливается на куски.

Пророки возвращают нам надежду. В «Записках из мертвого дома» Достоевский рассказывает об ортодоксальном еврее, кото­рый скрупулезно исполнял в русской тюрьме все предписания своей религии. Он застилал стол в углу камеры, раскрывал книгу, зажигал свечу, прикреплял кожаные повязки к запястьям и лбу и приступал к молитве. Читая священную книгу, узник порой закрывал лицо руками и всхлипывал, а порой, к изумлению всех сока­мерников, его рыдания прерывались смехом, и он вслух пел бла­годарственный гимн. Когда еврея спросили, что означают столь странные жесты, он ответил: слезы и рыдания — это воспомина­ние о разрушении Иерусалима. Закон предписывает ему стонать и всхлипывать. Однако в миг острой скорби он должен припомнить пророчество о возвращении в Иерусалим, и тогда он не может сдержать свою радость. Надежда вновь и вновь оказывается самым сильным из наших чувств.

Так нужны ли нам, узникам падшего мира, видения древних пророков, которые возбуждают в нас надежду и даруют нам ис­тинный свет? Стоит ли чернокожим обитателям американских трущоб или христианам, томящимся в мусульманских темницах, верить, что Бог помнит о них? Помогла ли рабам на американ­ском юге мысль о том, что Бога не устраивает мир, в котором тор­жествуют рабовладельцы с кнутами и виселицами? Нужно ли ко­му-нибудь из нас понимать, что Господь наш — Бог мира, спра­ведливости и надежды, каким бы страшным ни казался нам сего­дня этот мир?

Пророки помогают нам проникнуть в более глубокий слой ре­альности, в «радость за пределами этого мира, пронзающую силь­нее, чем боль» (это выражение принадлежит Толкиену). Дав виде­ние будущего и настоящего в его космической перспективе, про­роки помогли нам сохранить веру в Божью справедливость. Спра­ведливость — главная проблема для самих пророков, поскольку «репутация» Бога зависит от того, сможет ли Он в конце концов установить справедливость в этом мире. Словно глас колокола, раскачивающегося в ином мире, доносятся до нас слова пророков: «Что бы ни происходило сегодня на наших глазах, зло не имеет будущего — будущее есть только у добра».

Мы живем в стиснутом временем мире, в ужасном мире, и нам нужна вся наша вера, чтобы принять точку зрения Бога на исто­рию, как она представлена в главах 25 и 65 книги пророка Исайи или в Откровении (главы 21-22). В Послании к Евреям (11:1) сказано: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом». В той же главе говорится о верующих, которые «умерли в вере, не получивши обетовании» (стих 13). И я готов отождествить себя с ними, поскольку вряд ли мне предстоит в этой земной жизни увидеть, как мечи будут перекованы на орала и смерть с ее новыми мерзкими обличиями — СПИДом, порож­денным факторами окружающей среды раком — по-прежнему бу­дет косить людей, и никто не положит ей предел. В нашем мире кажется, что верх берет зло, а не добро.

В своих странных и сложных образах пророки предлагали нам совершенно иной взгляд на мир. Они давали надежду, а порой и кое-что еще: они призывали нас прожить эту жизнь так, словно мы уже находимся в таком мире, каким хочет его видеть Бог. Как первопоселенцы Царства Божьего на земле, мы можем принять участие в великой борьбе, итогом которой однажды станет созда­ние новой земли и нового неба.

Может, нам так и не удастся вычислить точное значение рогов и лап чудовищ Даниила и постичь хитросплетения главы 12 Апо­калипсиса. Однако, если мы сумеем поверить, что битва на самом деле идет на уровне ангелов и архангелов, что Господь оправдает наши надежды и исправит все, что искривлено, если мы сумеем хоть как-то постичь страстное стремление Бога установить исти­ну и справедливость в нашем мире, — тогда, я полагаю, будет осу­ществлена важнейшая из задач пророков.

Должен признаться, что, сколько бы я ни вчитывался в эти кни­ги, я так и не узнал из них, что произойдет в следующем году или в 2025-м, но зато теперь я гораздо отчетливее понимаю, чего хо­чет от меня Бог сейчас и в этой жизни. Постепенно я обретаю до­статочную веру для того, чтобы доверить полное прояснение со­бытий настоящего отдаленному будущему.

 

 

 

Глава седьмая

 

Предвестие последнего ответа

 

Земля трепещет от шагов Иисуса Христа. Хорек проник в крольчатник.

Пол Клодель

 

 

конце шестидесятых годов я отправился в поездку по Джорд­жии, своему родному штату. Для юга религиозное рвение не менее характерно, чем школьные команды по футболу. Там и сям, на ограде шоссе и на стене тоннеля я видел надпись, оставленную ревностным проповедником. «Иисус уже идет — готов ли ты?» или «Готовься к встрече со своим Богом». Однако насмешливый дух то­го десятилетия проник и в наши богоспасаемые места. Под оче­редным лозунгом «Иисус — это ответ», кто-то приписал: «На какой вопрос?»

Я запомнил этот заочный обмен репликами, а позднее подме­чал ту же шутку на плакатах и на автомобильных наклейках. Те кто делал приписку, скорее всего хотели поиздеваться над чужой набожностью, но я увидел в этом основной вопрос христианской апологетики. Разве не потому мы следуем Иисусу, что Он дает единственный ответ, удовлетворяет глубокую, внутреннюю по­требность, которую ничто другое не устроит?

Я полюбил Ветхий Завет, потому что нашел в нем выражение моей внутренней потребности. Я нашел в этой книге то понима­ние человеческой природы, которого, увы, лишены чересчур оп­тимистичные проповедники, Авторы Ветхого Завета, в особеннос­ти пророки и псалмопевцы, предвещали также времена, когда Бог, согласно данному Им обещанию, ответит на никогда не смолкаю­щие в нашей душе вопросы. Кроме того, они утверждали, что на­ши мучительные вопросы по крайней мере отчасти разрешатся с приходом Мессии.

Второзаконие заранее рассказывает о крахе завета Бога с на­родом избранным, во всех мрачных деталях рисует последствия предательства Бога Израилем. Жалобы пророков, постоянно ссы­лающихся на лебединую песнь Моисея, усиливают ощущение кра­ха, причем оказывается, что вина лежит и на народе в целом, и на каждом человеке, не соблюдающем завет. Екклесиаст свидетельст­вует о тщете мудрости, богатства и знатности — ничто не изменит природу человека. Итог Ветхого Завета — все тот же непреодоленный разрыв между Богом и человеком.

Когда я писал книгу об Иисусе («Иисус, которого я не знал»), меня поразило, как последовательно Иисус ссылается на тради­цию Ветхого Завета. «Не думайте, что Я пришел уничтожить Закон или пророков, не уничтожить их Я пришел, а исполнить», — гово­рит Он в Нагорной проповеди. Он упрекал прилежных в изучении Библии фарисеев: «Вы так усердствуете, изучая Писания и надеясь таким способом войти в жизнь вечную; Писания полны свиде­тельств обо Мне, но вы не желаете обратиться ко Мне, чтобы иметь жизнь». На пути в Эммаус после Воскресения Он сказал: «Я говорил вам это, когда еще был с вами: исполнится все, что напи­сано обо Мне в Законе Моисеевом, у пророков и в псалмах». По выражению Ричарда Нибура, Иисус — это Розеттский камень ве­ры: по Нему мы угадываем все, что было до Него.

Ветхий Завет повествует о творении и грехопадении, затем о мучительных попытках Бога создать народ из оставшихся после краха, постигшего человечество. Новый Завет, продолжая этот сю­жет, дает ему новую интерпретацию-, «семенем женщины», которое было обещано еще в Эдеме, оказывается Иисус, Который связан и с другими центральными фигурами Библии: Он — Второй Адам, Сын Авраама, Сын Давидов.

В определенном смысле вся библейская история может рас­сматриваться как приготовление к Первому пришествию; раз­личные персонажи Ветхого Завета оказываются предками, пред­шественниками, соотечественниками Иисуса. Какую цель имел в виду Господь на всем протяжении длинной и запутанной исто­рии Израиля? Новый Завет все проясняет: этой целью был Иисус, Его приход воссоединяет человечество с Богом, и границы Цар­ствия Божьего выходят за пределы одного парода, охватывают

всю землю.

«Писание в целом состоит из двух частей: из Закона и Еванге­лия, — говорит Филип Меланхтон. — Закон выявляет болезнь, Евангелие указывает лекарство. И эта мысль вновь возвращает ме­ня к надписи на горе в Джорджии; что именно исцеляет Иисус? Быть может, я сохраняю веру по привычке, как местный акцент, от которого мне уж, видно, не суждено избавиться? Или же Иисус действительно дает ответ на основные вопросы моей жизни? Ли­бо это так, либо я мог бы с тем же успехом перейти в иудаизм и ог­раничить свое чтение одним только Ветхим Заветом.

Три вопроса постоянно возникают в моем уме, когда я возвра­щаюсь к Ветхому Завету, особенно к тем его разделам, которые об­суждались в этой книге. Именно эти три вопроса больше всего му­чили меня в жизни. И я вновь и вновь обращаюсь к книге, столь отважно берущейся за эти проблемы. «Имею ли я ценность в глазах Бога? Есть ли Богу дело до нас? Почему Он не вмешивается?» Вот те рифы, о которые могла бы разбиться моя вера. Если Иисус — «это ответ», то Он должен в первую очередь ответить мне на эти вопросы.

 

 

Я стою в очереди в кассу супермаркета и оглядываюсь по сторо­нам. Бритоголовые подростки с кольцами в носу набирают паке­тики чипсов; клерк берет на ужин стейк, несколько веточек аспа­рагуса и печеный картофель; старуха, скрюченная остеопорозом, исследует персики и клубнику, безжалостно тыча в них пальцем. Неужто Бог знает нас, всех и каждого? Неужели эти люди имеют какую-то ценность в Его глазах?

Когда я включаю телевизор и вижу репортаж о демонстрациях против абортов или за аборт, я пытаюсь вообразить себе эти не­рожденные существа, из-за которых пылают подобные страсти. Я видел в музее препараты с эмбрионами различного возраста, по­казывающие различные стадии развития человека. В мире ежегод­но «убивают», как говорят противники абортов, шесть миллионов таких вот крошечных зародышей. Богословы утверждают, что об­раз Божий запечатлен в каждом из них. Что думает Господь о шес­ти миллионах человеческих существ, умерших прежде, чем они покинули материнскую утробу? Неужели и они имеют значение?

Познания в области астрономии также подпитывали мои со­мнения: наука говорит, что наше Солнце — одно из 500 миллиар­дов звезд, составляющих Млечный Путь; что наша галактика – один из 200 миллиардов звездных миров. Неужели существа на одной из пылинок мироздания имеют какое-то значение для Со­здателя вселенной?

Псалмопевец, также созерцавший звезды, воскликнул: «Когда гляжу я на небеса Твои — то что есть человек, что Ты заботишься о нем?». Любая книга Ветхого Завета сосредоточивается на этой

проблеме. Еврейские рабы в Египте едва ли могли поверить Мои­сею, утверждавшему, что Бога тревожат их страдания. Друзья Иова посмеялись над глупцом, решившим, что Господу Вселенной есть дело до Иова. Проповедник в Екклесиасте формулирует ту же про­блему еще циничнее: имеет ли значение хоть что-то «под солн­цем»? Быть может, жизнь вообще лишена смысла?

Несколько лет назад меня и самого одолевали подобные со­мнения, и тут я получил приглашение на конференцию в Новой Англии по проблемам христианства. Темой конференции был стих из книги пророка Исайи: «Вот, Я начертал тебя на дланях Мо­их» (49:16). Я даже усмехнулся: в тогдашнем расположении духа я отнюдь не был готов обсуждать с проповедниками Новой Англии цитату, которую писали на плакатах и вышивали на настенных ко­вриках в качестве свидетельства веры. Я бы предпочел выступить на другую тему или вовсе отказаться от приглашения. Но все же сперва я раскрыл Библию и заглянул в текст книги.

Я обнаружил, что Бог дает поразительные гарантии Своему на­роду в самый тяжкий момент истории Израиля: страна уничтожена, священный город Иерусалим подвергся надругательству, вавилон­ские воины, не встретив сопротивления, вторглись в Святое Святых, и на этот раз Господь не пришел на помощь Своему народу. Храм был осквернен, столица разрушена, евреев в цепях увели в Вавилон (нынешний Ирак).

Псалом 136 может поведать о том, что переживал в ту пору на­род избранный:

При реках Вавилона, там сидели мы и плакали…

Если я забуду тебя, Иерусалим,

забудь меня десница моя.

Прильпни язык мой к гортани моей,

если не буду помнить тебя…

Дочь Вавилона, опустошительница!

блажен, кто воздаст тебе

за то, что ты сделала нам!

Блажен, кто возьмет и разобьет

младенцев твоих о камень!

 

Внезапно я понял, что пленники в Вавилоне, внимавшие вести Исайи (стих 49), мучились тем же сомнением, что и я. Имеем ли мы какую-то ценность в глазах Бога? Вот, мы — народ избранный, но наша земля захвачена, наши города сровняли с землей, наших женщин и детей перебили, сильных мужчин увели в плен. И те же вопросы задавали баптисты и гугеноты, армяне и русские пятиде­сятники, христиане Палестины и Судана и все верующие, подвер­гавшиеся гонениям на протяжении многих столетий.

«Оставил меня Господь, и Бог мой забыл меня!» — плакались из­раильтяне в пору страшного бедствия (Исайя 49:14), но Бог отве­тил Своему народу новым обетом. «Забудет ли женщина грудное дитя свое? — вопрошает Бог. — Но если бы и она забыла, то Я не забуду тебя. Вот, Я начертал тебя на дланях Моих».

В этот трудный час, когда кажется, что завет с Богом полно­стью исчерпал себя, Бог дает ряд новых обещаний, прямо отвечая на сомнения, терзавшие народ Израиля. Исследователи Библии называют этот раздел (Исайя 42—53) «Песней раба Господа». Эта великолепная поэзия в то же время является чрезвычайно важным пророчеством, одним из наиболее конкретных пророчеств, какие нам доводилось слышать. В целом эти «Песни» описывают явление Мессии, Который и станет ответом Бога на вопросы евреев.

Бог готов рискнуть собственной репутацией. Он ответит на горькие упреки евреев необычайным, потрясающим подвигом, о котором никто из них и помыслить не мог, актом, выходящим за пределы и человеческих ожиданий, и Божьего смирения: Бог ре­шил присоединиться к людям на планете Земля, «записать Само­го Себя на страницах истории», как говорит Жак Эллуль. Испол­ненные тайны «Песни раба Господа» предсказывают Воплощение — авторы Нового Завета ссылаются на этот текст по меньшей мере десять раз.

Евреи, в чьей памяти отпечатался грозный образ Синая, при­выкшие почитать Господа настолько, что не смели ни произно­сить, ни писать его имя, всегда ждали пришествия Мессии, ждали не столько с надеждой, сколько с трепетом. «Кто вынесет день прихода Его? — восклицает в ужасе пророк Малахия. — Ибо Он как огнь поядающий». Может ли кто-нибудь из обитателей плане­ты Земля пережить явление Бога сил? Переживет ли его сама пла­нета?

Но Исайя ясно дает понять: Бог явится на землю не яростным потоком и не пожирающим пламенем. «Се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и нарекут ему имя: Еммануил, «Господь с нами». Бог является на землю в самом смиренном, самом малом обличий: в виде оплодотворенной яйцеклетки, эмбриона, растущего, клетка за клеткой, в теле деревенской девушки. Яйцеклетка делится мно­го раз, пока зародыш не обретет форму; затем плод растет и, нако­нец, Младенец покидает чрево Матери, чтобы присоединиться к жалким двуногим тварям на их пылинке-планете.

Да, Мессия будет править, но орудие Его правления — любовь. Перенесем ли мы день явления Его? Все мы переживем его и обре­тем новую жизнь, ибо всех Он примет с любовью и радостью.

Наш праздник Рождества увековечивает ответ Бога на вопрос евреев: «Имеем ли мы ценность в глазах Бога?». Здесь, на земле, в течение тридцати трех лет Бог во плоти испытывал на Себе, како­во быть одним из нас. И притчи, которые Он рассказывал, и сами люди, с которыми Он соприкоснулся, сделались на все времена ответом на терзающий нас вопрос.

Иисус сказал, что Бог подобен пастырю, который оставит девя­носто девять овец на огражденном пастбище и будет, выбиваясь из сил, искать единственную овцу, отбившуюся от стада; что Он подобен отцу, который все время помнит о покинувшем его не­благодарном сыне, хотя старший остался дома и неизменно поч­тителен и послушен; Бог подобен богатому хозяину, впускающему в свой дом и приглашающему на пир нищих и бродяг. Господь лю­бит людей не как некую разновидность животного мира, а как человек человека: каждого по отдельности, каждого потому, что он именно таков, каков он есть. Да, мы имеем ценность в глазах Бога. В те редкие моменты, когда Он приоткрывал завесу между види­мым и невидимым мирами, Иисус говорил, к примеру, о радости ангелов, когда обращается хоть один грешник. Один-единствен­ный поступок, совершенный здесь, на земле, отзывается эхом во всем мироздании.

В общении с людьми Иисус подчеркнуто проявлял внимание к заброшенным, нелюбимым, париям общества, к тем, кто мало что значил в глазах людей, но обладал огромной ценностью в глазах Бога. Иисус прикасался к прокаженным, селившимся за городской чертой, хотя Его ученики брезгливо их сторонились. Первой про­поведницей Своего учения Иисус избрал самаритянку, женщину из племени, которое евреи считали «бедными родственниками», женщину, сменившую пятерых мужчин, своими поступками вы­звавшую сплетни всех горожан. Другая женщина настолько стес­нялась своего заболевания, что не посмела предстать перед Иису­сом, коснулась Его одежды сзади, надеясь, что Он этого не заме­тит. Но Он заметил, и эта женщина, как и многие другие «ничтоже­ства», убедилась, что от Него нельзя утаиться, — слишком много мы значим для Него.

Писатель Рейнольд Прайс как-то заметил, что все человечество мечтает услышать подтверждение: «Создатель Вселенной любит и помнит меня». Это подтверждение мы услышали от Иисуса, и го­лос Его звучал, как гром, возвещающий благодатный дождь. Созда­тель вселенной сотворил и всех людей, эти странные существа, которых Он неведомо почему счел достойными личного внима­ния и любви. Он доказал нам эту любовь на холмах Палестины и на кресте.

Пророки только говорили об этом, но Иисус это совершил. «Я начертал тебя на дланях Моих», — сказал Господь устами Исайи. Когда же Он явился на землю в рабском обличий, Он показал, что на ладонях Бога найдется место для каждого живущего на земле.

На Его руках запечатлены не только наши имена, но и раны, кото­рыми Господь поплатился за любовь к нам.

Мои сомнения больше похожи на хронический недуг, нежели на острое заболевание: они периодически возвращаются. Но те­перь, когда я жалею себя, когда растворяюсь в космическом оди­ночестве Иова и Екклесиаста, я обращаюсь к евангельскому пове­ствованию о словах и делах Иисуса. Если мне начинает казаться, что мое существование «под солнцем» безразлично Богу, то я от­вергаю основную причину, побудившую Бога сойти на землю. Итак, Иисус отвечает на первый вопрос: о ценности отдельного человека.

 

 

Астроном Чет Реймо в книге «Ночь души» рассказывает такую ис­торию.

 

Вчера на прогулке я видел, как юноша на скейтборде сбил девоч­ку. Парень мчался на скейте по тротуару и со всего размаха вре­зался в ребенка. Я наблюдал за этой сценой издали, она разыгры­валась почти в полном молчании: вскрик испуганной девочки, когда она метнулась в сторону, пытаясь избежать столкновения, и вопль ее матери в момент катастрофы были поглощены ноябрь­ским туманом. Тело ребенка взмыло в воздух, плавно, словно во сне, пролетело над мостовой, дважды ударилось об асфальт, от­скочив, как резиновый мячик, и так и осталось лежать.

Повторяю: все это происходило в полной тишине. Можно было подумать, что я наблюдаю эту трагедию в телескоп, слежу за событиями на другой планете. Я видел, как в космосе взрывались звезды, видел катастрофы с расстояния во много световых лет, от­деленные от меня равнодушным стеклом телескопа, совершавши­еся в глухой тишине. Вот на что это было похоже.

 

Реймо завершает свой рассказ вопросом: «Как постичь нам молчание вселенной?». Это многократно повторяется в его книге; Реймо возвращается к нему вновь и вновь, рассказывая о том, как он утратил веру. Чет Реймо и многие другие воспринимают мол­чание Бога перед лицом творящегося на земле страдания как во­прос, оставшийся без ответа.

Я христианин, и потому для меня этот вопрос еще сложнее, чем для Реймо. Если воспринимать вселенную как некое случай­ное нагромождение хаоса, чего и ждать от нес, если не молчания? Но для тех, кто считает, что мир порожден творческой любовью Бога, это молчание становится невыносимым. Вправе ли мы утверждать, что Богу есть до нас дело?

Я много писал о проблеме страдания, и названия этих книг -»Где же Бог, когда мне так плохо?», «Разочарование в Боге» — весьма показательны. Как и Реймо, я все время возвращался к прежним вопросам, теребил не желавшую заживать рану. Читатели откликались на мои книги, и их печальные истории становились еще од ним конкретным поводом для моих мучительных раздумий.

В одной из книг я описывал выпавшие мне нелегкие дни, когда два человека, один за другим, обратились ко мне, чтобы поведать о своем разочаровании в Боге. Первым был молодой священник из штата Колорадо. Он только что узнал, что его жена и малютка дочь погибают от СПИДа. Мать заразилась в результате перелива­ния крови, которое ей сделали незадолго до родов. «Как я буду те­перь говорить детям о любящем нас Создателе? — спросил меня пастор. — Как мне убедить их и себя, что Богу есть до нас дело?»

На той же неделе мне позвонил из автомата слепой, который несколькими месяцами ранее в качестве акта милосердия предло­жил бывшему наркоману пожить с семьей в его доме. Теперь он обнаружил, что этот якобы исправившийся человек избивает свою жену. И это происходит в его доме! Будучи слепым, мой со­беседник прибегал к воображению, пытаясь угадать причины происходящего. Его гостья — мазохистка или подчиняется из страха? Но тут у него кончились монеты, и телефон отключился.

Я давно оставил всякие попытки ответить на вопрос «Почему?» Почему именно жене молодого священника досталась зараженная кровь? Почему ураган поразил один город в Оклахоме и пощадил другой? Почему дочь именно этой женщины сбил парень на скейте? Не знаю! По правде сказать, после многих лет изучения Биб­лии я пришел к выводу, что и Священное Писание не даст нам от­вет. Бог мог бы разрешить все сомнения, когда говорил с Иовом, но Он предпочел не объяснять нам причины.

Однако от одного сомнения мне все же почти удалось изба­виться: от вопроса «Есть ли Богу дело до нас?», который проступа­ет в потрясающем рассказе Чета Реймо о молчании вселенной. Этот же вопрос часто повторяется в Ветхом Завете. Иов готов прийти к выводу, что Бог не печется ни о нем, ни о других стра­дальцах. «До нас доносится лишь Его шепот», — сокрушается Иов. Псалмопевцы требовали хоть какого-то знака, подтверждающего, что Бог слышит их молитвы, свидетельства, что Он не забыл про людей.

Для меня возможен лишь один способ ответить на вопрос, есть ли Богу дело до нас, и, как мне кажется, вполне удовлетворитель­ный. И опять ответ: Иисус. Иисус не прибегал к философским рас­суждениям о природе страдания, Он дал нам ответ по существу. Хотя я не могу угадать, почему происходит та или иная беда, я знаю, что чувствует при этом Бог. Иисус — это лицо Бога, лицо, орошенное слезами.

Если читать Библию подряд, огромная разница между Ветхим и Новым Заветами прямо-таки бросается в глаза. В Ветхом Завете я часто натыкаюсь на выражения сомнения и разочарования. Этой теме посвящены целиком книги Иеремии, Аввакума, Иова. Я уже говорил, что почти половина псалмов выдержана в том же мрачном тоне. Поразительный контраст с этими книгами пред­ставляют собой евангелия и послания Нового Завета. Разумеется, проблема страдания не исчезла, она подробно обсуждается в по­сланиях Иакова (глава 1), к Римлянам (главы 5 и 8), 1 Петра, а так­же в Откровении. Однако здесь я уже не нахожу тот мучительный вопрос «Есть ли Богу дело до нас?», не обнаруживаю ничего, по­добного раздирающему воплю Псалма 76:10; «Неужели Бог забыл миловать?»

Я вижу причину этой перемены в том, что для авторов посла­ний, свидетелей жизни Иисуса, Сам Иисус и был ответом. Иисус — лицо Бога. Каждому желающему понять, что Бог думает по поводу страдания, овладевшего нашей истерзанной планетой, требуется лишь взглянуть на Его лицо. Петр, Иаков, Иоанн были спутниками Иисуса, они запомнили, как менялось Его лицо, они видели, как Иисус сострадал женщине с кровотечением, горюющему сотнику, вдове, лишившейся единственного сына, припадочному, слепому. Они знали, что Бог разделяет наше страдание. Иисус не разрешил «проблему боли», Он исцелил лишь немногих людей в маленьком уголке земли, но Он ответил на вопрос, есть ли Богу дело до нас.

Мы знаем о трех случаях, когда сострадание Иисуса излива­лось в слезах. Во-первых, Он плакал, когда узнал о смерти Своего друга Лазаря, и теперь я знаю, что чувствует Бог, когда умирают мои друзья и близкие.

Другой случай: Иисус оглянулся на Иерусалим и восскорбел, зная судьбу, ожидающую прославленный город. «Иерусалим, Иеру­салим, избивающий пророков и камнями побивающий послан­ных к тебе! сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как курица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» (Матфея 23:37). Образ курицы с цыплятами, должно быть, навеян воспоми­наниями о сельской Галилее. После пожара в курятнике крестья­нин находит обгоревшие тушки куриц, лежащие на полу с распро­стертыми крыльями. Он отбрасывает почерневшие тельца в сто­рону, и из-под них выбираются крохотные цыплята — мать спасла их от огня, пожертвовав собой. Вот к чему стремился Иисус: взять на Себя наказание, уготованное Его народу.

И, наконец, мы читаем, что Иисус «с сильным воплем и со сле­зами принес молитвы и моления могущему спасти Его от смерти» (Евреям 5:7). Разумеется, Иисус не был избавлен от смерти. В Гефсиманском саду и на Голгофе мы наблюдаем потрясающие сцены.

Говоря словами Мартина Лютера, «Бог борется с Богом». Вправе ли мы предположить, что Иисус тоже задавался вопросами, которые преследуют меня и почти всех людей: «Имею ли я значение в гла­зах Бога? Есть ли Богу дело до меня?». Как иначе понять прозвучав­шую из Его уст строку Псалма 21: «Боже мой, Боже мой! зачем Ты меня оставил?»

Иисус реагировал на боль так же, как большинство людей. Он не твердил в саду: «Боже, Я так благодарен Тебе за то, что ты из­брал Меня для страдания, Я с ликованием принимаю эту миссию!». Нет, в страхе, в скорби и одиночестве, в отчаянии он взывал: «Если только можно, пусть эта чаша пройдет мимо Меня». Лука, этот на­блюдательный автор, отмечает: «И находясь в борении, прилежнее молился; и был пот Его, как капли крови, падающие на землю»

(22:44).

Быть может, Иисус не даст нам того ответа на вопрос о боли, который мы хотели бы услышать, но зато мы узнаем, что таинст­венным и непостижимым образом Бог страдает вместе с нами. Иисус телесно, физически восстановил нашу веру Мы больше не одиноки. Я могу быть уверен в том, что Бог вполне понимает мои страдания, и Бог печется обо мне, каким бы далеким Он ни казал­ся в сию минуту. Каждый раз, когда сомнение одолевает меня, я всматриваюсь в лицо Иисуса и вижу милосердие и сострадание Бога, познавшего страдание.

 

 

Были в истории Израиля моменты, когда никому и на ум бы не пришел вопрос, почему Бог не вмешивается. Взять, к примеру, тол­пу, к которой Моисей обращается во Второзаконии. Этим людям, выросшим в Синайской пустыне, ощущавшим зримое присутст­вие Бога, предшествовавшего им в облачном столпе, знающим о чудесно дарованной воде и пище, должно быть, и в голову не при­ходил подобный вопрос. А если б они даже и заикнулись об этом, Моисей и немногие уцелевшие из старшего поколения тут же на­помнили бы им о десяти казнях египетских, о разделении Чермного моря и поражении мощного египетского войска.

Но оглянемся на события, непосредственно предшествующие описанным во Второзаконии, и увидим, что весь народ, включая Моисея, был полон сомнений. Четыре столетия они вопияли к Бо­гу о своей ужасной жизни в Египте. Четыре столетия! Представьте себе все события мировой истории от королевы Елизаветы, от тех времен, когда первые поселенцы еще не высаживались в Америке, до наших дней. «Народ избранный» сделался посмешищем для со­седей, превратился в рабов, подвластных капризу фараона. Сколь­ко раз евреи восклицали: «Где же Ты, Господи?!», покуда не явился Моисей!

Пророк Илия заставил умолкнуть все сомнения, устроив для поучения своих соплеменников чудо с возжиганием огня на горе Кармель, но и ему пришлось потом прятаться в пещере, недоуме­вая, когда же Господь поразит Ахава и его жестокую жену Иеза­вель. Другие пророки, в том числе столь чтимые нами Исайя и Иеремия, могли бы позавидовать Илии, который по крайней мере пережил час славы: в Библии нет ни одного упоминания о чуде­сах, совершенных этими «пророками слова». Другие пророки по­платились за все свои старания мученической смертью.

Последним в Ветхом Завете звучит голос Малахии. Его книга служит прелюдией к последовавшему почти четырехсотлетнему молчанию. С точки зрения израильтян, эти четыреста лет были пе­риодом «обманутых ожиданий». Они вернулись на родину после вавилонского пленения, но теперь их страна превратилась в захо­лустную провинцию персидской (а затем греческой и римской) империи. Отстроенный заново храм лишь отдаленно напоминал архитектурное чудо Соломона. Великое будущее торжества и все­общего мира, о котором говорили пророки, превратилось в при­зрачную мечту.

Среди евреев разрасталось разочарование, глухое недоволь­ство Богом, прорывавшееся в жалобах и повседневном поведении. Они рассуждали примерно так: «Служить Господу — пустое дело. Что мы получили в награду за исполнение Его предписа­ний?». Этот вопрос тревожил евреев еще многие столетия после того, как Малахия и последние пророки давно умолкли. Люди не видели чудес, Бог не вмешивался в историю, они больше не слы­шали даже Его голоса. Неужто Бог забыл о милости и уши Его глухи к их жалобным воплям? Ветхий Завет завершается этой нотой разочарования, неисполнившихся надежд и ослабевшей веры.

Джек Майлс напоминает; что композиция еврейской Библии еще усиливает это чувство тоски и несбывшихся ожиданий. Наша Библия начинается Пятикнижием, далее следуют исторические книги, поэзия и пророки (последний раздел завершается книгой Малахии), но евреи распределяют эти книги иначе: после Пяти­книжия (Торы) у них стоят пророки, книги которых перемежают­ся с историческими разделами: книга Иисуса Навина, Книга Су­дей, книги Царств, а затем различные «сочинения»,

Последний раздел, сочинения, начинается с Псалтиря, продолжается Притчами, книгой Иова, Руфи, Екклесиаста, Есфи­ри, Даниила, Ездры, Неемии и завершается книгами Паралипоменона. Майлс полагает, что такая последовательность передает на­растающее ощущение отсутствия или молчания Бога. После длинного монолога в конце книги Иова голос Бога больше не прозвучит ни разу. Паралипоменон цитирует некоторые из прежних речей Бога, дословно приводя слова, сохранившиеся в Других разделах Библии. В Песне Песней и книге Есфири Бог во­обще не упоминается; другие книги говорят о Боге и включают молитвы к Нему, но после книги Иова Сам Бог не говорит ни ра­зу. Годы, века ожидания. Лютер говорил, что голод лучше всех приправ. В конце Ветхого Завета, перед приходом Иисуса, мы уже умираем от истощения.

Мой друг-еврей иногда сопровождает экскурсии по Израилю. Довольно быстро он понял, что основной доход гиду приносят христиане евангелического вероисповедания, совершающие паломничество в Святую землю. Ему не хотелось вникать в подроб­ности жизни Иисуса, поскольку родители запрещали ему даже упо­минать Его имя. Но ему пришлось это сделать, и, когда на своей ра­боте он познакомился с христианами, которые лучше него разби­рались в древней истории Израиля, он был поражен таким сближе­нием вер.

Он обнаружил: вполне консервативные христиане верят, что мировая история движется к некой кульминации, в которой цен­тральная роль отведена Израилю. Его спутники рассуждали о Вто­ром пришествии Иисуса, цитируя пророчества, которые мой при­ятель учил в хедере. Прислушиваясь к ним, он понял, что иудеи и христиане ждут одного и того же: Мессию, Князя мира, Который восстановит мир и справедливость на нашей ущербной планете. Христиане ждут Второго пришествия Мессии, иудеи все еще то­мятся по Первому. «Как было бы удивительно, если б выяснилось, что мы все говорим об Одном и Том же Человеке», — сказал он мне как-то раз.

На вопрос, почему Бог бездействует, христиане и иудеи дают один и тот же ответ, но с одним существенным различием: евреи верят, что Бог еще вмешается в нашу историю, послав Мессию, а христиане верят, что Бог уже вмешался, послав Мессию, и вмеша­ется вновь, послав Его во второй раз в силе и славе, а не в слабос­ти и смирении.

 

 

Однажды ночью, незадолго до Рождества, я слушал в Лондоне по­трясающее исполнение «Мессии» Генделя. Я только утром прибыл в Англию, сразу же купил билеты в театр и, чтобы не уснуть, бро­дил по улицам Лондона, каждые два часа заходя в какое-нибудь за­ведение выпить кофе. Я не догадывался, что ждет меня вечером: этот концерт, предшествовавшая ему прогулка по городу, недо­сып, лишняя чашка кофе — все вместе подействовало на меня так, что я как бы перенесся в эпоху Генделя. Внезапно я перестал вос­принимать представление как обычный концерт, это было уже потрясающее откровение всей христианской вести. Неведомым мне прежде образом я проникал в глубочайшие слои музыки, по­стигая самую душу этого произведения.

Лондон — театральная столица, и исполнители этой оратории не просто выпевали слова, они разыгрывали драму, прорывавшу­юся в словах «Мессии». Откинувшись в кресле, прислушиваясь к знакомым ариям первого действия, я начал понимать, почему это произведение оказалось связано с приготовлением к Рождеству, хотя изначально Гендель написал его для празднования Пасхи. Гендель опирался на пророчества Исайи о грядущем Царе, Кото­рый принесет мир и покой истерзанному насилием миру. Музыка поднималась от соло тенора («Утешься, народ мой») к полноглас­ному хору, радостно приветствовавшему день, когда «откроется слава Господа»,

Любой слушатель, даже совершенно не сведущий в музыке, мог почувствовать зловещие перемены в самом начале второй части. Гендель передает это мрачное настроение мощными звуками ор­кестра, выдержанными в минорном ключе. Вторая часть повеству­ет о том, как принял Мессию мир, и трудно представить себе бо­лее трагическую историю. Главным образом Гендель использует здесь главы 52—53 книги пророка Исайи, это поразительно отчет­ливое предвестие, написанное за сотни лет до рождения Иисуса.

На миг все звуки стихают, и после этой драматической паузы вступает одинокое, без сопровождения, контральто: «Он был пре­зрен… от-верг-нут». Певица произносила каждый слог с величай­шим усилием, словно ей было тяжело даже вспоминать об этом. Скрипки печально вторили каждой музыкальной фразе.

Голгофа. История замерла. Радужные надежды, порожденные приходом долгожданного Избавителя Израиля, в ту страшную ночь померкли, казалось, навеки. Мессия, висевший, как чучело, между двумя разбойниками, мог вызвать в лучшем случае жалость, в худшем — насмешку. «Все, кто смотрел на Него, смеялись в поношение ему, — жалуется тенор и добавляет в самый мучительный момент творения Генделя: — Взгляните, есть ли скорбь, лютейшая скорби Его».

Но не все потеряно. Еще несколько мгновений — и тот же те­нор, тот самый певец, который восклицал в отчаянии, внесет пер­вую ноту надежды во вторую часть «Мессии»: «Но Ты не покинул душу Его в преисподней». И тут весь хор испускает радостный клич, ибо поражение на Голгофе — это лишь видимость пораже­ния, и труп, висевший на кресте, не останется трупом. Воскреснет Царь славы.

«Аллилуйя!» — восклицает хор, и музыка взмывает ввысь, звучит наиболее прославленная часть оратории Генделя. Немногим ком­позиторам удавалось написать столь радостную песнь. Сам Ген­дель говорил, что в момент написания этого хора ему казалось, что он и впрямь видит перед собой небеса и Самого Господа. «Царь царей… Владыка владык… правь вовеки!» Гендель подчерки­вает каждую фразу, чтобы она полностью раскрывала свое значе­ние. Когда король Георг I услышал этот хор на лондонской пре­мьере 1742 года, он поднялся на ноги в изумлении, и с тех пор публика, чтя традицию, повторяет его движение.

Некоторые скептики предполагают, что король Георг поднялся на ноги не столько из почтения, сколько вообразив по ошибке, что этим хором оратория завершается. И сегодня некоторые слу­шатели, впервые присутствующие на представлении, совершают ту же ошибку. Можно ли их за это упрекнуть? После двух часов представления музыка достигает кульминации в торжестве празд­ничного хора. Что еще сказать?

Прежде, до того вечера, я не задумывался над этим вопросом. Однако, заглянув в несколько строк либретто, напрягая горевшие от бессонницы глаза, я прочел то, чего недоставало и первой, и второй части «Мессии». В одном отношении мой друг, сопровож­дающий экскурсии по Израилю, был совершенно прав; Иисус из Назарета не осуществил то, что было обещано пророками. «Слава Богу в вышних, и на земле мир, и в человеках благоволение», — восклицали ангелы, приветствуя рождение Иисуса. Но разве по­сле прихода Иисуса мир и благоволение наполнили землю? До­статочно посетить Его родную страну, чтобы избавиться от этой иллюзии.

В ту ночь мы с женой летели в самолете над Полярным кругом, над льдами, которые сияли внизу, различимые при свете полярно­го дня даже с высоты в десять тысяч метров. Я знал, что недалеко от этих мест рыщут атомные подлодки, каждая из которых спо­собна истребить сотни миллионов людей. Мы приземлились в Лондоне и купили газеты, сообщавшие о железнодорожной ката­строфе и гибели пятидесяти одного пассажира. На той же неделе террорист взорвал над территорией Шотландии самолет компа­нии «Пан-Американ» и погибло еще 270 человек. Неужели именно такой мир замыслил Господь в момент творения? Неужели ради такого мира совершилось Воплощение?

Вот почему произведение Генделя не могло закончиться тор­жествующим хором, Мессия явился во славе, и об этом гласит пер­вая часть; Мессия умер и воскрес — этому посвящена вторая часть. Но почему же мир по-прежнему так плох? Третья часть оратории пытается ответить на этот вопрос. От тем Вифлеема и Голгофы музыка переносит нас к наиболее мессианскому из всех образов Иисуса: Иисус — Царь. Воплощение — это не конец истории, это только начало конца. Потребуется еще немало труда для того, что­бы творение вернулось к изначальному замыслу.

Великолепное решение: третья часть «Мессии» начинается сло­вами Иова, этого трагического персонажа, который упорно цеплял­ся за свою веру, хотя все внешние обстоятельства подталкивали его к беспросветному отчаянию. «Знаю: Искупитель мой жив и грядет на землю», — выпевает сопрано. Иов, сокрушенный личной траге­дией, не располагая доказательствами в пользу существования вер­ховного Бога, сумел все-таки сохранить веру. И Гендель требует то­го же от нас.

Отсюда третья часть «Мессии» переходит к размышлениям апостола Павла о смерти Иисуса и к его словам об окончательном воскресении: «Зазвучит труба, и мертвые поднимутся». Смерть Христа и Его телесное воскресение означают поражение зла и предвещают то, что однажды произойдет с Его верными по­следователями. Бог вмешался в нашу историю, присоединив­шись к нам на земле, и вмешается в нее вновь, возвратившись в силе и славе, чтобы восстановить первоначальный замысел творения.

Трагедия Страстной пятницы превращается в триумф Воскре­сения, и точно так же преобразятся когда-нибудь все войны, наси­лие, несправедливость, горе. Тогда и только тогда мы сможем ска­зать: «Смерть, где жало твое? Ад, где твоя победа?». Только тогда бу­дет дан ответ на мучительные вопросы Ветхого Завета. Имеем ли мы значение в глазах Бога? Печется ли Бог о нас? Мы станем жить в вере, понимая, что на эти вопросы не будет дано окончательно­го ответа вплоть до того дня, когда Бог явится нам вновь, во Вто­ром пришествии Иисуса.

Авторы Ветхого Завета оглядывались назад, на Бога, заключив­шего с народом завет и столь часто подтверждавшего Свою лю­бовь к людям; они глядели и вперед, ожидая того времени, когда Бог пошлет Избавителя. Мы, их наследники, обладаем тем же двойным зрением. Мы вспоминаем Первое пришествие Иисуса и видим в нем неопровержимое доказательство того, что Бог печет­ся о нас; и мы тоже смотрим вперед, ожидая, когда Создатель закончит Свой труд и пророчества исполнятся до конца.

Шедевр Генделя завершается сценой вне времени. Композитор мог выбрать главу 2 Откровения, чтобы показать вечного Христа с лицом, подобным солнцу, и глазами, подобными пламени, однако текст завершается сценой из глав 4—5 Откровения — самым яр­ким образом из книги, полной удивительных образов. Этот текст предвещает финал истории.

Двадцать четыре старца присутствуют на собрании вместе с четырьмя существами, символизирующими птиц, домашних и ди­ких животных и человека, — все, что есть лучшего в творении. Эти существа и правители почтительно преклоняются перед престолом, сверкающим молниями и переливающимся радугой. Ангел спрашивает, кто достоин сломать печать, чтобы развернуть свиток времен? Кто достоин должным образом завершить историю? На это не способны ни существа, ни старцы. Автор подчеркивает зна­чимость происходящего: «И я много плакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмот­реть в нее» (5:4).

Рядом с правителями и прекрасными созданиями, неспособ­ными совершить столь великое дело, перед блистающим престо­лом стоит еще одно существо, на первый взгляд вроде бы и непри­метное. Но лишь в Нем — единственная надежда земной истории. «И я взглянул, и вот, посреди престола и четырех животных и по­среди старцев стоял Агнец какбы закланный». Ягненок, беспомощ­ный ягненок, к тому же убитый! Но в Откровении Иоанна и в «Мессии» Генделя вся мировая история сосредоточивается в этом таинственном образе. Господь сделался младенцем, Господь стал агнцем жертвенным, Господь, принявший наше бремя и умерший человеческой смертью, — только Господь достоин сломать печать. На этом звуке Гендель завершает ораторию. Хор поет славу Агнцу, повторяя многократно: «Аминь! Аминь!»

«Аминь» Вестминстерского хора все еще звучало в моих ушах, когда я вышел в большой холл, огляделся по сторонам и спросил себя: «Какая часть из высокообразованных жителей Лондона, ны­не столь усердно аплодирующих опере, понимает ее значение? Многие ли из них разделяют эту веру?». Они могли скорее всего принять первую и вторую часть «Мессии»: в стране, бывшей неког­да христианской, трудно отрицать факты рождения и смерти Ии­суса. Но третья часть — вот камень преткновения. Мы сидели в со­временном концертном зале, в здании из кирпича и дуба, мы жи­вем в конце XX века и принадлежим к материалистической циви­лизации, бесконечно далекой от той, что породила образ заклан­ного Агнца. Однако Гендель понимал, что история и цивилизация — лишь маска, видимость. Меняется аудитория, сменяются культу­ры и цивилизации, исторический опыт убеждает: ничто, созданное рукой человека, не пребудет вовеки. Нам нужно что-то боль­шее, чем история, что-то, выходящее за пределы истории. Нам ну­жен Агнец, закланный до начала времен.

Признаюсь, что вера в невидимый мир, мир, находящийся за пределами известного нам, далась мне нелегко. Как и многие со­временники, я порой думал, не ограничена ли реальность матери­ей, жизнь — смертью, история — всеобщим уничтожением или смертью Солнца. Однако в тот вечер я не испытывал сомнений.

Смена часовых поясов и усталость от перелета привели меня в состояние, подобное экстазу или трансу. На миг сложный узор, сотканный Генделем, показался мне гораздо более реальным, чем весь мой повседневный мир. Я заглянул в тайны космической ис­тории. Средоточие ее — Мессия, пришедший нас спасти, умерший ради осуществления этой миссии, купивший ценой Своей смерти спасение мира. В тот день я укрепился в вере, что Он — и мы в Нем — будет царить во веки веков. И тогда вопросы, терзавшие авто­ров Ветхого Завета и поныне преследующие нас, сделались отда­ленным воспоминанием, наивным «детским» вопросом.

 

 

 

Примечания

 

 

1. «Arc» — по-английски «ковчег» (прим. пер.).

2. Томяс Торранс («Посредничество Христа») предполагает, что источником антисемитизма мог стать конфликт Израи­ля с Богом, двойственная природа его отношений с Богом, отражающая и нашу любовь, и ненависть. Вместо того что­бы направлять свой протест непосредственно к Богу, мы об­рушиваем свое возмущение на евреев, избранный Богом на­род, «в то время как мы вовлечены в подлинный конфликт с взыскующим светом, отразившимся в Израиле, мы направ­ляем свою горечь и возмущение на сам Израиль. В этом, я полагаю, изначальная причина антисемитизма. Однако воз­никновение и проявление антисемитизма всегда служат верным признаком того, что люди находятся в ссоре с Бо­гом, причем это тот самый конфликт, который оставил свои шрамы на Израиле. Никакой другой народ не входил в столь глубокие, интенсивные и противоречивые отноше­ния с Богом, как Израиль».

3. До недавних пор католический священник, исполняя служ­бу по бревиарию, повторял все псалмы за неделю. Англи­канской литургии для этого требуется месяц. Историк Пол Джонсон назвал Псалтирь одной из главных скреп христи­анской истории: бенедиктинцы и пуритане, Лютер и иезуи­ты, Уэсли, кардинал Ньюмен и Кальвин — все эти столь раз­ные люди любили и постоянно твердили псалмы.

4. В русском переводе — «луку», в переводе Лютера — «песне лука».

Здравствуйте ! Вы на сайте российских протестантов, евангельских христиан. Мы верим в Иисуса Христа, любим Россию , людей живущих здесь, свои семьи, ценим свои профессии. Полистайте, посмотрите и заходите в наш храм на богослужение или так, на чашку кофе))). Хранит Вас Господь!

Видео

Рубрики

• Богословие
• Вечерняя молитва
• изменившие мой мир
• Иллюстрации
• Лучшее
  • Библиотека
• Люди
• Мнение
• Почин
• Притчи
• Проповеди
• Псалом на день
• Событие
• Страницы

Архивы

• Апрель 2012
• Март 2012
• Январь 2012
• Декабрь 2011

Комментируем!!!

• Библиотека НЗ (6)
• Найти в себе зилота (5)
• Всё о Святом Франциске (5)
• Бальтазар, Ганс Урс фон, кардинал и его книги (4)
• Библиотека ВЗ (3)

Пожертвование для О Христе

Мета

• Регистрация
• Войти
• RSS записей

Счетчик